4.10
Бангкок. Худшее еще впереди, сама мысль об этом приводит в ужас. Зато безумие отступило. За прилавком с сувенирами девчонки просто потрясающие, краше любой шлюхи из центра. Интересно, сколько им платят. Такие начищенные, благопристойные. Улыбаются все время. Интересно, у них действительно все хорошо или это американская программа заботы о клиенте? Эмоциональный труд, мы живем в мире сервиса, нас этим не удивишь. Улыбайся, пусть даже сердце твое раскалывается. Все мы, как рабы в поле, надеваем маску «все в порядке, босс», а сами не знаем, как свести концы с концами.
Возвращаясь из Австралии, летишь на северо-запад, потом просто на запад, и все становится только гаже. Пела мне тут одна девчонка этот боуевский рефрен «опусти шторы, закройся от прошлого, и все станет еще страшнее», я собирался сделать трек. Херово получилось. И музыка моя – говно. Я ее больше не чувствую. Вот: самая здравая идея за много лет. Значит, я немножко подсобрался. Мы – это «Хартс». Мы выиграли кубок, а я все проебал.
Правда, Сидней – другой мир. В пизду Кубок Шотландии; заехать прямо в толпу на площади на грузовике и врубить звук на всю катушку. Где-то в «Mixmag» или «DJ» была статья: «N-SIGN ПОТЕРЯЛ ВКУС?»
Потерял вкус?
Да у меня и не было его, чтоб терять-то.
Будто кому-то не похуй. В этом вся прелесть диджейства: у тебя могут появиться даже подражатели, но найти тебе замену вовсе не составит труда. На самом деле ты только не даешь проходу тем, у кого действительно есть что сказать, но то же самое и у художников, писателей, музыкантов, телеведущих, актеров, бизнесменов, политиков… выцарапываешь себе маленькую нишу и сидишь там себе, присосавшись к трубопроводу культурных и социальных благ.
N-SIGN зажигает на Ибице. N-SIGN, мегаклаббер. Пиздеж. Вся танцевальная пресса: мифотворчество ебаное. А ведь мне это все ужасно нравилось, еще как.
И все это устроила Хелена, для меня.
Хелена. Теперь, когда уже поздно, я не могу не думать о ней. Любить издалека. Чахнуть в разлуке. Клясться, что обязательно скажешь все, что так давно собирался, а оказавшись с ней наедине, лепетать что-то невнятное. Я должен сказать ей, что люблю ее. Мне нужен телефон. Передо мной все еще витает морда какого-то чертяки, и мишки пляшут вокруг с аккордеонами, и я объясняю им, что мне нужен мобильный, чтоб позвонить своей подружке и объясниться ей в любви.
Женщина напротив с ребенком на руках, дотянувшись, трясет меня за плечо.
– Потише, пожалуйста… вы его напугали… – Она оборачивается к приближающейся стюардессе.
Тридцать пять лет, а я уже персона нон грата: охуевший, не первой свежести недочеловек. Мои потребности – ничто. Вот ребенок, он – это будущее. Почему нет?
– Простите, – взмолился я, – я такой трус, я сбежал от любви. Я должен позвонить своей девушке, должен сказать, что люблю ее…
Осмотрелся, на лицах вокруг ужас, рот стюардессы застыл в напряженном «О». Наверно, если б это был американский фильм, они б сейчас все улыбались мне, кричали, аплодировали. На самом деле же они думают: вот свезло, придурок на борту, может подвергнуть серьезной опасности наше гребаное существование, хотя крушению может скорее способствовать тот факт, что нас затолкали сюда, в хвост, как сельдей в бочку, наш эконом-класс каждый год становится на три метра короче, уступая их бизнес-классу, а если я и послужу толчком к аварии, в которой погибнут «одни из самых светлых голов бизнеса», которые сидят там, в носовой части, то притормозит ли это хоть на секунду жернова капитализма, обрушится ли хоть одна корпорация? Конечно, как после кончины N-SIGN Юарта исчезнет танцевальная музыка.
Девушка говорит мне:
– Если вы будете шуметь, не пристегнете ремень и не будете сидеть спокойно, мы будем вынуждены применить физическое воздействие, – так, по-моему, она сказала. Да, так она вроде бы и сказала.
А может, я просто пытаюсь себя развлечь.
Снова дурной самолетный обед, опять «кровавая Мэри», чтоб не трястись. Голоса я еще слышу, но они уже не такие угрожающие, так, будто друзья на кислоте или спидах болтают в соседней комнате, роняют походя один-два необдуманных, но беззлобных комментария. Такое безумие мне не страшно, к этому вполне можно привыкнуть.
Снова самолет. Лечу домой.
Тела. Нет, только не похороны. Твоя мама, похоже, боится худшего.
Худшего. Про худшее я ничего не знаю. Нет, знаю.
Голли умер.
Потом всех еще тряхнуло, даже больше, чем следовало. Пришло известие, что за день до его смерти Полмонта жестоко изувечили прямо у него дома. Он едва выжил. Подробностей мы не знали. Да, нас не должно было это так взволновать, потому что на Полмонта нам было насрать, но между этим нападением и смертью Голли обозначилась неразрывная связь.
