Известно, как трудно из огромного потока писем выловить несколько весточек, благодаря которым и возникает обратная связь. Епифанову удавалось. Вот, скажем, письмо, написанное печатными буквами: «Тетя Клава, я Славик Кондратов, живу в Орле. Очень люблю, когда вы поете. Скоро я буду учиться, буду писать лучше. Спойте песню, которую вы любите. Мне все равно понравится. До свиданья, тетя Клава».
Или еще одно:
«Дорогая, тысячу раз милая, несравненная Клавдия Ивановна! Я сейчас в таком ударе после концерта, что не в состоянии сказать ничего больше… Вы мое детство, вы моя юность, моя зрелость и моя осень. Вы сопровождаете меня всю мою жизнь, и единственное мое желание, такое же неисполнимое, как полет на луну, — это встретиться с Вами, обнять Вас и поблагодарить Вас за то счастье и радость, которые доставляют мне Ваши песни…»
Шел также мощный поток стихов с предложениями и требованиями, чтобы их исполнила Шульженко. Однажды пришел конверт. В нем на тетрадном школьном листе были написаны стихи. На конверте — ни обратного адреса, ни подписи. И никаких просьб. Шульженко часто перечитывала эти строфы.
К. Шульженко. Осенняя мелодия.
Задумчивый узор опавших листьев,
Забытая кленовая аллея,
Как акварель, рисованная кистью,
Как музыка старинного «стейнвея».
Хоралы звезд, переплетенья судеб,
Предначертанья древних звездочетов…
И нет виновных, нет мантийских судей…
И только неосознанность чего-то…
Такая хрупкость в воздухе осеннем,
Такая нежность обнаженных дерев,
Как будто обратившихся с прошеньем
Покрова листьев не срывать последних.
И ветви, протянувшиеся скорбно,
Навстречу ветру, снегу и морозу,
И лист, последний лист, упорно
Прильнувший к ветке как распятие святое.
Я только лист, прильнувший к ветке жизни,
Я только тайна нежности осенней,
А зимы для меня, что тризны
По веснам, солнцам и любви последней.
Одна дама прислала открытку, в которой также изливала свои чувства к Клавдии Ивановне, вспоминала, как она принимала участие в организации концертов Шульженко; подписалась она: «Бывший секретарь партбюро мюзик-холла»…
Еще приходили письма с новоявленными родственниками. Как правило, они шли с юга Украины и России, где имело распространение фамилия «Шульженко».
Как ни важна и приятна была забота Епифанова, Шульженко понимала все отчетливей, что без сцены, без выступлений — ей конец. Однако врачи запрещали возобновлять музыкальные занятия. Она послушно лечилась, читала необъятную «Сагу о Форсайтах».
Тем временем Владимир Филиппович, узнав о неприятностях, попытался наладить отношения, возобновив телефонные звонки. Так он познакомился с Епифановым. Однако друзьями они не стали. Коралли не любил Жоржа, что легко было объяснить. Но Епифанов, человек по натуре независимый, не набивался к нему в приятели, зная, что во многом из-за его прихоти или мести Клавдия Ивановна оказалась в непростой бытовой ситуации. Коралли напрашивался в гости, Шульженко противилась. Он стал навещать ее много позже, когда она с Епифановым перебралась в кооперативную квартиру. В таких случаях перед его визитом Шульженко предупреждала: «Только на полчаса, Володя, больше я тебя не вынесу».
Когда Шульженко на довольно продолжительное время ушла в тень, некоторые чиновники от эстрады вздохнули с облегчением. У Шульженко из-за ее независимого поведения сложилась репутация женщины с тяжелым характером. Удивительно, как живучи иные предрассудки, всплывающие иногда из прошлых весьма досужих разговоров. Один популярный в свое время конферансье, говоря о Шульженко как о великой певице, все же печально добавлял, что, мол, характер у нее был действительно не из легких. Жаль, однако, что он не нашел времени чуть подробнее рассказать для этой книги о ее характере. Все как-то недосуг — то юбилей, то важные встречи, презентации, приемы… Оно и понятно, современная жизнь требует иных ритмов, и поневоле начинаешь фильтровать, что важно, что престижно, а что — нет. Печально, что иные сегодня весьма популярные служители музы эстрады забывают, что жизнь — одна и что придет черед каждого, когда нужно будет держать один ответ, самый главный. И хорошо, если потом появятся люди, возжелавшие рассказать об их жизненном пути потомкам. Но могут и не появиться. Однако о вечности как-то не принято задумываться. Некогда. Очень много сиюминутных проблем. Один популярный певец в течение года выступал в так называемых «прощальных» гастролях. Он объезжал малые республики, где ему, как когда-то Брежневу, разодетые в национальные костюмы девушки вручали «хлеб-соль», а потом присваивали звание народного артиста этой республики или области. И он, бедный, не видел, как это пародийно выглядело. А подсказать было некому. Ну да Бог с ними. Как однажды заметил Екклезиаст: «Все суета сует…»
Возвращаясь к «дурному характеру» Шульженко, я хочу сказать о том, как мы все подвержены влиянию так называемого общественного мнения. Оно действительно играет большую роль в сфере, которая называется «искусством». Годами, десятилетиями гуляют лживые клише о людях, которых уже нет среди нас. А все потому, что люди эти жили «на особицу». У них была своя точка зрения на многие вещи, отличная от «общественного мнения». Они не гнули спину перед высоким начальством. Таких в обществе всегда не очень много. Так было раньше, так есть сегодня, так будет всегда.
