Я погрузилась в беременность, которая выражалась в тошноте, сменяемой приступами дикого голода. Казалось, не так уж давно новозеландцы довольствовались простой пищей: рыбой да бараниной. Когда я была подростком, мама впервые познакомила меня с экзотическим блюдом под названием «пицца». С тех пор наш гастрономический опыт сильно расширился и обогатился. Мы узнали, что вино не всегда продается в картонных коробках, хлеб бывает не только длинный, но и круглый, что в мире не два сорта сыра, а несколько больше. А когда за углом открылся минимаркет деликатесов, стало ясно, что цивилизация докатилась и до нас.
Профитроли. «Про-фИИт-роле», так правильно произносить, если, конечно, верить парню из минимаркета, который сам их и печет. Если покатать слово на языке, оно начинает звучать почти эротично.
Мрачный и грубоватый профитрольщик был настоящим Микеланджело в поварском фартуке. Как этому типу удавалось создавать легчайшую, воздушную, пышную — словом, лучшую выпечку в мире, было выше моего понимания. А с другой стороны, разве не удивительно, например, что невзрачный бежевый мотылек способен произвести на свет великолепную, царственную гусеницу с зелеными жвалами?
Каждое утро он выкладывал их на подносы в витрине, как обнаженных купальщиц, решивших понежиться на солнышке. Слегка загорелые, длинненькие, каждое увенчано шариком крема. Шоколадный соус стекал вниз и капал на поднос. Витрина источала аромат, зазывая меня, приглашая — нет, приказывая — войти.
— Один профитроль, пожалуйста, — просила я.
— Про-фИИт-роле! — рубил он наотмашь.
— Лучше два.
В конце концов, мне можно, это ведь мне на двоих (или даже на троих, если считать Клео).
Профитрольщик рычал. Со стороны можно было подумать, что я покупаю на съедение его детей. Что ж, в определенном смысле так оно и было.
Дальше начинались испытания. Я еще не успевала выйти из магазина, а то, что казалось таким желанным, уже начинало терять привлекательность. Ковыляя враскачку вверх по зигзагу, я чувствовала, как пирожные оседают, а крем сочится сквозь бумажный пакет.
Было сильное искушение приземлиться где-нибудь на полдороге, опустить свое округлившееся тело и поскорее затолкать в него пирожные. Но имелась опасность, что я повстречаюсь с миссис Соммервиль. Она бросит на меня один из своих фирменных взглядов. Этот взгляд Соммервиль, неодобрительный, как ледяные скалы, обладал такой силой, что вынуждал мальчишек чистосердечно признаваться, что они кидались в почтальона слизняками, а взрослые женщины под этим взглядом чувствовали себя так, будто забыли надеть нижнее белье.
Я решалась тащиться дальше. Кроме того, в семье не одна я сходила с ума по профитролям. Клео пристрастилась к профитрольному крему. Однажды она слизала капельку с моего пальца и подсела на него с первого раза, как некоторые наркоманы на героин. С тех пор она вылизывала пустые бумажные пакеты, края моей тарелки, мои рукава и любые места, где хотя бы теоретически могли остаться следы дивного вещества.
Каждое утро она дожидалась на веранде моего возвращения — ее силуэт сквозь дверь с витражом выглядел как плакат в стиле модерн. Стоило мне толкнуть дверь, Клео неслась навстречу, хвост трубой, голова чуть склонена набок. Вдвоем мы проходили в дом, усаживались в глубокое кресло-качалку, подножка вверх, подголовник вниз, и разрывали бумажный пакет.
Клео изменила мои взгляды на излишества и потворство своим слабостям. Слово «вина» вообще отсутствует в словаре кошек. Можно упрекать их или дразнить за то, что едят слишком много, спят слишком долго или выбирают себе самую теплую подушку в доме. Кошки не обращают внимания на подобные насмешки. Они наслаждаются каждым мигом удовольствия и смакуют его, пока бабочка или падающий лист не отвлечет их внимание. Они не расходуют энергию на подсчет поглощенных калорий или часов, потраченных на солнечные ванны.
Кошки не трудоголики и не бичуют себя за это. Они не вскакивают и не несутся куда-то, а, наоборот, садятся и держат паузу. Для них летаргия — это вид искусства. Со своих точек наблюдения на заборе или в открытой форточке они видят людскую суету и воспринимают ее единственно верно: всё это — не более чем напрасная трата времени, которое можно было бы употребить на сон.
Я с удовольствием предавалась безделью, не спеша прогуливалась вокруг нашего наполовину отремонтированного дома и брала у кошки уроки хладнокровия. Я научилась двигаться медленнее, рассчитывать силы и прислушиваться к своему организму. А он умолял об отдыхе, не только для того, чтобы справиться с беременностью, но и чтобы набрать энергии для более полного восстановления после той травмы. Мы превратились в беззастенчивых сонь, не упуская возможности прилечь днем или подольше поваляться утром. А однажды я приковыляла от Джинни, и Клео открыла для меня удовольствие сна ранним вечером.
Я стала для нее грелкой. То ли Клео чувствовала во мне новую жизнь и хотела к ней приобщиться, то ли ей просто нравились тепло и округлости растущего холма. Кресло-качалка, в которой мы устраивались почти горизонтально, являла идеальное уютное гнездышко для того, чтобы бездельничать неделями.