Много ходило слухов. До Голлиных похорон тянулось несколько странных дней. Нам хотелось верить, что к нападению на Полмонта Голли не имеет никакого отношения, и одновременно, что это именно его рук дело. Как будто оба эти утверждения нужны были, чтобы оправдать в наших глазах его жизнь или, скорее, его смерть. И то и другое, конечно же, не могло быть правдой, правда была одна.
В те дни царила такая неразбериха, что никто толком не знал, что произошло с Полмонтом. Одни говорили, что ему прострелили шею, другие, что перерезали глотку. Что бы там ни было, он выжил и какое-то время лежал в больнице. Наверняка было известно, что ранили его в горло, потому что гортань была повреждена, и чтоб он мог разговаривать, ему вставили такую штуковину с кнопкой. Мы еще его Далеком[66] прозвали.
Все, конечно, думали на Голли, но я-то знал, что малыш не был на такое способен. Я бы скорее поставил на кого-нибудь из банды Дойла. Эти упыри изменчивы до безумия, и каким бы крутышом ты себя ни считал потому только, что водишь с ними компанию, на самом деле ты один из самых уязвимых людей на земле, так как в любой момент можешь просто выпасть. И момента этого не избежать. Один из них мог затаить на Полмонта по целому ряду причин: сдал, приссал, зажал или совершил другой проступок, за который у них полагается высшая мера.
Незадолго до похорон мне позвонила Гейл. Когда она сказала, что хочет меня видеть, я удивился не на шутку. Она буквально умоляла, и мне не хватило духу отказать. Она напомнила мне, что я был у Голли свидетелем. Потом она подкормила мое тщеславие и самолюбование, сказав, что я справедлив и никогда никого не осуждаю. Это был явный пиздеж, но нам ведь нравится, когда говорят то, что мы хотим слышать. У Гейл отлично получалось манипулировать людьми, и делала она это неосознанно, что лучше априори.
Помню свадьбу. Для речи свидетеля я был зеленоват, но старшие товарищи не стали судить меня слишком строго. Общее невысказанное мнение сводилось к тому (или, может, это была моя паранойя), что Терри лучше справился бы с этой задачей: уверен в себе, словоохотлив, чуть постарше, женатый мужчина, готовящийся стать отцом. Чего я там наговорил, уж и не помню.
Гейл была очень красивая, смотрелась как настоящая женщина. Голли, напротив, в пиджаке как будто усох еще больше, а килт смотрелся на нем смехотворно. Выглядел он лет на двенадцать, да и было ему восемнадцать, и он не так давно вышел из малолетки. На свадебных фотографиях все это видно. Полный мезальянс. С ее стороны на ужине было несколько мутных персонажей – сестра Дойла и парочка упырей, которых я не знал, но видел в компании Дозо. У меня до сих пор сохранилось несколько свадебных фотографий. Подружками невесты выступали сестра Дойла и Мэгги Орр. По отношению к Голлиным двенадцати я выгляжу на все четырнадцать; два пацаненка с мамами, ну или, во всяком случае, со старшими сестрами.
Я был радостный, потому что привел туда Эмми, из школы. Два года я облизывался на нее, а когда стал с ней встречаться – свадьба была наш второй совместный выход, – только и делал, что выискивал недостатки. Присунул и – поминай как звали. И тем не менее вышагивал я гоголем, смотрел на всех так, будто секс – это мое изобретение, и кричащее самодовольство выдавало во мне мальчишку, которому наконец-то дали.
Всеобщее внимание было сосредоточено на Гейл. Сильно секси. Я завидовал Голли. Только откинулся и каждую ночь проводит в постели с восемнадцатилетней девушкой, которая выглядит на все двадцать один. И хотя на лбу у Голли отчетливо читалось «без меня меня женили», Гейл и виду не подавала. Жена Терри, Люси, была к тому времени уже на сносях. Помню, как они с Терри жестко поцапались и она уехала домой на такси. Терри, по-моему, потом ушел с сестрой Дойла.
Я предложил Гейл встретиться в баре, но она сказала, что хочет поговорить наедине, и пришла ко мне домой. Я еще нервничал, что, если она захочет, чтоб я ее выебал, я не смогу ей в этом отказать.
На самом деле нечего было и беспокоиться. Гейл сильно сдала. Выглядела ужасно. Исчезли былая живость и агрессивная сексуальность. Неопрятная прическа, синяки под глазами, лицо припухшее, одутловатое, фигура в дешевенькой повседневной одежде казалась бесформенной. Впрочем, едва ли она могла выглядеть иначе: отец ее ребенка погиб, а бойфренд лежал с простреленным горлом.
– Ты, конечно же, ненавидишь меня, Карл.
Я промолчал. Отрицать это было бессмысленно, даже если б у меня было на то желание. Это было написано большими буквами у меня на лбу. Я все еще видел только своего друга, лежащего на земле.
– Эндрю был не ангел, Карл, – взмолилась она, – я знаю, он был твоим другом, но в отношениях со мной он проявил другие стороны…
– Все мы не безгрешны, – сказал я.
– Он так изуродовал малышку Жаклин… той ночью он просто взбесился, – скулила она.
Я бросил на нее холодный взгляд.
– А кто в этом виноват?
Она не расслышала или просто предпочла не реагировать на мой вопрос.
– Между мной и Макмюрреем… все кончено. Это так глупо. Между нами ничего нет. Зачем он это сделал… прострелил ему горло…
У меня самого в горле застрял сухой комок.