Подготовка
Три недели я ждал результатов. Я думал, что свихнусь, но столько было суеты, столько других проблем, что я едва заметил, как прошло время. Когда я все же думал об этом, что чаще случалось по ночам, я не мог понять, насколько оно усилило тревогу и страх, которые я постоянно испытываю уже не знаю сколько лет.
Гребаных лет.
Тебя заводят, усаживают и начинают успокаивать. Они знают, что делать, – они профессионалы. Но как бы хитро они это ни говорили, суть одна.
– У вас позитивный анализ, – сказала мне женщина в клинике.
Я не настолько тупой. Я понимаю разницу между ВИЧ и СПИД. По этому вопросу я знаю практически все, что нужно знать. Вот что интересно: ты можешь сколь угодно не замечать чего-то, но, усердствуя в этом, ты лишь создаешь пустоту, которая требует заполнения, и информация тайком, подсознательно просачивается сама. Похоже действует и сам вирус. И тем не менее я слышу, как сам говорю:
– Так, значит, у меня – СПИД.
Я сказал это почти осознанно, я сделал такой выбор; что-то во мне, что-то светлое и оптимистичное, что никогда не сдается, страстно желало выслушать весь расклад про то, что это вовсе не смертный приговор, про то, как нужно следить за собой, как лечиться и т. д., и т. п.
Однако первая мысль была: ну все, пиздец. И это странным образом принесло мне облегчение, потому что я чувствовал, что пиздец настал уже давно, и только теперь вот понял как. Все оставшееся время в клинике в моей голове был только белый шум. И вот я вернулся домой и сел в кресло. Я стал смеяться и не мог остановиться, пока гогот не стал безумным, застрял в горле и обернулся мучительными рыданиями.
Попробовал задуматься о всех: «кто?», «как?», «что?», «где?» и «почему?». Так ничего и не надумал. Прислушался к своим ощущениям. Стал гадать, сколько еще протяну.
Лучше не начинать.
Какое-то время просто тупо сидел, думал о неоконченных делах.
Да, лучше держаться. Пока все темы не разрулю.
Я уже перестал тешить себя иллюзией, что смогу сделать что-то полезное. Вытащил бутылку скотча и налил. Виски неприятно обожгло горло и пищевод. Вторая прошла получше, но страх не отпускал. Кожа липкая, воздуха не хватает.
Я все уговаривал себя, что это просто еще один день, который сменит еще одна ночь в долгом темном танце, тянущемся в неизвестное, куда дальше, чем ты можешь видеть. Жизнь продолжается, говорил я себе, и, может, я протяну еще довольно долго. Однако, вместо того чтоб успокоить меня, эта мысль вызвала ужас, который практически разрушил то немногое, что от меня еще оставалось.
Жить я, может, и буду, но лучше уже не станет.
Ты не представляешь, насколько крепко цепляешься за якорь надежды, пока не лишаешься последней. Ты уничтожен, выпотрошен и как будто уже не принадлежишь к этому миру. Как будто в тебе уже не осталось веса, чтоб держать тебя на этой земле.
Реальность распадается на составляющие, и твое зрение передает лишь размытый отпечаток, после чего непременно концентрируется на безнадеге, крайностях и космосе. Начинаешь хвататься за все подряд, за всякий бред, не важно, лишь бы казалось, что в этом можно найти какой-нибудь ответ: из кожи вон лезешь, чтобы понять свое назначение.
На стене напротив как будто есть ответ на вопрос о моем будущем. Самурайский меч и арбалет. Висят там на стене и пялятся на меня.
Будущее смотрит на меня прямо со стены. Не бросай на полпути, заверши начатое.
Я снял со стены большой самурайский меч. Вынул из ножен и посмотрел, как клинок сверкает на свету. Лезвие тупое, даже масла не отрежешь. Подарок Терри, он где-то стырил его для меня.
Но ведь лезвие так легко заточить.
Арбалет совсем не такой декоративный. Я снял его, он такой увесистый, вставил двухдюймовую стрелу, прицелился и, выстрелив, попал в красное посередине мишени на противоположной стене.
Снова сел, стал думать о жизни. Попробовал вспомнить отца, его мимолетные визиты.
– А когда приедет папа? – спрашивал я маму в нетерпении.
– Скоро, – отвечала она, а иной раз пожимала плечами, как будто говоря: откуда мне-то знать?
Промежутки между его появлениями делались все дольше, пока он не стал являться как чужой, непрошеный гость, чье присутствие только коверкает повседневную рутину.
Помню, как он пришел на день фейерверков. Мы были еще детьми. Он взял меня, Билли, Рэба и Шину в парк. Все мы были закутаны от ноябрьской стужи. У него были ракеты, и он просто воткнул их в промерзшую почву. Их нужно было вставить в бутылки, но мы решили, что он знает, что делает, поэтому ничего не сказали.
Нам с Билли было всего по семь лет – мы и то знали. Какого хуя он-то не знал?
Ракеты должны были взлететь и взорваться в воздухе, но его загорелись и взорвались прямо на холодной твердой земле. Он ничего не знал, потому что всегда сидел. Когда я рос, худшее, что моя мама могла мне сказать, – это что я такой же урод, как и мой отец. Я сказал себе, что никогда в жизни не буду таким, как он.