В середине беременности наша кошка пристрастилась забираться на верхушку моего живота и лежала там свесив голову, чтобы ее почесали. Клео обожала, когда я круговыми движениями массировала ей ложбинку между ушами или, для разнообразия, мерно проводила рукой от лба до кончика хвоста. Ощущения были в равной мере приятными и для массажистки, так что по ночам пальцы приятно покалывало — им снилась ее шерсть.
Срок увеличивался, рос и мой живот, и Клео вернулась к прежним привычкам, теперь она, как прежде, сворачивалась калачиком у меня под боком или снизу, под разросшимся пузом. Когти были любезно втянуты, но лишь до тех пор, пока от удовольствия Клео не начинала ритмично, будто тесто месила, выпускать их, вонзая в возмущенную живую грелку.
Кошачья шерсть бывает очень разной, от бархатистой щетинки на носу до шелковых подушечек лап; от гладкой и блестящей шерсти на спине до пушистого нежного подшерстка на животике. Странно, что этой немыслимой мягкости противопоставлены острейшие, как булавки, зубы и клыки. Но представители кошачьих вообще сотканы из противоречий — вот сейчас они очаровательно ласковы, а в следующий момент равнодушны; с одной стороны, любящие матери, с другой — хладнокровные убийцы, они не прочь поиграть со своей жертвой.
Как-то, прикорнув в качалке с Клео, я поняла, что руки соскучились по ощущению шерсти. Вывязывать тонкие, как паутинки, детские одежки было мне не под силу, поэтому я купила три мотка синей шерсти (толстой) и смешные короткие и толстые спицы и занялась изготовлением шарфа для Роба.
Спицы двигались ритмично, это успокаивало, как биение сердца. Как это обычная шерстяная нитка может изгибаться, цепляясь сама за себя и образуя трехмерное изделие? Это почти так же необъяснимо и таинственно, как превращение комочка из нескольких клеток в настоящего живого ребенка.
У вязания и беременности много общего. То и другое продвигается незаметно, без видимых усилий, однако то и другое требует терпения, веры в будущее, в обоих случаях нужно постараться, чтобы все получилось как надо. Упустила петлю, и, возможно, все придется распускать и начинать заново. Или поскользнулась на зигзаге, потому что слишком поторопилась, — и вот уже жизнь ребенка висит на волоске. В обоих случаях необходимы постоянные внимание и забота.
Тем, кому не понять чуда творения, вяжущая женщина, как и беременная, кажется нелепой. Локти торчат в стороны, будто покалеченные крылья, на полу извилистые петли пряжи. Вязальщица слишком погружена в работу, она не придает значения внешнему виду. Она может быть небрежно одета, но никто не упрекнет ее в лени. Ловко работая спицами, она свершает нечто, более значимое и важное, чем она сама, — это акт творения. В мире, где отношения более уважительны, вязальщиц бы нипочем не отрывали от дела. А у нас женщина-труженица привыкла к пренебрежению. Она откладывает работу, не довязав ряд, и, рискуя спустить петлю, втыкает спицы в клубок, чтобы открыть дверь или подойти к телефону.
Одна петля — это шаг в путешествии к новому свитеру, а может, и к новой жизни. Когда изделие будет окончено, через месяц, а то и через полгода, вязальщица будет уже другим человеком. И не только потому, что прошло столько времени, — она сделала этот мир немного богаче.
Каждая петля — произведение, но не сама по себе, а в соединении с петлями предшествующими и последующими, прошлым и будущим. Я наматывала нитку на спицу, формируя петли, а сама размышляла о Сэме и постепенно освобождалась. Спицы накрест, протягиваем, снимаем… спицы накрест, протягиваем, снимаем… Если я повторю это движение десять тысяч раз или миллион, возможно, душа моя станет такой, как прежде. Снимаем, снимаем груз…
Клео, как завороженная, водила глазами за спицами. Точно рассчитывая время атаки, она нападала, когда они оказывались перед мордочкой, и впивалась в них зубами. Война со спицами иногда так мне досаждала, что я брала Клео под брюшко и спускала ее на пол. Но это не воспринималось как наказание: синяя шерстяная змея, выползающая из-под клубка, тоже представляла отличную добычу.
Если не считать этих мелких ссор над пряжей и спицами, наши с Клео дни текли в общих трапезах, совместном сне да перемещении с места на место за передвигающимися по дому солнечными пятнами. Каждый миг ложился петлей в большом полотнище, которое постепенно наконец соединялось с другим, тем, что было раньше, при Сэме, хотя и совершенно на него не походило. Ритмы домашней жизни разворачивались так же неторопливо, как клубок пряжи. Ложки клали в ящик для того, чтобы их достать, поесть ими, вымыть, вытереть и снова убрать. Каждое утро, пока тени еще были длинными, Роб с Джейсоном отправлялись в школу и возвращались оттуда ближе к вечеру. Груды стирки ожидали, когда я их разберу, отправлю в машину, а потом буду развешивать на веревке, поглядывая вниз, на гавань и порт. Потом я сниму их, сложу, поглажу, разложу по ящикам, а еще потом мы их поносим, снимем и снова кинем в груду на стирку. Такие вот циклы, повторяющиеся, завершенные, имеющие начало, продолжение и конец, успокаивали и вводили меня в подобие нормальной жизни.