Из книги «Собрание танка Цутида Кохэй»
«Подошла их пора…»
Подошла их пора –
опадают соцветия вишен.
В эти вешние дни
так приветливы и безмятежны
склоны гор, выходящие к морю…
«Поутихли в саду…»
Поутихли в саду
сверчков неумолчных напевы –
верно, там, за стеной,
теплый летний дождь поливает
молодую буйную зелень…
«Предвечерней порой…»
Предвечерней порой
безлюдно на пляже песчаном –
только там, вдалеке,
белой пеной вскипают волны,
будто ластясь к темным утесам…
«Обрывавший листву…»
Обрывавший листву
с деревьев осенних на склонах,
дождь на время утих –
на другой стороне залива
белый снег по отрогам Фудзи…
«Опускается мгла…»
Опускается мгла,
и холодом веет под вечер.
Слышно, как по плетню
барабанит ливень осенний,
поливая мой палисадник…
«Успокоился вихрь…»
Успокоился вихрь,
утихла осенняя буря,
и в бескрайней дали
вновь колышутся так печально
темно-синие волны моря…
«Гор далеких гряда…»
Гор далеких гряда –
должно быть, вершины Синано[36] –
приковала мой взор.
Вижу, как неярко сверкает
белый снег под утренним солнцем…
«Гонят стадо коров…»
Гонят стадо коров
вдоль рва по старой дороге –
и в закатных лучах
на земле пластами белеют
лепестки облетевших вишен…
«На исходе весна…»
На исходе весна.
Я пасмурный день коротаю –
и весь день за стеной,
там, в песчаной бухте Наганэ,
бьют о берег волны прибоя…
«В пору летних дождей…»
В пору летних дождей
проглянуло яркое солнце,
озарило траву –
и кузнечики со сверчками
вновь заводят свои напевы…
«В обрамленье листвы…»
В обрамленье листвы
густой, иссиня-зеленой,
окропленный дождем,
шар гортензии смутно белеет,
в глубине куста затерявшись…
«На улице дождь…»
На улице дождь,
но снова я слышу сегодня,
как стадо коров
шагает окольной дорогой,
приют мой в горах минуя…
«Сумрак горы укрыл…»
Сумрак горы укрыл,
но над гладью уснувшего моря
брезжит, чуть различим,
тусклый отблеск зари закатной.
Утихают вдали цикады…
«С гор спустился туман…»
С гор спустился туман,
надвинулся плотной стеною –
из его глубины
слышно лишь, как падают капли
с веток вымокших криптомерий…
«В этом горном краю…»
В этом горном краю
внезапно стало так тихо!
Почему-то молчит,
оборвав в одночасье песни,
хор цикад на ветвях деревьев…
«Зарядили дожди…»
Зарядили дожди,
осенние долгие ливни,
и в саду у меня
распускаются георгины, –
правда, мелкие уродились…
«Под осенним дождем…»
Под осенним дождем
поникли деревья и травы –
как печально звучит,
улетая в горные пади,
этот голос сорокопута!..
«Одиночества грусть…»
Одиночества грусть!
Завывает на улице буря.
Я в приюте своем
холод зимней ночи встречаю,
поплотнее обняв жаровню…[37]
«Вдруг в разгаре зимы…»
Вдруг в разгаре зимы
день выдался ясный, погожий.
Я вдоль моря брожу –
и никак не могу наглядеться,
по его синеве стосковавшись…
«Разошлись облака…»
Разошлись облака –
и в тусклом сиянье рассвета
далеко-далеко
видно, как на горной вершине
свежевыпавший снег белеет…
«На тропинке лесной…»
На тропинке лесной
сгущаются к вечеру тени.