А потом я сел.
Два срока отмотал: один – ни за что, другой за дело. Даже не знаю, каким меня больше переебло. Ведь глупость – это самое страшное преступление. И вот я в своем районе, снимаю квартиру у приятеля Колина Бишопа, который уехал работать в Испанию. Прикол, все говорят, мол, никуда тебе отсюда не деться. Но мне действительно никуда не деться, здесь я и кончусь.
Весь день шпарит дождь, но я вижу, что всё, проссалось, над улицей встала радуга.
Внутри у меня все ходит ходуном. Теперь я думаю, многие ли, прежде чем уйти, сводят старые счеты. Немногие. Большинство надеется протянуть как можно дольше, поэтому им есть что терять, или же к тому времени, когда становится ясно, что это конец, они уже слишком немощны, чтобы действовать. Эти мысли придают мне сил.
Я почувствовал, что, хоть мир и сдал мне худшую из всех взяток, похуй, я все равно жив. Когда я вышел на залитую солнцем улицу проветрить голову, я, как это ни странно, почувствовал такую эйфорию, что искренне думал, что уже ничто и никогда не расстроит меня.
Конечно же, я ошибался.
И доказательства моей ошибки проявились буквально через пять минут.
Отсюда до магазов – пять минут. Когда я увидел, как она выходит с ребенком из газетного киоска, сердце мое заколотилось посреди груди, и я соскочил на другую сторону улицы. Но они были одни, его не было. Я просто не был в настроении с ним встречаться; не теперь, мы повстречаемся, когда я буду готов.
Не теперь.
Я огляделся, чтобы убедиться, что его нет поблизости.
Просто в тот момент я чувствовал себя нормально, я сделал все, что мне сказали в этом медицинском центре, и теперь старался загнать эту мысль в дальний угол сознания. Хотелось думать о ближайшем будущем, о пивном фестивале в Мюнхене и о таблах, которые придется продать, чтобы туда попасть. Билеты на самолет мы уже забронировали, так что теперь нужны были только бабки на гостиницу и расходы. Денек выдался что надо: сначала всю дорогу поливало, но теперь все сверкало и все вывалили на улицу. Время шло к ужину, и народ выкатывался с автобусов, идущих из центра. Я шел вдоль покрытой граффити стены, пытаясь отыскать наши первые пробы. Вот они, медленно, но верно выцветающие:
ГОЛЛИ БЮРО ХИБЗ-ЧЕМПИОН
Им, наверно, уже лет десять, а то и больше. Бюро. У Биррелла было такое погонялово, теперь его так никто не зовет. Мне нужно было подыскать себе кличку понеразборчивей. Мать просекла, что это я, и отлупила меня. Терри – урод, любил прийти ко мне и спросить у мамы: «Здрасьте, миссис Гэллоуэй, а Голли, то есть Эндрю, дома?»
И вот теперь мы едем все вместе: я, Терри, Карл и Билли. Возможно, в последний раз.
Все они – хорошие парни, особенно Биррелл: он просто супер. Поддержал меня тогда в стычке с Дойлом. По полной. У него самого головняка хватило. Пришлось отложить бой. «Вечерние новости» набросились на лакомый кусочек и расписали его как головореза безмозглого, вытащили его дело о поджоге склада, закрытое уже много лет назад. Но Билли перенес все это стоически, он такой. Зато когда бой назначили снова и он растер в порошок того пацана из Ливерпуля, они все принялись лизать ему задницу.
Подумав об этом, я вспомнил те времена, и мне снова стало не по себе. Потом я решил: будет тебе, веселей, Гэллоуэй, держись. Да, когда я вышел из дома, я был в полном порядке.
Потом я увидел их.
Я увидел их и как будто получил сильнейший удар под дых.
Когда все это началось? Давным-давно. Она была с Терри. Мне показалось, что она хорошая девушка. Во всяком случае, она могла легко включить хорошую, когда надо. Во второй раз все уже было по-другому. Мне-то нужно было только присунуть, и я присунул. И очень был доволен собой, пока она не сообщила мне, что залетела. Я не мог поверить. Потом появилась малышка Жаклин. Она родилась на несколько недель позже Джейсона – сына Люси, жены Терри.
Когда я вышел из тюрьмы, меня разрывали желания. Особенно хотелось телку. Ну вот я нашел себе дырочку ценою в обручальное кольцо и ответственность за жену и ребенка. Даже если б условия жизни были бы получше, и то было б слишком. Я использовал любой предлог, чтобы уйти из дома, подальше от нее и ее подруг, таких как Катриона, сестра Дойла. Они сидели дома и курили целыми днями. Я хотел убежать от них, от их детей. Кричащих, ревущих карапузов.
Мне нужен был экшн, не важно где. Для фанатов я был староват, большинство были на добрых пять лет моложе меня. Однако я перевел время на срок, кроме того, выглядел я всегда моложе своих лет. В общем, я протусовался с ними пару сезонов. Потом я стал ходить с Карлом по клубам.
Подальше от них – Гейл и всей этой тусы, но тем самым я, наверное, удалялся от Жаклин. Ну да, причиной многого, что произошло, было мое частое отсутствие. Зато он был рядом. Этот. Она стала встречаться с тем уродом. С ним.
