— Филиберта!..
Умиравшая молчала.
— Позови ее, — приказал Эммануил монахине, молившейся возле постели у ног девушки.
Монахиня тихо окликнула:
— Филиберта!.. Филиберга!
Напрасно. Филиберта молчала, хрипло ловя воздух пересохшими губами.
— Слушай, Филиберта! — воскликнул Эммануил с мольбой в голосе. — Слушай меня. Это я, твой дядя. Я пришел взять тебя отсюда, увезти домой…
Судорога сотрясла тело умиравшей девушки. Услышала ли она призыв дяди?
Но тело ее снова застыло неподвижно. Дыхание стало медленнее и тише. Эммануил опустился на колени, взял руку Филиберты, покрыл ее поцелуями, продолжая звать ее по имени. Отчаяние пятидесятилетнего князя, взывавшего к полумертвой жертве, могло тронуть каменную гору. Надломленным голосом он повторял:
— Филиберта, прости меня!.. Прости все зло, которое я тебе причинил… Прости своего старого дядю!
Словно подстегнутый кнутом, Эммануил вдруг вскочил, выбежал из кельи, сбежал по ступеням и вошел в монастырскую церковь. Шаги его отдавались под сводами протяжным, жутким эхом; в церкви было темно. У алтаря слабым пламенем горела высоко подвешенная лампада. Эммануил опустился на колени. Его лоб коснулся холодных каменных плит. Внизу под плитами находился склеп.
Слезы струились по щекам Эммануила. Пустая, холодная церковь огласилась глухими стенаниями. Если бы кто-нибудь увидел в ту минуту кардинала, он в страхе бежал бы из храма с воплем: «Безумец! Безумец!»
Да, Эммануил обезумел. Слишком тяжелые испытания выпали на долю человека, жизнь которого уже близилась к закату. Удары судьбы были слишком жестоки. Долго ли он будет так лежать на каменных плитах, взывая к Богу, отказывавшемуся слушать? Наконец Эммануил поднялся. Словно лунатик, медленно прошел он по коридорам и вернулся в келью Филиберты.
Монахиня по-прежнему молилась у постели возле ног умирающей. При появлении кардинала она встала и прошептала:
— Преставилась!..
Из груди Эммануила вырвался глухой, душераздирающий вопль. Вопль пронесся по темным, пустым коридорам монастыря и потерялся в ночной тишине.
Монахиня сложила мертвые руки Филиберты крестом на груди, вставила распятие в окоченевшие пальцы и положила сверху четки. Поправив простыню, она натянула ее на мертвое тело и укрыла с головой покойницу. Затем потушила свечи и ушла.
Кардинал вышел вслед за ней. В коридоре он остановил игуменью и сказал спокойно:
— Не смей говорить ни одной живой душе о том, что было сегодня… Чтобы до рассвета тело Филиберты было положено в гробницу и унесено в склеп… О смерти ее никто не должен знать. Ждите от меня приказаний. А пока обо всем хранить полную тайну. Люди, которые сопровождают меня, не проболтаются. Но ты отвечаешь мне за болтовню сестер.
Старая монахиня склонилась в низком поклоне и клятвенно обещала в точности исполнить повеления духовного владыки и князя.
Эммануил вернулся к коляске, ждавшей его у ворот, и сердитым окликом разбудил уснувших возницу и лакея. Испуганные гневом господина, кони понеслись вскачь. Эммануил торопился вернуться в замок; он жаждал побыть наедине. Ему казалось, что ночные тени гонятся за ним, страшные призраки шлют ему проклятья, жадные бесы шевелят совесть и грызут сердце. На полпути ему померещилось, что покойная племянница вдруг встала перед ним и преградила дорогу. На ней было белое платье, и так она была высока, что головой касалась звезд. Но кони, храпя, пронеслись мимо… Эммануил закрыл глаза и не смел взглянуть на дорогу, пока возница не сдержал коней у замковых ворот.
Глава III
Два месяца прошло со смерти Филиберты, и монахини свято хранили тайну. Но граф Кастельнуово, встревоженный долгим молчанием невесты, не зная покоя, стучался в двери княжеского замка, канцелярии Верховного Совета, матери игуменьи и влиятельных вельмож. Мать игуменья, повинуясь приказу кардинала, ответила графу Кастельнуово, что Филиберту давно перевезли в дальний монастырь на юг Италии и передали на попечение ордена «Заживо погребенных». Но слова игуменьи не могли успокоить подозрений и опасений графа.
Клавдия не покидала замка Тоблино. Напрасно она ждала дня, когда ей законной княгиней позволят вернуться в Трент. Фра Луиджи привез плохие вести из Рима. Папа Иннокентий X в собственноручном письме, переданном через фра Луиджи кардиналу Эммануилу Мадруццо, объявил, что находит просьбу кардинала неуместной и грешной.
Кардинал не желал сдаваться. Папа Иннокентий X умер, на престол взошел Александр VII, и любовник Клавдии обратился за поддержкой к королеве Испанской и королю Венгерскому. В своем прошении он умолял Папу «отечески снизойти к его немощи, позволить вернуться в светское состояние и взять жену» и подкреплял мольбу ходатайствами своих духовников фра Макарио из венецианского ордена «младших братьев Христовых» и Ветторе Барбакови из Трентского кафедрального собора. Кардинал был так убежден, что Рим снимет с него священный сан и разрешит вступить в брак, что даже отдал в замке негласное распоряжение готовиться к свадьбе.
