ься с каким-то французом?.. Ну, вот так и поговорили. Не очень мирно, но вразумительно. Пока до драки не дошло. Драться они по-человечески не умеют, северные пруссаки - живодеры! Выбили мне зуб, но не благодарить же их за такую честь! Превозмогая силы скрутил одному голову, нас же когда-то в Англии обучали джиу-джитсу. Тогда и набросились. «Большевик, коммунист», - визжат. А я и не отрицаю. Повели меня в комендатуру. А я потребовал зайти переодеться, оружие, говорю, заберу. Хотел покуролесить еще с ними, черт бы их побрал, да и тебе дать знать о моей вынужденной посадке.
- Вот как увиделся с французским другом… А ты ничего себе товарищ, сообразительный. Только «пьяного» меня не узнал.
- Ну, брат, такой пьяный! Я чуть сам не сошел с ума от той картины.
Какое-то время полежали молча. Солнце уже нагревало уголки в лесу. Где-то гремели эха отдельных выстрелов, раздирая лесные чащи.
Затем перебрели через ручей. Справа на автостраде уже громыхали авто. Несколько раз Лужинский и Горн собирались выйти на автостраду, даже пробирались на нее. По трассе шли в основном военные авто. Оба тоскливо провожали их взглядами, переглядывались и вновь углублялись в лесные чащи.
Только где-то на двенадцатый день голода и лишений вдоль дорог Лужинский, наконец, узнал ту из них, что пересекала лесные чащи дальше в сторону от Лигурийского моря, выводя снова в лесные чащи. Внимательно огляделся, присматриваясь к той дороге.
- Сейчас мы с тобой попробуем связаться с хорошими людьми, - дорожная просека действительно все больше казалась знакомой. Когда же прошли и овраг, всякие сомнения развеялись: - План будет такой: ляжешь он в том березняке, подальше от посторонних глаз, и будешь ждать…
- День, два ждать? А еды подбросишь? - пошутил Горн.
Когда зашел той же тропой в знакомый двор, почему-то не облегчение, а какой-то страх почувствовал. Пусто, не видно инвалида во дворе, гостеприимная женщина не выскочила из дома. Стал посреди двора, оглянулся.
- А-а, приятель! Опять посуду будете сдавать в Португалии? - услышал позади себя и резко обернулся.
Ничего не изменилось. Все как было раньше. Мужчина на той же деревяшке подошел и искренне поздоровался, забирая гостя с середины двора куда-то в тень.
- Ну, как ваши дела? Нашли ребенка?
Приятно обогрел душу этот благожелательный интерес к судьбе ребенка. Вспомнились еще те искренние заботы о его счастливом путешествии в Португалию. Должником себя почувствовал перед этими людьми.
Лужинский коротко рассказал обо всем. Войне не видно конца.
- Ничего! Советские генералы он Крым отобрали, на Балканы уже вышли! Такое творится, брат … А гитлеровцы бесятся. Наши воины домой бегут.
И нетрудно было понять Лужинскому радость в этих словах инвалида. Такой же уверенный, жизнерадостный, глазами улыбается, а уста - как глыбы камней ворочают.
- Как же с протезом, так и не сделали вам еще? - поинтересовался гость.
Хозяин махнул рукой и приглушенно сообщил:
- Разве им теперь до них. Помните капитана пароходной компании, Карла Даниэля Пока? Расстреляли эсэсовцы…
Это действительно удивило и напугало Лужинского. Капитан Пока, исправный информатор полиции, злейший враг коммунистов, которым столько добра желала его сестра-врач.
- Какое-то недоразумение?
- Отказался вывезти на пароходе осужденных за дезертирство итальянских солдат. Их должны были по одному топить в океане. Офицеры и эсэсовцы пьяные, все как с ума посходили возле этих осужденных. А капитан сказал: не повезу людей на такое наказание ни за что! Повернулся и ушел с корабельного причала. Его настигла пуля. Сестру его, врача, знаете? Не смогла спасти, хотя и застала еще живого.
- Несчастная сестра! Как она?
- Сидит до сих пор. Будто ждет суда. Здесь такого произошло за это время. Так, говорите, девочка еще на острове?
- Да. И забрать ее оттуда в войну очень трудно. Дети сидят на острове, сами без всякой надежды.
Разговор завязался серьезный, внимание хозяина поощряло. Рассказывать о летчике Лужинский сначала не хотел - ведь он гитлеровский ас, каких здесь не столько боятся, сколько ненавидят. Но потом все же сказал, что Горн прибыл с острова в поисках средств для спасения детей.
Наступала тревожная ночь. В доме инвалида собралось более десятка французских патриотов, участников Сопротивления. Хозяин предупредил, что на собрании будут присутствовать гости - поляк и немец - друзья борцов «Свободная Франция».
- За этих людей ручаюсь совестью и жизнью, - заявил напоследок.
Гостей усадили за столом, чтобы всем было их видно. Некоторые улыбались к Лужинскому, узнав его еще с той первой встречи. Горн себе оглядывался, склонившись к поляку.
- Вы коммунисты? - спросил кто-то из группы.
