Среда, 1.37
Я снова на ногах, выхожу из палатки и штопором вворачиваюсь в массу чувственных тел. С флангов меня поддерживают Селеста Парлор и Риди.
– Давай, старина, выпляши все. Выпляши, – подбадривают они.
Басовая линия синхронизируется с моим сердцебиением, и я чувствую, как сознание мое расширяется далеко за рамки черепа и серого вещества.
фффууушшшш
В клубах пыли извиваются в танце полуголые люди; одни в диком зарубе с выпученными глазами, другие изящно приплясывают, как танцоры кабаре в субботнем телешоу семидесятых.
И я закрутился, завертелся вбок и в сторону, вверх и вниз, подрагивая в неверном свете звезд, пока не почувствовал, что горячую землю под моими ногами сменило нечто похожее на холодный мрамор.
Вот он я, я готов.
– Кейс, где мой кейс, – кричу я парню за вертушками, он кивает, указывая мне под ноги, Риди помогает мне подняться, я достаю из кейса первую пластинку и хочу ее поставить. Вокруг подиума толпится народ, по толпе пронеслось: N-SIGN, N-SIGN…
Сквозь молву я слышу один голос, голос шотландца, насмешливый и злобный: «Да он обхуяченный в кал», – говорит он.
Изворачиваясь, они постепенно вырисовываются в клубах пыли, и клишированные движения позволяют мне идентифицировать их прежде, чем я вижу лица, на которые все равно не в состоянии навести достаточную резкость. Я слышу беспокойные голоса, я спеленут в липкие одежды, которые не дают коже дышать, душат меня, какая-то лампочка загорелась у меня в голове… я хочу содрать все слои, отделить плоть от костей, освободить дух из гниющей затхлой клетки.
…потоки горячего воздуха змеями обвиваются вкруг меня, мучают, сковывают движения.
Я рванул прямо на вертушки, с ногами, и увидел широкоротый ужас мальчиков и девочек; скрип царапающейся пластинки, и я падаю на твердую землю. Я чувствую то же, что супергерой, когда его сносят лазерной пушкой с крыши небоскреба. Смертельную усталость скорее, нежели какую-то особенную боль.
Я просто смеюсь, и смеюсь, и смеюсь.
Вот он, матерый человечище, сбросил куртку и остался в армейских штанах и жилетке. На руке блестящая футбольная татуировка. Берти Блейд красуется, играет мускулами, а потрепанный Осси Оул лежит у его ног. Риди! Он спрашивает, живой ли я. Вот и Хелена здесь, она что-то пытается мне сказать, но я только скалюсь как дурак.
Хелена?
Хелена здесь. Да мне, бля, приснилось. Хелена! Какого хуя…
Я бурчу что-то, как насытившееся плотоядное из какой-нибудь учебной программы, и ее слова теряют смысл, испаряются в жаровне моих мозгов.
Зверь заурчал, потом открыл пасть, из его желудка поднялись протухшие пары, оскорбляя мое обоняние. Я отвернулся, поднялся на ноги и ломанулся в толпу, поближе к басам. Я слышу, как кто-то зовет меня, но не теперешним моим именем, а тем, старым, но это девичье имя, не мое.
Карл – заводила среди девчонок.
Эдинбург, ШотландияСреда, 20.30
Воспоминания о дискотеке «Волынка»
Джус Терри не мог поверить своему счастью, когда увидел, что всемирно известная звезда ждет его в фойе «Балморала». На ней были дорогой по виду белый пиджак и черные, мягкого денима джинсы. Он порадовался, что не зря потрудился принять душ, и побриться, и откопать свой бархатный пиджак в стиле диско, хоть и выглядел тот теперь довольно скромно. Он постарался пригладить свою шевелюру гелем, хоть и подозревал, что к концу вечера она снова подымется.
– Привет, Кэт, как дела?
– Все в порядке, – сказал она, оправляясь от первого шока, который она испытала, разглядев его. Он выглядел полным оборванцем, она еще не видела, чтобы кто-нибудь так дурно одевался.
– Так-с… давай-ка бухнем в «Гилдфорде» через дорогу, а потом возьмем такси и поедем в Лейт. Пару ковшичков в «Бэй-Хорс», потом, может, переместимся в «Радж», слопаем чего-нибудь остренького.
– Давай попробуем, – осторожно согласилась Катрин, абсолютно сбитая с толку скороговоркой Терри.
– Я говорю «томат», ты говоришь «томато»,[54] – сострил Терри.
«Радж» – отличная идея, высший класс среди индийских забегаловок. До этого он был там только однажды, но эта рыбная пакора… Терри почувствовал, как поры во рту раскрылись и слюни полились струей, как вода из спринклерной системы в пылающем торговом комплексе. Когда они переходили Принцесс-стрит, он бросил оценивающий взгляд на Катрин. Тощая девка. И выглядит не очень. Однако немного карри-шмарри и пара пинт решат проблему. Ей надо отожраться шотландской говядиной, и хуй с ним, с коровьим бешенством и ВИЧ, пусть не пугают. Видно было, что он произвел на нее впечатление. Он, между прочим, тоже постарался, прикинулся как следует. Он рассудил, что богатые телки привыкли к определенным стандартам, их просто так с лету не возьмешь.
Они зашли в «Гилдфорд-Армз». Там было полно гостей Фестиваля и офисных служащих. В толпе, в клубах дыма Катрин разнервничалась и вслед за Терри взяла пинту светлого. Они пристроились в углу, она стала быстро пить, и, когда осушила кружку наполовину, в голове уже немного шумело. Джус Терри, к ее ужасу, поставил на музыкальном автомате «Я твоя жертва».