Когда я вызвал ее на разговор, она просто рассмеялась мне в лицо. Рассказала мне, каков он в постели. Лучше, чем я, много лучше, сказала она. Настоящее животное. Фачится ночь напролет, хуем можно сваи забивать. Я представил себе его и просто не мог поверить. Она, должно быть, его с кем-то перепутала. Это не Макмюррей, не Полмонт; не этот нервозный мудила, ссыкливая марионетка Дойла.
Она все говорила и говорила, а я хотел, чтоб она заткнулась. Я сказал, чтоб захлопнула свое грязное ебало, но, сколько бы раз я это ни говорил, она раскрывала его все шире и шире. Я не смог этого вынести. Схватил ее за волосы. Она ударила меня, завязалась драка. Я держал ее за волосы и с божьей помощью собирался ей вставить. Я сжал кулак, отвел резко руку и
и-и-ииии
и сзади оказалась моя дочь, она вылезла из кроватки посмотреть, что это за шум. Мой локоть пришелся ей по лицу, сломал обе челюсти, ее хрупкие маленькие косточки…
я и не думал ее ударить
только не малышку Жаклин.
Однако суд не принял мою версию. И я снова оказался в тюрьме, в Саутоне, на настоящей зоне, не какой-нибудь малолетке. Я снова сел, и теперь у меня было время подумать.
Время, чтобы ненавидеть.
Но больше всех я ненавидел не ее и даже не его. Себя: себя, глупого и слабого урода. Уж его-то я лупил беспощадно. Всем подряд: алкоголем, таблами, герычем. Бил по стенам, пока не ломались кости, а кисти не распухали до размера бейсбольной перчатки. Выжигал сигаретами грязные красно-коричневые точки на руках. С ним я разделался как надо, обоссал его с ног до головы. И сделал это так тихонечко, исподтишка, что не многие заметили, как промелькнула слабая нахальная улыбочка.
Других я пока сторонился. Суд запретил. Сторонился до сих пор. И вот эта овца здесь, в двух шагах от меня.
Вот я увидел ее, но главное – увидел малышку Жаклин: в каком состоянии ребенок. Девчушка была в очках, один только вид которых расстроил меня ужасно. Такая малышка и уже в очках. Я вспомнил школу и как жестоко мы могли дразниться, когда были маленькими, а я ничего не смогу сделать, чтобы защитить ее. Подумал о том, как такая дурацкая, простая, поверхностная, ничего не стоящая вещь, как очки, может изменить ее в глазах окружающих, повлиять на ее детское восприятие.
Это с материнской стороны. Овца слепа, как летучая мышь. Зато хер за километр заметит, с этим у нее никогда проблем не было. Когда мы были вместе, она постоянно говорила, что хочет себе контактные линзы. Она никогда не надевала очки на людях. Когда мы выходили, она держала меня за руку, как гребаного поводыря. Да она сама как собака. Дома-то все было по-другому – сидела, как та толстуха в «На автобусах».[28] Теперь она, похоже, видит получше, должно быть, инвестировала в пару линз: вот почему ребенок одет определенно в обноски. Такие уж приоритеты у этой самодовольной коровы. Вот она сняла с Жаклин очки и протирает их платочком, стоит там в потрепанном жакете и протирает дешевые очки моей девочки. И я подумал, почему не одеть ребенка нормально…
…почему я сам не могу купить малышке одежду…
Сучка не подпускает.
Надо было сразу уйти, но я уже подхожу к ним. Если эта корова действительно вставила себе линзы, пусть она их выкинет, все равно работают хуево. Я уже мог ей присунуть, когда она наконец подняла глаза.
– Ладно, – говорю я ей, а сам смотрю на Жаклин. – Привет, любимая.
Ребенок улыбнулся, но немного попятился.
Она попятилась от меня.
– Это папа, – улыбнулся я. Я слышу, как слова выходят из меня, и это звучит жалко: слащаво и убого одновременно.
– Чего тебе надо? – как у стенки спрашивает прошмандовка. Она посмотрела на меня, как на кусок поноса, и, прежде чем я успел ответить, добавила: – Я больше не хочу неприятностей, Эндрю, я уж тебе говорила. Пиздец. Да тебе должно быть стыдно показываться ей на глаза. – И она посмотрела на малышку.
Это был…
Это произошло случайно…
Эта сука – она виновата… ее ебаный рот, из которого несся весь этот пиздец…
Мне хочется съездить ей по скорченному еблу и выругаться, как матерится эта блядь при ребенке, но именно это ей и нужно, потому я собираю все силы, чтобы сохранить спокойствие.
– Я просто хотел кое о чем договориться, чтоб можно было ее повидать хоть иногда…
– Все уже оговорено.
– Ну конечно, оговорено тобой, я-то ничего не мог сказать… – Я чувствую, что сбиваюсь с темы, а нужно, чтоб все четко. Я просто хочу поговорить.
– Если не нравится, обратись к своему адвокату. Решение по данному вопросу принято, – медленно и четко выговаривает она.
Адвокат, о чем это она, какой еще, в пизду, адвокат, где я его возьму? Тут она увидела мудилу, ну конечно, это он, и потянула малышку за руку.
– Пойдем, папа за нами пришел… – И она скривила мне рожу. Ее слова режут без ножа. Как я вообще мог быть с ней? Видать, совсем рассудка лишился.
