столице…
И вдруг мальчик отчаянно и судорожно разрыдался.
— Из-за них… из-за них я… мне пришлось… О, Господи! — Он зажал ладонями лицо.
И Клаудиа с ужасом увидела, как сквозь тонкие пальцы, смешиваясь с копотью, по лицу Игнасио текут кровавые слезы.
— Молчи! Молчи, не думай об этом! Не смей думать, не смей помнить, так было надо и все, — горячо прошептала она и, прижав мальчика к себе, тоже заплакала. Заплакала, как маленькая девочка, впервые за долгие годы, и так они долго плакали вдвоем, обнявшись, пока усталость и пережитое напряжение не сморили их, и они не уснули в обнимку на дырявом тюфяке, даже и во сне все еще долго продолжая горько всхлипывать…
Унылый дождь барабанил по скату крыши, выбивая какую-то тоскливую дробь, но Педро это ничуть не мешало и не наводило никакой тоски. Он с наслаждением раскинулся на узкой девичьей постели, почти не оставив места ее хозяйке, и тело его все еще горело от жарких ласк Франсиски, той самой горничной с бойкими глазами, что когда-то принесла ему записку от Пепы Тудо. Ради нее Педро даже нарушил свое правило никогда не спать с одной женщиной дважды. Франсиска оказалась легкой, веселой и сладкой, как сгущенный дынный сок на полях под Бадалоной. После того, как Педро раскрыл тайну Пепы, он даже проникся к этой сероглазой эстремадурке своеобразным расположением и на правах бывшего, пусть и всего на одну ночь, любовника, часто заходил во дворец Кастильофель, чтобы поболтать о том, о сем. Что-то общее в их положении нуловимо привязывало его к этой женщине, и в легкой вечерней, ни к чему не обязывающей болтовне Педро узнавал немало о том, что касалось Годоя и, соответственно, играло на руку его планам. Но, пожалуй, самым главным, что приводило Педро в китайский кабинет Пепы, были, пусть даже порой и всего лишь мимолетные, появления там чернокудрого Игнасио.
Мальчик приходил обычно перед сном, целовал матери руку и иногда оставался немного посидеть с ними. Педро почти в открытую любовался тонкими, несколько капризными, но благородными чертами его лица, и острая нежность заливала ему сердце. А потом перед его глазами возникала юная ведьма с ручным орленком, и он невольно опускал глаза, стараясь не смотреть на Пепу.
Однажды, именно после одного из таких вечеров бойкая Франсиска встретилась ему на лестнице, и… отказывать ей он не стал. И с тех пор, откланявшись Пепе, он нередко спускался на этаж ниже, чтобы получить удовольствие иного рода с ее горничной.
Вот и в этот день он, не дойдя до Пепы, вдруг завернул в каморку к ее служанке. Все должно было свершиться завтра; эмиссары уже давно бродили по Аранхуэсу, заводя на улицах и в трактирах темные разговоры, от которых городок стал напоминать бочку с порохом. Но прежде этого «завтра», еще до рассвета, он возьмет Эрманиту и по пахнущим водой, водорослями и молодой травой берегам Харамы доберется до дворца Годоя, где передаст Клаудии записку, в которой будет всего лишь оттиск его кольца. И она выйдет к нему, и Эрманита унесет их в горы Ла Алькаррии. А потом Памплона и, может быть, новая жизнь, в которой уже не будет ни Арандано, ни Женевьевы, ни Годоя…
Но в этот дождливый мартовский день никто не мог себе представить, что в нарушение всех правил дворцового этикета, в день «похорон сардинки» предписывающему всей королевской семье находиться в столице, королева вдруг захочет навестить своего фаворита. И этот визит станет той самой искрой, которая приведет в действие всю машину бунта раньше на целые сутки.
Дождь то ускорял свою дробь, то переходил в плавное адажио, и под эту причудливую мелодию Педро, уже давно знавший, что самое главное перед ответственным днем — это хорошенько выспаться, почти задремал в ласковых объятьях.
Неожиданно в дверь раздался торопливый стук, и быстрый голосок прошептал:
— Франча, Франча, скорей, донья Хосефа срочно требует тебя к себе в будуар!
Девушка недовольно открыла глаза, спрыгнула на пол и склонилась над Педро.
— Ты ведь не уйдешь пока, Санчо?
— Разумеется, нет, Франчита, только давай поскорее, а то без тебя мне снятся неинтересные сны, — рассмеялся Педро.
Она жадно поцеловала его и, неслышно одевшись, исчезла.
И все же Педро скоро заснул опять и проснулся, лишь ощутив рядом податливое тело. Пикантность ситуации явно возбудила Франсиску, и потому даже и после ласк она болтала без умолку.
— Все эти церковные штучки не доведут графиню до добра! С тех пор, как она стала ездить по богомольям да по святым источникам, бедняжка совсем переменилась! Все ей мерещится Бог знает что, то смеется, то плачет, то куда-то кидается.
— Она несчастная женщина, Франча, и не дай Бог никому быть на ее месте.
— Вот так несчастная! И дворец, и имя, и старший сынок, как херувим, да и герцог ее вовсе не обижает! — продолжала щебетать Франсиска, но Педро лежал, не слыша ее слов, а лишь глядя на хорошенький вишневый рот, двигавшийся весело, как у птички. — А ей все не так да все не этак! Вот и сегодня — надо же было послать за мной в самый неподходящий момент! «Ах, Франча, быстрей! Ах, Франча, ты совсем спишь!» — весьма похоже передразнила хозяйку девушка. — И что ей вдруг вздумалось в такую погоду и в такой день, когда все добрые люди — даже короли! — веселятся у себя дома..?