Одиноко бреду –
а вокруг надрывно и горько
на ветвях рыдают цикады…
Поэзия хайку
Поэзия и поэтика хайку
Традиционные поэтические жанры в Японии, особенно хайку, по меньшей мере с начала XIX в. пребывали в состоянии глубокой летаргии. В мире трехстиший безраздельно господствовали поэты стиля «луны и волн» (цукинами), которые в ходе своих ежемесячных бдений возвели в принцип бесцветность и полное отсутствие авторской индивидуальности, тем самым доведя до абсурда заветы основоположников и классиков жанра – Мацуо Басё (1644–1694), Ёса Бусона (1716–1783), Кобаяси Исса (1769–1827).
Между тем поэзия хайку, зародившаяся четыре столетия назад как один из видов дзенского искусства и тесно связанная с графикой хайга, с икебана и чайной церемонией, обладала громадным творческим потенциалом, который далеко не исчерпан и сегодня.
В эстетике дзен конечной целью любого вида духовной деятельности является достижение состояния отрешенности (мусин), полного растворения собственного эго во вселенской Пустоте (кёму) и слияние с изображаемым объектом в метафизическом трансцендентальном озарении. Средством же достижения подобной цели служит недеяние муи, то есть невмешательство в естественный ход событий, умение адаптироваться к переменам. Единственная задача поэта и художника – уловить ритм вселенских метаморфоз, настроиться на их волну и отразить в своем творении, оставаясь лишь медиатором высшего космического разума. Чем точнее передано то или иное действие, состояние, качество предмета при помощи минимального количества средств, тем удачнее, живее образ. Такова поэтика суггестивности.
Для западного художника важна прежде всего креативная сторона творческого акта (создание собственного оригинального произведения искусства, отмеченного неповторимой авторской индивидуальностью). Между тем для японского художника на передний план выступает рефлективная сторона творчества. Рефлексия как отражение и одновременно размышление составляет стержень традиционной поэтики танка и, разумеется, хайку. Уловить и выделить красоту, уже заложенную в природе и прежде тысячекратно воспроизведенную великими мастерами древности, – чего еще требовать от поэта?
Нет сомнения, что на протяжении веков оба магистральных поэтических жанра не избежали влияния окружающей среды, что мироощущение поэтов формировалось под воздействием конкретного социума. Но тщетно будем мы искать в созерцательной лирике упоминание о конкретных исторических событиях и приметы времени. Зачастую пятистишие X в. или трехстишие XVII в. не отличить от их аналогов, сложенных в начале, а то и в середине XX столетия. Даже те поэты, которые использовали хайку для ведения своеобразного дневника, старались избегать любых описаний, связанных с суетной политической и социальной тематикой или по крайней мере шифровали эти события с использованием традиционного условного кода. Достойным фиксации считалось лишь «вечное в текущем», то есть явления, имеющие прямое отношение к жизни Природы.
Очевидно, внеисторичность классической поэтики и, в частности, поэтики хайку, ее ориентированность на макрокосмические процессы, на сезонные циклы и заключенные в их рамки тематические разделы можно рассматривать как результат особого пути развития этой художественной традиции. Именно здесь нашли выражение религиозно-философские взгляды японцев, которые отнюдь не ограничивались учением дзен, связав в единое целое анимистические представления Синто о мириадах божеств живой природы, о неразрывной даосской триаде Небо – Земля – Человек, об универсальном буддийском законе кармы. Концепция перерождения душ порождала сознание эфемерности и скоротечности земного бытия, влекла за собой идею ничтожности индивидуального, личностного начала в бесконечном потоке рождений и смертей.
Отсюда и изначальная установка не на создание «своего» неповторимого образа, но на тонкую нюансировку «извечной» канонической темы, продиктованной некогда самой природой основоположникам жанра. Соответственно, и сотни тысяч хайку бесчисленных авторов становятся этюдами на предсказуемые темы – хотя и с бесконечным количеством вариаций в деталях и поворотах этой темы. Читатель же или поэтический арбитр вольны выбирать и сопоставлять сходные опусы, отталкиваясь от критериев в виде классических шедевров. Апофеозом унификации образной структуры хайку стало составление многотомных сезонных справочников по темам и предметам для авторов – сайдзики.
В антологиях, как и в современных журналах