И вот он подошел, смотрит на меня, голова набок. Он остался таким же: не худой, но такой плоский, как будто по нему прошлись паровым катком. Спереди вид даже грозный, зато сбоку – как будто под дверь можно просунуть.
– Папа… – Малышка побежала ему навстречу.
Он подхватил ее и передал бляди, которую несчастного ангелочка научили звать мамой. Он что-то шепнул ей на ухо, она взяла ребенка за руку и отошла. Малышка обернулась и помахала мне ручкой.
Я хотел сказать, пока, доча, но слова застряли у меня в горле. Я помахал Жаклин в ответ и смотрел, как они удаляются и малышка задает свои детские вопросы. Хотя безграмотная корова едва ли сможет их понять, не то чтоб ответить.
Подходит он, он уже стоит со мной лицом к лицу.
– Какого хуя тебе надобно? – спрашивает. Но все это – шоу для нее, сам-то он трясется, в глазах – страх. Зато мне теперь охуенно, стоим тихонечко вдвоем, и мне заябись – впервые за долгое время.
Я смотрю на него. Я мог бы сделать его прямо здесь и сейчас. Он это знает, и я знаю, и мы оба знаем последствия. Меня прижмут. С одной стороны копы, с другой Дойлы. Вот это удача. Причем не только о себе приходится думать. Билли вот вписался за меня, и ему по подбородку полоснули за здорово живешь.
– Тебя уже предупреждали, не заставляй нас повторять, – сказал, тыкнул в меня пальцем и зачесал нос. Нервы. Видно, как слезятся его глаза. Один на один – это не его стиль. Как в прошлый раз: тогда приссал и теперь тоже.
У него веснушки на роже до сих пор. Ему двадцать шесть, а то и двадцать семь лет.
– Прикол, в прошлый раз я как-то посильнее нервничал. Может, оттого, что ты был с компанией. Которой сейчас с тобой нет. – Я улыбнулся, смотря на него, а потом через его плечо на нее с ребенком, и чувство вины снова захлестнуло меня.
Малышке Жаклин все это ни к чему. Она смотрит на нас, и я не могу ответить ей взглядом. Я перевожу глаза на него. Тут гудит машина, он посмотрел туда, сказал: «До скорого» – и срулил.
– Вот именно, подпездыш гребаный, – засмеялся я, удивляясь, чего это он так заторопился.
Или, может, он подумал, что я вызвал подмогу. В секунду ярости я делаю шаг, но тут же останавливаюсь. Нет, еще не время.
Я обернулся посмотреть, кто гудел, это Билли, и с ним в машине Терри. Они вышли, а он прямо почесал прочь. Ничего удивительного. Добравшись до нее и Жаклин, он подхватил малышку и усадил себе на плечи.
Этот гондон усадил моего ребенка себе на плечи.
Они стали удаляться. И только блядина Гейл обернулась. Терри, стоя рядом со мной, холодно так улыбнулся, и она отвернулась.
– Ну и что за история? – спросил Билли, кивая миссис Карлопс, которая тащит по дороге два тюка с продуктами.
Я больше не хочу впутывать в это дело ни Билли, ни Терри. Полмонту пиздец. Он умрет. А Дойл? Я взглянул на шрам Билли. Мне терять нечего. Будь что будет.
– Нет никакой истории, – говорю и сам стараюсь улыбнуться миссис Карлопс. Бедная старушенция – прется по жаре с громадными сумками.
Билли подошел к ней, взял оба пакета, засунул их в себе в багажник и открыл перед ней переднюю дверь.
– Садитесь, миссис Карлопс, скиньте обувь, передохните, я вас отвезу.
– Тебе не сложно, сынок?
– Нам как раз по пути, миссис Карлопс, я к маме еду, совсем не сложно.
– Чего-то я слишком много на себя взяла, – прохрипела она, забираясь в машину. – К нам из Йорка приезжает семья нашего Гордона, так что я решила затовариться…
Терри смотрит на все это, как будто то ли миссис Карлопс, то ли Билли ведут себя как дебилы, и тут резко поворачивается ко мне.
– Они опять до тебя доябываются?
– Да брось, Терри, – отвечаю, но воздуха не хватает, а ногти врезаются в ладони.
Терри поднял руки, будто защищаясь. Он, похоже, попал под ливень. Волосы и куртка промокли. Билли провожает их взглядом до перекрестка. Малышка на его плечах. Дело в том, и это хуже всего, что он ей в самом деле нравится. Такое не сыграешь. Я вздохнул поглубже и постарался проглотить комок, застрявший в горле.
– Ну и че, какие планы?
– Я только с тренировки. Ехал по Гранджу, тут вижу – рыскает, чего б подтырить. У него чуть кишка не выпала, когда я его окрикнул.
– И чего ты там выискивал в Грандже, шлялся мимо больших вилл, как будто мы не в курсе? – спрашиваю.
– Я в чужие дела нос не сую, – кивнул он в их сторону, когда они уже скрылись из виду, – и от вас, мистер Голлоуэй, смею ожидать той же любезности.
– Логидзе, – отрезал я.
– Может, по кружечке? – спросил Терри.
Билли резко выдохнул и посмотрел на Терри, как будто тот предложил нечто несусветное.