Педро лениво и ласково притянул девушку к себе.
— Хватит нападать на несчастную Пепу, Франсиска! Лучше иди ко мне.
— И что ты ее все защищаешь, Санчо?! — вдруг обиделась Франсиска. — Видать, ты лучше бы проводил время с нею, чем со мной! — И неожиданно вскочив с постели, девушка, подбоченясь, встала и, ловко крутя бедрами, задорно пропела:
Стрела не в сердце птицы —
В груди девичьей.
Господь меня помилуй
С такой добычей!
— Ладно, плутовка, хватит дуться, иди сюда.
Но Франсиска разошлась не на шутку.
— Конечно, что ей стоит вертеть нами туда-сюда! Сама-то сколько мела подолом по деревенским улицам! А теперь, пожалуйста, в самый неподходящий момент тащит меня наверх, все ей подай, все застегни — и ради чего? Ради того, чтобы в грязь и в дождь вдруг отправиться за своим милым сыночком, который, наверное, давно уже бегает за какой-нибудь юбкой!
— Постой, Франча, куда отправиться? Разве Игнасио нет дома?
— Будет он сидеть тебе в такой день дома, такой красавчик! Он еще затемно укатил к папаше в Аранхуэс, видно, эта французская девчонка явно неравнодушна не только к отцу, но и к сыну!
— Заткни-ка свой ротик, малышка, — спокойно, но веско осадил ее Педро. — И зачем же это Пепа вдруг отправилась в Аранхуэс?
— Вот глупый! Я ведь и говорю, что в последнее время она стала какая-то ненормальная, все ей мерещится какой-то ужас, всего боится. Вот и сегодня раскапризничалась еще с обеда: ох, чует мое сердце, что-то не так, ах, сдается мне, там нехорошо, поеду, заберу Игнасио, береженого Бог бережет…
Педро нахмурился и прикусил губы. Пепа, истинное дитя природы, за годы в свете не потерявшая эмоционального восприятия мира, была, быть может, не очень умна, но чувствовала всегда верно. И если она, очень ленивая по натуре, все-таки собралась и поехала, значит… Значит, времени терять больше не стоило.
Педро вскочил, как распрямившаяся пружина, и даже не взглянув на онемевшую от удивления и обиды девушку, наспех оделся и выскочил на улицу.
Улицы были полны народа, который уже в изрядном подпитии, несмотря на дождь и грязь, продолжал таскать личины и флаги. Приближался кульминационный момент праздника. Но Педро, сам дитя улицы, всегда нутром ощущавший ее настроение, почувствовал, что в воздухе разлито какое-то несвойственное такому дню напряжение. С юга действительно наплывали черные тучи. Куранты Буэн-Сусесо прозвонили четверть шестого.
Он погнал Эрманиту в галоп и не берегом, как предполагал еще час назад, а самой короткой дорогой в объезд Хетафе. Переехав мост и оставив справа Карабанчельскую и Толедскую дороги, он быстро миновал таможенную управу в Лас-Делисиас. Ливень хлестал как плеткой по морде лошади, и она, коротко и обиженно всхрапывая, все пыталась повернуть голову к Педро, жалуясь на такую несправедливость.
— Потерпи, миленькая, потерпи, хорошая моя, — просил он. — Скоро, совсем скоро наступят для нас с тобой другие времена…
Небо темнело, но он уже оставил позади харчевню Вильяверде, ушли вправо дороги на Хетафе и Парла, промелькнула вента[132] в Пинто. Сразу за ней Педро дал Эрманите десять минут передышки, и скоро перед ними уже встали величественные стены церкви Вальдеморо. Наконец, внизу открылась необъятная долина, где сливали свои воды Харама и Тахо. Педро вытер пот со лба: он успел доехать почти засветло.
Но огромный мост через Тахо, подтверждая самые худшие опасения Педро, оказался пуст, равно как и бедные северные предместья. Значит, весь народ там, у дворцов… Действительно, по мере приближения к центру городка до него все отчетливее начинал доноситься глухой ропот волнующейся толпы. Педро до боли стиснул зубы и немилосердно сдавил бока Эрманиты. Что, если он опоздал!? Ничего не видя от гнева и ужаса, Педро мчался по узким улочкам, заваленным расползшимися под ливнем бумажными масками, и проклятые рожи луны, словно издеваясь, кривились ему с каждого крыльца.
Он ворвался на запруженную народом площадь перед дворцом Князя мира как раз в тот момент, когда толпа уже выломала немало прутьев из чугунной ограды, а сам дворец зиял несколькими разбитыми окнами на втором этаже. Внутри, однако, стояла кромешная тьма. Никакой обороны, по-видимому, не было. Отогнав лошадь в ближайший пустынный переулок и спрятав ее в покинутой старой конюшне, Педро еще раз оценил происходящее и сразу понял, в чем теперь заключается его единственный шанс. Толпа была совершенно неорганизованной. Кто-то бестолково ломился в ворота, кто-то швырял камни, кто-то выкрикивал проклятия в адрес кердо, но все это пока еще не представляло собой той страшной силы, которая создается наличием лидера. Те отдельные неуклюжие крикуны из народа, которые заразительно кричали, что их обманывают, что они не позволят, и требовали короля Фердинанда, все же пока не решались действовать по-настоящему. И тогда Педро быстро сорвал с головы красный платок, рассыпал по плечам черные кудри, и, выхватив у какого-то ротозея праздничный шест, привязал к нему эту пурпурную тряпку. Платок захлопал на ветру, и несколько случайных глаз увидели его. Этого было достаточно. Уже в следующий момент Педро привлек к себе внимание остальных и спустя секунды вполне мог отдавать приказания.