Но в то время, как он втайне предавался сладким мечтам, внутри княжества разыгрались события, поставившие в опасность само существование княжества.
Прошло два месяца. Стены монастыря Святой Троицы заговорили. Дон Беницио загадочными и непонятными путями проник в тайну. В Верховном Совете он ничего не сказал, не желая упреждать событий, но сообщил о полученных им сведениях двум из пяти отцов, составлявших кафедральную Палату. Немедленно Палата была созвана на первое воскресенье августа. Чтобы отвести подозрения, местом сбора был назначен дом дона Беницио близ пьяццы Фиера.
В назначенный час собрались все пять членов Палаты. К ним присоединился дон Беницио, допущенный в Палату, как лицо, имевшее сделать важное сообщение.
Совет духовных отцов всегда представлял собой мрачное зрелище. Одни их рясы и высокие капюшоны могли навести ужас. Эти пять прелатов были смертельными врагами кардинала. Они однажды уже осудили его со всей церковной строгостью за отъезд из города «в момент, когда страшное бедствие достигло наивысшего напряжения; а именно, в эпидемию 1630 года»; второй раз осуждение было выражено по поводу его скандальных отношений с Клавдией Партичеллой; и в третий раз отцы ставили на вид кардиналу небрежное управление делами. Их ненависть родилась в 1631 году, когда на их горячий призыв кардинал Барберини ответил назначением на пост диакона Трентинского Джованни Тедескини, римского ставленника Мадруццо. Кафедральная палата подала жалобу. Началась тяжба и длилась с той поры восемнадцать лет.
Наконец, требование «привести в порядок расстроенные дела епископата» было услышано Имперским советом. В качестве представителей Цезаря явились в Трент епископ Брессанонский и барон Тобия Ганлип. Спор решен был соглашением, по которому епископ обязывался впредь все важные дела решать совместно с Палатой. Соглашение сильно подорвало власть и престиж кардинала. Палата быстро использовала новое положение и вмешивалась не только в светские вопросы управления княжеством, но в личные дела кардинала. Из шести человек, восседавших за столом в покоях дона Беницио, ни один не питал добрых к чувств Эммануилу Мадруццо.
Осенив себя крестным знамением, отцы пробормотали по латыни краткую молитву. Лица их были напряжены и озабочены. Дон Беницио сделал знак, что просит слова. За окнами спустились сумерки, и на столе перед собравшимися горела масляная лампа. Головы прелатов оставались в тени. Дон Беницио начал:
— Всем вам известно, святые отцы, о печальном конце Филиберты.
Никто из прелатов при этой вести не дрогнул, не взглянул на докладчика. Только длинные пальцы приора, лежавшие на столе, слегка шевельнулись и хрустнули.
— Она скончалась два месяца назад. Лицу, близкому к покойнице, удалось проникнуть в тайну этого грустного события. Кардинал — я боюсь, святые отцы не поверят мне, — кардинал Эммануил Мадруццо, наш духовный владыка и князь, приказал принести еще теплое тело несчастной девицы в монастырский склеп и велел матери игуменье молчать. Но граф Антонио Кастельнуово, жених Филиберты, настойчиво добивался правды и не верил успокоительным заявлениям, которые ему делали в замке и в монастыре. Он поделился со мной сомнениями и сообщил мне свои подозрения. Он просил моего совета… Я отправился в монастырь Святой Троицы, но ничего не добился. Игуменья, слепо повинуясь полученному приказу, отказалась говорить о смерти Филиберты. Граф в отчаянии предложил мне проникнуть в монастырь ночью. Я согласился. Судьба Филиберты занимала меня, потому что она волнует весь народ, и потому что, не веря слухам о смерти, я надеялся, что мне, может быть, удастся освободить пленницу из заточения.
Дон Беницио говорил спокойным, ровным голосом. Головы отцов наклонились вперед. Глаза приора сверкали любопытством.
— Дождавшись темноты, — продолжал дон Беницио, — мы перебрались через стену и спрятались в саду под деревьями, ожидая пока монастырь уснет. Мы оба были вооружены. Колокол созвал монахинь на вечернюю молитву. До нас донеслись звуки стройного пения. Когда служба окончилась, и монахини разошлись по кельям, мы проникли в опустевшую церковь и притаились за колоннами. У алтаря горела единственная лампада, отбрасывая на стены длинные, причудливые тени. Было так тихо, что мы слышали, как бились наши сердца. Мы не смели ни заговорить, ни сделать шаг вперед, боясь спугнуть тишину. Наконец, я тронул графа за рукав и шепнул: «Идем в склеп. Если Филиберта умерла, ее тело должно быть там». Я говорил шепотом, но нам казалось, что голос мой сотряс стены. Осторожно мы направились ко входу в подземелье. Я тронул руку Антонио. Она была холодна… Чтобы добраться до входа в склеп, нужно было обойти всю церковь. Перед спуском мы сняли с себя оружие и оставили только кинжалы, чтобы поднять если будет нужно, крышку гроба. Держа друг друга за руку, мы сходили по ступеням. Пролетела мышь и крылом едва не коснулась моего лица. Из глубины подземелья шел тяжелый, спертый запах. Мы задыхались. «Дальше нельзя идти без света, — сказал Антонио, — но где достать огня?»