– Никак не получится. Отвезу старушку Джинти Карлопс домой, а потом пойду к маме на ужин. Мне же нужно держать форму, я, между прочим, тренируюсь.
Терри давай тыркать его указательным пальцем в грудь.
– Так и мы тренируемся, готовимся к пивному фестивалю в Мюнхене.
Этим Билли не проймешь.
– Ну так и готовьтесь на здоровье. Увидимся завтра вечером у Карла в клубе, – сказал он, удаляясь к машине. Тут он обернулся и подмигнул мне. – Не запаривайся, старик!
Я выдавил улыбочку и подмигнул в ответ.
– Ладно, спасибо, Билли.
Билли запрыгнул в тачку и оставил нас вдвоем.
– Ох и гонщик этот Биррелл, знает, как трогаться, – засмеялся Терри. – «Сноп пшеницы»?
– Ну давай. Пивко не помешает, – говорю. Да любая хрень не помешает.
И мы двинули в «Сноп пшеницы». Терри пошел за пивом и завел музыкальный автомат. Я все еще как в тумане. Только и могу думать о том, как стрела из моего арбалета врезается в сраную башку Полмонта, после того как самурайский меч уже отделил ее от плеч. А потом отправить ее посылкой Дойлу. На, получай подарочек. Вот она, сила похуя.
Потом я подумал о дочурке. О маме, Шине. Нет, похуй так похуй.
Терри вернулся с двумя кружками светлого. Терри – офигенный чувак, один из лучших. Бывает, ведет себя как сука, но злого умысла в нем нету.
– Так и будешь сидеть весь в себе? – говорит.
– Этот урод с моей дочкой. Сука… – вскипел я, – а эта проблядь. Идеальная парочка. Я знал, кому она только ни давала, все меня предупреждали, говорили, что ее полрайона переебало. Только я не слушал.
Терри сурово посмотрел на меня, будто он раздражен.
– Сексистские рассужденьица, мать вашу, мистер Гэллоуэй. О чем это ты? Что плохого, если девчонке хочется хорошего хуя? Мы тоже пофачиться не дураки.
Я подумал, что он решил меня подзавести, но нет, он это серьезно.
– Конечно, но я-то толкую про то время, когда мы были, типа, вместе.
На это Терри ничего не ответил. Обернувшись, он заметил, как в паб заходит дядя Алек, и заорал:
– Алек!..
Алек, похоже, совсем схуиебился. Направляясь к нам, идет согнувшись.
– Че с лицом-то? – спросил Терри.
– Да ходил к ней сегодня… – угрюмо проскрипел он, – к Этель.
– Вот как, – выдавил Терри.
Это значит, Алек ходил на кладбище, или в придел вечного покоя, так это, по-моему, называется в крематории. Этель – это его жена, погибшая в пожаре. Задохнулась дымом. Это было давным-давно, когда мы только познакомились. С тех пор сын Алека с ним не разговаривает, потому что считается, что в пожаре виновен он. Кто говорит, что это Алек бухой на газу сковородку оставил, другие, что короткое замыкание. Что бы там ни было, ни ему, ни ей не посчастливилось.
– Чего будете пить? – спросил Терри Алека, потом меня. Я пожал плечами, Алек тоже. – Тогда доверьтесь моему вкусу, будет весело.
Кошмар на улице Вязов
Голова гудела, а во рту было сухо, как у монашки в промежности, и я решил сесть на автобус и отъехать домой передохнуть немного перед походом в клуб к Карлу. Наблюдая, как линия уличных фонарей расщепляется на отдельные пятна света по мере приближения, я вдруг понял, что нахожусь совсем рядом с новой хатой Ларри Уайли, и подумал, не купит ли он у меня таблов. Домофон сломался, но дверь оказалась открытой. Поднимаясь по лестнице, я почувствовал, как сходит на нет таблеточный приход и проступает конкретный бодун со вчерашнего.
Терри тот еще крендель, умеет бухнуть. Он называет это подготовкой к пивному фестивалю. На этих тренировках он выкладывается по полной и начал загодя. Лет так пятнадцать тому. Занимайся Билли боксом с такой же целеустремленностью и самоотдачей, он стал бы чемпионом мира по всем версиям.
Я нажал звонок, зная наперед, что совершаю ошибку. Я сам нарываюсь на головняки и ни хера не могу с этим поделать. Худшее уже случилось, остальное – лишь детали.
Не пофиг ли?
Ларри подскочил к двери живей, чем обычно, и после паузы прокричал:
– Кто там?
– Голли, – ответил я.
Ларри бегло взглянул на меня и проверил, нет ли кого на лестнице. Он был упорот в кашу, паранойя вырывалась из него настолько осязаемо, что хоть на бутерброд намазывай.
– Заходи, – говорит, – живо.
– Че случилось? – выдохнул я, когда он затолкнул меня в дом, захлопнул дверь и закрыл на два поворота два невьебенных цербера.
Он указал в комнату.
– Тут такая херня происходит. – Он махнул рукой, бессмысленно глядя перед собой. – Я жирного Фила порезал, – запечатал он.
Хотелось свинтить сразу же, но обратный путь преграждало слишком много железа, а душевное состояние Ларри было слишком неустойчивым даже по его собственным, опасным для окружающих меркам. Кроме того, мне было не страшно, даже интересно. Я решил, что теперь не самый подходящий момент, чтобы спрашивать, зачем он порезал Фила.