- Да… Собственно, я коммунист, участник испанских событий, друг Каспара Луджино из Ниццы. А это мой друг, сын рурского шахтера, бывший летчик. Потерпел поражение и теперь… надежный боевой товарищ. На острове его те советские дети спасли и вылечили.
Все это своей простотой и таким неоспоримо истинным звучанием вызвало дружные аплодисменты. Люди почувствовали полное доверие коммуниста Лужинского к этому летчику немецкой армии, что волей правды человеческой стал их сообщником. Язык понимали не все. Приходилось переводить. Но все чувствовали, что этот поляк не первый раз говорит перед аудиторией, а это еще больше убеждало. Да и Лужинский почувствовал, что его слова не идут на ветер, они трогают слушателей за растревоженную мировыми событиями душу.
- Если говорить и о ваших неотложных делах, то… врача надо немедленно освободить из лап полицейских! Но у нас есть еще одно, может и значительно мельче, но неотложное дело. Нам очень нужно передать одну радиограмму в Советский Союз. Сложность этой задачи состоит в том, что все радиограммы перехватываются врагами. А сообщить мы должны о детях, о советских детях, которым угрожает опасность. Поэтому и просим помочь в этом сложном деле.
После минутной тишины сначала зашептал сосед соседу на ухо, второй, третий. И снова заговорили так, что разобрать уже что-то в этом мог только сосед. К Лужинскому пробился человек. Знакомое лицо, плотная фигура, летная форма.
- Лаверни? - обрадовался Лужинский. Двумя руками здоровался с летчиком. - Очень рад, что вы с нами, друг!
- Спасибо… А какое у вас сообщение? Нельзя передать его каким-то человеком?
- Нет, передавать человеком - это слишком долго и ненадежно. Надо по радио. Детям ежеминутно грозит опасность.
- Радио, конечно, лучше. Но все радио теперь под пристальным контролем. Наш военный радист изучал и русский язык. Кое-что интересное и нам пересказывает. На днях большой указ о награждениях снова передавали. О советских героях рассказывали.
- Как жаль, что о награждении партизан не оглашают, - сказал Лужинский.
- Группу летчиков снова наградили. А также о какой-то боевой группе «Кленовый лист» передавали. Мы все восхищались.
- «Кленовый лист»? - воскликнул Лужинский. - Подождите, друзья. А далеко тот ваш радист? «Кленовый лист» интересует и меня.
Радист был тоже на этом конспиративном собрании патриотов. Лужинский расспросил его, что именно передавали о «Кленовом листе». В тылу врага воюют… В рассказе об их героических поступках упоминались имена Виктор… Вадим… И женщина какая-то - Маруся.
- Маруся… Виктор… Вадим… «Кленовый лист»! - громко рассуждал Лужинский. - Какие могут быть сомнения!.. Товарищи, эти имена мне хорошо известны. Это выдающиеся бойцы народной мести!.. Для них… для них тоже нужно наше сообщение о тех советских детях. И особенно о судьбе девочки!..
- Значит, должны передать! Только открытая радиограмма всем доступна. А шифровка… Какая тут шифровка, когда никто не знает их кода! - с грустью жаловался летчик.
- Да, в этом и заключается самая большая сложность. Можно бы сообщить только о самом факте: скажем, дети живы, но в опасности. И договориться о каком-то коде. Словом, это таки сложность, а известить надо.
Летчик встретился взглядом с радистом, оглянулся на ночь, словно искал в темноте простых путей помощи этим людям. Наконец, Лаверни тихо обратился к Лужинскому:
- Составьте ваш лаконичный текст, мы передадим. Только на каком языке?
- Очевидно, на немецком. Но это не основное препятствие…
- Лучше по-французски. Составляйте текст.
И пошел с радистом в группу людей. Горн шептался с несколькими молодыми солдатами, договаривался о том, как спасти из-под ареста врача, сестру убитого капитана пароходной компании. Ведь она сидела не в тюрьме, а в управе коменданта города.
Ганс Горн глубоко пережил свой арест в Авиньоне. Он все еще горел жаждой мести этим тыловым «воинам», как презрительно называл теперь комендантские гарнизоны.
Но в тех нынешних настроениях летчика слышалось уже и нечто более устойчивое, чем только месть за обиду. Его увлекала и убеждала искренность и самопожертвование коммуниста Лужинского. От того все вокруг становилось значительно яснее, ближе и его человеческому достоинству. Та несчастная женщина-врач, сестра казненного капитана, как будто становилась уже и его сестрой…
Сбив набок берет, Горн горячо отрицал или одобрял радикальные предложения.
Лужинский вышел с Лаверни на улицу. Его немного беспокоило то, что о деле теперь знает около десятка человек. Не проболтается ли кто-то из них?
- Будьте спокойны, товарищ. Здесь были только такие люди, которых предупреждать об осторожности в разговорах не приходится.
- Спасибо. Это очень важно…
И задумался, идя по двору, как он задумывался каждый раз, решая сложные проблемы. По селу уже начинали свою предутреннюю перекличку петухи. Отдаленно шумели морские волны, и изредка раздавалось гудение ночного самолета.
- Должен передать текст радиограммы. Собственно, у меня их целых два. Если действительно тот радист надежный человек, можно было бы посоветоваться и с ним.
- Абсолютно наш человек! Все мы здесь свои… Давайте ваш текст.