Г. Н. Чухрай, рассказывая о своих впечатлениях от концертов К. И. Шульженко, заметил, что у каждого всегда есть выбор, даже в самые тяжелые времена. Обнаружилось, что ни он, ни она не подписывали в 60–70-е годы «коллективные письма». Григорий Наумович заметил довольно лаконично: «Кто хотел, тот не подписывал».
Шульженко всегда делала свой выбор. Некоторые из ее близких рассказывали, что она, совершая те или иные поступки, не всегда думала о последствиях. Большое количество певцов, певиц, бойкие представители других жанров эстрады разъезжали по заграницам, пребывая там по нескольку месяцев. Шульженко была «невыездной». Если, конечно, не считать ее выступлений в группе советских войск в ГДР (сейчас этого государства уже нет на географической карте). Кажется, она выступала еще в Польше и в Венгрии. То есть в странах «народной демократии». В «капиталистические» страны ее не пускали. И она палец о палец не ударила, чтобы изменить ситуацию.
Когда на концертные организации и московское радио обрушились потоки писем с вопросами, почему нет концертов с участием Шульженко, там заволновались.
Казалось, ее время прошло. На эстраде с успехом выступали молодые обаятельные девушки с неплохими вокальными данными — Гелена Великанова, Нина Дорда, Ирина Бржевская, симпатичный дуэт Лядовой и Пантелеевой. Странная закономерность. Сначала на советской, а теперь и на российской эстраде всегда главенствовали женщины. Они в целом были интереснее певцов, прежде всего репертуаром, манерой исполнения. Правда, было исключение. Необыкновенно популярным стал Марк Бернес, а Леонид Осипович Утесов несколько ушел в тень.
Железный занавес еще плотно закрывал Советский Союз от Запада. Редкие эстрадные птицы залетали на территорию СССР. А тут еще неприятности с Венгрией, пришлось «по просьбе трудящихся» вводить войска, чтобы сохранить пошатнувшийся коммунистический режим. И мы оказались в кольце своеобразной культурной блокады. И тут, о, подарок! Приехал Ив Монтан. Неплохой артист кино, очень хороший diseuses (дословно: «говорящий на музыке»). Московские деятели искусств словно сошли с ума. И. Монтана и его жену С. Синьоре, прекрасную киноактрису, принимали так, как не принимали ни одного певца за всю историю культурных отношений Союза с другими странами. Сочинили даже песенку, она пользовалась успехом. Задумчивый голос Марка Бернеса выводил:
Задумчивый голос Монтана
Звучит на короткой волне…
Всем казалось, что приезд Монтана — выдающееся культурное событие, ибо таковым его решили считать в идеологических коридорах ЦК КПСС. Никого другого после венгерских событий под рукой не оказалось.
В новом свежем потоке новых песен, новых имен выяснилось, что голос Шульженко, ее искусство не только не потерялись, но оказались чрезвычайно нужными… Те, кто уже списал ее со счетов, терялись в догадках. Идиотская борьба с лирической песней закончилась, Шульженко перестала быть единственной в своем жанре. Новые песенки распевались повсюду: «Одесский порт», «Мой Вася», «Ландыши». Их тоже ругали, но они прочно оставались в репертуаре, пока на смену не приходили иные — модные, милые, симпатичные однодневки. Но публика, ох, эта хитрая и такая на первый взгляд простодушная публика быстро сообразила, что многое из того, чем ее кормят, — поверхностно, вроде про нашу жизнь, но как-то все несерьезно и примитивно. Вот, например, у Клавдии Ивановны Шульженко, помнится… Да, кстати, а где ж она? Где ее песни, новые и старые? Почему нет ее концертов?
Как водится, Шульженко снова стали осаждать толпы композиторов и поэтов. Появились новые имена в ее окружении. Прежде всего — Аркадий Островский. Замечательный композитор-песенник. Он нашел нечто новое, созвучное чистому воздуху пятидесятых, и вдохнул это новое в свои произведения. Жаль, что его жизнь оказалась так коротка (он погиб в автомобильной катастрофе в начале семидесятых годов). Однако его вещи все еще живут на эстраде. Подчас они воспринимаются не только в жанре «тоска по ностальгии», но и как вполне современные произведения.
Пришла в ее дом Тамара Маркова, молодой композитор. Они вскоре подружились. В репертуаре Шульженко было несколько ее песен. Пожалуй, самая знаменитая «Бабье лето» («Клены выкрасили город колдовским каким-то цветом»). Ее пел в самом начале своего потрясающего и трагического пути Владимир Высоцкий. Маркову в дом Клавдии Ивановны привел молодой поэт Борис Брянский. Он тоже надолго застрял в этом гостеприимном доме. Он написал стихи к пяти или шести песням ее репертуара. Они, правда, долго не задержались в ее программе. Брянский был милым интеллигентным человеком. Он сочинял постоянно — в общественном транспорте, за столом, даже когда с кем-то разговаривал, он одновременно что-то писал в маленькой записной книжке, и это не всегда нравилось собеседнику. Выяснилось, что у него серьезные проблемы с психикой. Он часто лежал в клиниках. Шульженко принимала участие в его судьбе, в его невероятно запутанных личных делах, когда он совершенно потерянный приходил к ней за советом. В конце шестидесятых совет не понадобился — Брянский бросился под поезд, покончив жизнь самоубийством.