– Ну и как он?
Ларри посмотрел на меня, как будто я обурел не на шутку, но тут же расплылся в прекрасной сверкающей улыбке.
– Хуй знает. – Тут пача его приняла деловое выражение: – Спида реального не надо? – В голосе его звучало плохо прикрытое нетерпение.
Я пришел продавать, а не покупать.
– Ну да, у меня у самого таблы отличные с собой, Ларри… – сказал я, но он уже не слушал.
Я пошел за ним через коридор и в кухню. Жирный Фил сидел на кухонном столе. Я кивнул ему, но он уставился вдаль, как будто что-то выглядывая. К животу он прижимал кусок тряпки, запачканной кровью, но не пропитанной – на пол, короче, не капало.
Ларри был напряженно воодушевлен. Я подумал, не заложил ли он спидка.
– И придем обратно к «до»… – пропел он с интонацией из «Звуков музыки»[29] наигранно-самодовольно, заложив большие пальцы за воображаемые подтяжки. Затем он вынул из серванта стаканы, бутылку «JD» и плеснул по большому глотку нам обоим. – Где, бля, кока-кола? А? – спросил он и заорал в комнату: – КТО СПИЗДИЛ КОКА-КОЛУ, БЛЯ?
Из комнаты послышались шаги, и вошла Мюриел Мейти с бинтом и ножницами. На ней была мужская футболка, наверное Ларрина. Она напряженно взглянула на меня и подошла к Филу.
– Колы нету? – спросил Ларри, на лице которого застыла укоризненная улыбка.
– Не-а.
– Сходи в гараж, принеси бутылочку, да поживее, – стал подгонять он. – Это ты высосала всю колу. Я даже гостю выпить не могу предложить.
Мюриел резко повернулась и замахнулась на Ларри ножницами. Ее прямо-таки трясло от злости.
– Ты, бля, допрыгаешься! Ты меня достал, Ларри, пиздец как достал!
Ларри посмотрел на меня и осклабился. Он развел руки и выставил ладошки.
– Всего лишь поинтересовался наличием кока-колы. Придется пить чистый, Голли. Чин-чин, – сказал он, и мы проглотили вискарь.
Из той же спальни вышла Шерон Форсит. Она смотрела на происходящее с неподдельным возбуждением и благоговейным страхом, как молоденькая актриска, получившая роль в большом кинопроекте.
– Беспредел… привет, Эндрю, – улыбнулась она.
На Шерон был бутылочно-зеленый топик, открывавший живот с пирсингом в пупке. Раньше я такого не видел. Смотрелось она как мегасексапильная шлюха.
– Потрясающе, Шерон, секси, – сказал я, указывая на живот.
– Нравится? Мне кажется – просто круто, мистер Макутто, – хихикнула она.
Жирные волосы, растрепанная прическа, ей не помешало бы помыться. Я мог бы предложить сам ее искупать, если б она согласилась пойти со мной во «Флюид». Карл, правда, такую публику не жалует. Называет их «лоховский сегмент». Жестковато, хоть это, типа, и шутка. Мне Шерон всегда нравилась, она приняла меня, когда я откинулся с зоны, настоящей зоны, несколько лет назад. На зоне я только о сексе и думал, но когда вышел, в голове столько было дерьма из-за этой сучки Гейл, что у меня просто не стоял. Вот с Шерон, с ней мне за нестояк стрематься не приходилось. Она, что называется, умеет себя вести. Выслушивала мои рассказы из серии «вот что тюрьма с человеком делает».
– А больно было?
– Не очень, но потом нужно прочищать все время. Однако давно не виделись… иди ко мне…
И мы радостно обнялись, как в таблах, на танцполе. Она все-таки отличная девчонка, Шерон, пусть даже я почувствовал, как жир с ее волос остается в порах на моей щеке. Интересно, а Ларри ее пялит? Возможный вариант. Вот Мюриел он точно пялит.
Через плечо я увидел, как Мюриел, не отходя от Фила, зыркнула на Ларри, который ответил наглой выпучкой, типа, «а че такого?» и тут же закопался в ящике стола.
Когда мы с Шерон разорвали объятия, жирный Фил что-то замычал. Он тяжело дышал, а Мюриел бормотала себе под нос.
– У меня охуительный геройский есть, – сказал Ларри. – Хочешь жахнуться?
Герыч? Комик, бля.
– Нет, я не балуюсь, – говорю.
– С каких это пор? – подмигнул он.
– Да уж давненько.
Шерон посмотрела на Ларри:
– Нас в клуб не пустят, если мы упоротые придем.
– А че, на стены пялиться у клабберов сейчас самая попсовая тема. В «Фейсе» писали, – хмыкнул он.
Мюриел попыталась снять с Фила футболку, но он отпихнул ее, что, естественно, отозвалось ему еще большими мучениями.
– Ты потерял много крови, – настаивала Мюриел, – тебе нужно в больницу. Я вызову «скорую».
– Нет, – прохрипел Фил, – никаких больниц, никакой «скорой». – Он обильно потел, особенно на голове. Пот скапливался в капельки, покрывавшие лицо.