Скажи, что ты меня не любишь,
Взгляни же на меня, не лги.
Всю жизнь свою была я жертвой
Мужиков, что мучили меня, как ты.
Бутылка водки на столе, таблетки.
Сознанье гаснет, я во мгле
Вся онемела, твоя жертва,
Ушла за страшный поворот судьбы.
Скажи, уж и не шевельнется,
Когда увидишь ты мой труп,
Когда к остывшей плоти прикоснешься,
Холодное сердце в груди.
Мне нечего сказать, любимый,
В душе всегда я знала, что
Беда ничем не отвратима
И что любовь обречена-а-а.
– Вот что я тебе скажу, тебе, наверное, грустно бывает петь такие песни. Я б уж точно на стенку полез. Я не такой, я предпочитаю ска. Веселый музон, слыхала? Десмонд Деккер – наш чувак. Северный соул, вся туса. Помню, мы частенько ездили на автобусе в «Казино Виган», знаешь? – гордо заявил Терри. Он лгал, но полагал, что это должно произвести впечатление на телку из шоу-бизнеса.
Катрин кивнула вежливо, безучастно.
– Но больше всего я любил диско. – Он расстегнул пиджак и, просунув в лацканы большие пальцы, распахнул его во всю ширь. – Оттуда и наряд, – добавил он с театральным жеманством.
– В восьмидесятых я много времени провела в «Студии пятьдесят четыре» в Нью-Йорке, – сказала Катрин.
– Я знаю парочку тамошних тусовщиков, – дерзко отпарировал Терри, – но здесь у нас было покруче: «Волынка», Бобби Макги, «Вест-Энд-Клаб», «Аннабель»… до фига. Эдинбург – вот настоящая родина диско. В Нью-Йорке предпочитают об этом не вспоминать. Здесь это был больше… андерграунд… но в то же время и мейнстрим, если ты соображаешь, к чему я клоню.
– Нет, не понимаю, – настойчиво сказала Катрин.
Настала очередь Терри соображать. Это ж бред какой-то, размышлял он: некоторые телочки из янки начинают чего-то вякать, когда все, что от них требуется, это отвечать вежливо, рассеянно кивать, как вела бы себя любая настоящая телка из местных.
– Долго объяснять, – сказал Терри, потом добавил: – Чтоб понять, о чем я, ты должна была бы побывать здесь в то время.
Голубые горы, Новый Южный Уэльс, АвстралияСреда, 7.12
Меня отнесли обратно в палатку. Мной занялась Хелена. Волосы ее собраны в два поросячьих хвостика, глаза красные, как будто она плакала.
– Ты так обхуячился, не понимаешь даже, что я тебе говорю.
Говорить я точно не могу. Я обнимаю ее за плечи и пытаюсь извиниться, но я в таком ахуе, что сказать ничего не могу. Я хочу сказать ей, что лучше подружки у меня никогда не было, да вообще ни у кого не было.
Она взяла мою голову в ладони.
– ВНИМАНИЕ. КАРЛ, ТЫ МЕНЯ СЛЫШИШЬ?
Это примирение или встречное обвинение, не понимаю…
– Слышу… – тихо отвечаю я, потом, услышав собственный голос, от удивления повторяю с большей уверенностью: – Я тебя слышу!
– Как тебе это сказать, не знаю… фак. Звонила твоя мама. Отец очень болен. У него случился удар.
Что…
Нет.
Не дури, только не мой старик, все с ним в порядке, он в прекрасной форме, да он здоровей меня…
Но она не шутит. Ни хуя она не шутит.
БЛЯ… НЕТ… ТОЛЬКО НЕ МОЙ СТАРИК… МОЙ ОТЕЦ…
Сердце мое в панике забилось в груди, я вскочил и пытаюсь найти его, как будто он здесь, в палатке.
– Аэропорт, – слышу я свой голос. Голос выходит из меня. – Аэропорт… дома, магазины…
– Что? – переспрашивает Селеста Парлор.
– Он говорит, что хочет поехать в аэропорт, – говорит Хелена, она понимает мой акцент, даже когда я в кашу.
– На фиг. Сегодня он не в состоянии никуда ехать. Никуда ты не поедешь, дружок, – сообщает мне Риди.
– Посадите меня на самолет, – говорю, – пожалуйста. Сделайте подгон.
Они видят, что я не шучу. Даже Риди.
– Без вопросов, старина. Ты не хочешь переодеться?
– Просто посадите меня на самолет, – повторяю я, заело пластинку, – посадите меня на самолет.
О господи… мне нужно добраться до аэропорта. Я должен его увидеть. Нет, не хочу.
НЕТ
НЕТ, НЕ МОЖЕТ БЫТЬ, Я НЕ ВЕРЮ
Нет.
Я хочу запомнить его таким, какой он был. Каким он останется для меня навсегда. Удар… какой еще, на фиг, удар…
Риди качает головой:
– Карл, от тебя несет, как от старого пса. В таком состоянии тебя в самолет не пустят.
Настал момент… не полной ясности, но частичной управляемости. Воспитание воли. Как, должно быть, ужасно всегда быть трезвым, все время терпеть узды воли, не иметь возможности сбросить их, сдаться на время. Но я сдался в совсем неподходящий момент. Я задержал дыхание. Попытался открыть глаза и навести фокус, победить шум и несуразицу и поддержать захлопывающиеся веки.