Ларри согласно кивнул.
Это был тот социальный слой, где любые государственные службы, даже те, что приходят на помощь в критических ситуациях, вызывают инстинктивное недоверие. Никакой полиции. Никакой «скорой помощи», пусть даже он кровью истечет. На простыне проступило пятно побольше. Я мог представить себе Фила в пылающем доме, как он орет в окно: «Никаких пожарных!»
– Но ведь тебе нужен врач, – сказала Мюриел и тут панически затряслась, а Шерон принялась ее успокаивать.
– Не истери, это может Филу отозваться… – Шерон повернулась к Филу, который все смотрел перед собой, прижимая к пузу простыню, – прости, Фил, ты же знаешь, о чем я, если она запаникует, ты тоже станешь волноваться, у тебя повысится давление, и кровь потечет еще сильнее…
Ларри снова кивнул:
– Вот именно! Сама подумай, Мюриел, ты все только портишь, – прорычал он. Он собрал свое хозяйство и повел меня в соседнюю комнату. – Пиздец как заебали. Есть такие, которым уже ничем не помочь, – сказал он, как доведенный до ручки социальный работник.
Когда он снова спросил, я все-таки решил вмазаться. Не то чтоб я согласился, я просто не мог сказать «нет», точнее – сказать «нет» и настоять на своем. Тело похолодело, мысли стали разбегаться, принимая все более абстрактные формы. Сдурил я, конечно: всю ночь пробухал с Терри и теперь был не в лучшей кондиции для торча.
Когда Ларри принялся варить, я процедил: «Так, догнаться только», но прозвучало это глупо и бессмысленно.
И вот я уже нахлопываю вену. Ларри ввел иглу. Как только герыч сделал оборот по кровеносной системе, меня нешуточно накрыло, я потерялся и вырубился.
Я думал, что был в ахуе всего несколько минут, но Мюриел уже трясла и хлестала меня по щекам, и когда я выплыл, ей определенно полегчало. Я почувствовал запах и тут же увидел блевоту у себя на груди. Ларри сидел смотрел фильм с Джеки Чаном.
– Вокруг одни легковесы, – невесело хихикнул он, – а говорил, что говном нормально втираешься.
Я попытался что-то сказать, мол, давно не втирался, но в горле запершило застрявшей и присохшей уже рвотной массой, и я кивнул Мюриел на стоявший рядом с ней стакан воды. Я стал пить и сначала чуть не поперхнулся, но это мне не досаждало, наоборот, глоток воды прошел медленно и мягко, лаская горло и легкие: герыч делал свое дело.
Шерон сидит на диване и гладит меня по голове, зарываясь пальцами в волосы, потом начинает массировать мне предплечья, как будто я в таблах.
– Ты плохой мальчик, Эндрю Гэллоуэй. Ты только что заставил нас как следует поволноваться. Правда, Ларри?
– Ну, – рассеянно буркнул Ларри, не отрываясь от ящика.
Я даже хихикнул, просто представив себе Ларри, который заботится о ком-то, кроме себя.
Так примерно с час я провалялся на волне, подрубался и выныривал. Пальчики Шерон обрабатывали мне плечи и шею, а голос Ларри то вплывал в звуковое поле, то выплывал, как слабый, захлебывающийся радиосигнал.
– …этот герыч – лучший… наваришь, если поможешь распихать… все теперь боятся СПИДа, но если соблюдать меры – можно не париться… замешали говно со спидком… только не таблы, ну их на хуй… Фил решил, что он шибко борзый… стал имена называть… не люблю, когда начинают бросаться именами и ждут, что ты сейчас ветошью прикинешься… говорил там о Дойлах… этой Катрионе… я сказал ему, что знаю Франко и Лексо, так что пусть идет со своими Дойлами… потом он начал пиздеть о деньгах… какого хуя… все с ним вроде в порядке… думает, что Мюриел его пожалеет и подпустит жирную скотину поближе к своей заднице…
Шерон ушла и вернулась в новом наряде, вышагивая передо мной, как модель на подиуме. Он надела белые слаксы поуже и топ в черно-белую полоску. Я сделал усилие, чтобы поднять большой палец. Она пошла в кухню, а Ларри все бубнил о своих последних жертвах и учиненных над ними зверствах в удивительно мягкой, успокоительной манере.
– …та телка, в Диконе… думает, что может задразнить любого до стояка… не на того нарвалась… сыпанул ей пару кристаллов в водчонку, вот тут-то она зажгла… ха-ха-ха… у меня остались фотки с поляроида… вывесим на автобусной остановке возле магазов, если будет выябываться…
А меня не колышет. В этом-то и прелесть. Все похуй.
– …ароматней пизденки не видал… я ей говорю, ты че, воще никогда пизду не моешь… а твой дружок, Голли, этот Джус Терри… сука, скажешь, он не охуевший…
Мюриел вбежала с криком, за ней, грохоча и спотыкаясь, ввалился Фил. Лицо белое от страха, сам шатается, на простыню вовсю хлещет кровь.
– Я отвезу его в больницу, – сказала она.
Ларри, к моему удивлению, поднялся.
– Поехали. Будем держаться вместе. – И пропел: – Знай, мы построили стену-у-у, чтоб любить друг друга ве-е-ечно…
Я хотел было отписаться, но Ларри схватил меня за руки и вытянул.
– Надо послушать, что они там скажут в больнице… чтоб не заложили, если что… – буркнул он.
Мы все затолкались в машину, припаркованную на Монтгомери-стрит. Шерон за рулем, Фила усадили рядом с ней, остальные сзади. Ларри в полном объебосе. Перед выходом он догнался и теперь нещадно рубится.
– Главное, не спиздните чего лишнего… – сказал он, отъезжая.
– Постарайся пробраться закоулками, Шерон, – сказала Мюриель, сжимая в руках «Карту Эдинбурга» Бартоломео. – Еще не хватало, чтобы нас застопорили с вагоном упорытых.
Когда Шерон тронулась, Фил стал паниковать, чего не было раньше.
– КАКАЯ СУКА ЭТОТ УАЙЛИ! – заорал он. – ПОВЕРИТЬ НЕ МОГУ, ЧТО ОН МЕНЯ ПОЧИКАЛ!
Я был в том состоянии, когда не можешь быть уверен, подумал ты это или сказал:
– Поверь.
– НЕ МОГУ… – брызгался Фил. Он повернулся на сиденье и сунул крепким кулачиной Ларри по роже.
Ларри проснулся и жалостно так прогнусавил:
– Это еще что такое?
Мюриел оттолкнула Фила и взяла его за плечи.
– Фил, ебаны в рот, сиди спокойно, ты истекаешь кровью, – взмолилась она.
– Полнейший беспредел, – сказала Шерон.
– Постарайся не двигаться, – упрашивала Мюриел, – мы скоро уже приедем. И помни: Ларри закладывать нельзя.
– Да я в жизни никого не закладывал, – взвизгнул Фил, – но этот… сука… – Фил повернулся и снова предпринял попытку отлупить Ларри, на что тот отозвался лишь «да ладно тебе» и засмеялся.
Однако Фил уже начинал выходить из состояния шока и бодро наскочил на Ларри. Он повернулся и дал ему в поддых. Ларри согнулся, как тряпичная кукла, а голова откинулась назад от удара. Он походил на собачку-болванчика, что ставят в машину.
– Ну хватит, Фил… Достаточно… – почти сразу отреагировала Мюриел.
Я засмеялся. Глаз у Ларри раздулся и стал похож на подгнивший овощ.
– ОХУЕВШИЙ… СУКА… – пронзительно закричал Фил, а Шерон подхватила: «О-о-о-о», когда кровь реальным потоком хлынула ему на колени.
Когда мы въехали во двор больницы, он рухнул на Шерон. Она остановилась метрах в пятидесяти от подъезда. Мюриел не смогла его поднять и рванула через бетонную площадку. Ларри в полном оцепенении повалился мне на колени.
– Охуенное дерьмо, Голли… нечего сказать, – промычал он, повернувшись ко мне вытянутым еблом.
Явились парни из «скорой помощи», вынули Фила из тачки и увезли. Они как следует поеблись, перекладывая его с земли на тележку, хоть и сложили ее почти в ноль. Я рыкнул на Мюриел, и она вернулась, отмахнувшись от санитара, который указывал в сторону приемного покоя.
Она села рядом с Шерон, та ловко развернулась, и мы укатили.
– Куда едем? – спросила она.
– На пляж, – предложил я, – в Портобелли.
– А я хочу в клуб, – заявила Шерон.
– Устраивает, – отозвался я, вспомнив, что хотел попушерить в клубе Карла Юарта, надыбать бабла на Мюнхен.
– Да нас таких ни в один клуб не пустят, – усмехнулась Мюриел.
– Да ладно, «Флюид» – это клуб моего друга, во «Флюид» пустят, – пробормотал я.
Ларри, все еще лежа у меня на коленях, поднял голову, сжал кулак в салюте и шумно выдохнул:
– Клубииииться!..
Ограничения
Ларри так и не прошел мимо здоровяков на входе, и Мюриел отвезла его домой. Нас с Шерон пустили только потому, что я друг Карла, а она со мной. Я был упорот, и клубеж меня не особо интересовал. Какое-то время со мной говорил Билли, и Терри, кажется, сказал что-то про пивной фестиваль. Шерон отвезла меня домой. Помню, как она положила меня в кровать, а потом легла сама. Ночью у меня встал, и я даже не смекнул. Она, должно быть, почувствовала, как он в нее уперся, потому как проснулась, стала играть с ним и сказала, чтоб я ее трахнул.
Когда она стала целовать меня взасос, на минуту мне показалось, что я – это не я. Но довольно быстро я вспомнил, кто я такой есть. Я сказал, что не могу, не из-за нее, дело во мне. Презерватива не было – я просто не мог. Сказал ей еще, что она якшается со всякой шелупонью, включая меня самого, что достойна она лучшего и что надо с этим разобраться, а она крепко меня обняла.
Она отодвинулась, и стало видно ее взмокшее лицо.
– Это ничего… не важно. Я, типа, догадалась. Я думала, ты знаешь: у меня та же история, – сказала она с игривой улыбочкой.
В ее глазах не было страха. Вообще. Как будто она говорила о масонской ложе какой-нибудь. Меня переклинило. Я встал, прошелся, сел скрестив ноги на стул и вперился в арбалет на стене.