— Не сердись, у меня бывает много дел...
Он посмотрел большими круглыми серыми яркими глазами...
— Да, конечно, государственные дела, ты царица... — ответил на её слова очень спокойно...
Стала устраивать литературные вечера. Вспоминала свои старые стихи и старых друзей...
...Как было весело...
Весёлая компания творилась
Весёлый собирался тарарам.
Планго весёлая кружилась тут и там,
И шумная, немножко материлась...
Деметрий шёл, серьёзный молодой банкир,
Стареющий Кавафис, тоже Константин...
Аполлодор,
в красивом новом ожерелье,
входил,
размашистыми кудрями летя,
читал элегию,
кругом него разнообразные дитя
всё время непрестанно танцевались,
мальчишескими шеями вертя...
С утра болят все мышцы,
особенно плечи, предплечья, икры,
Вчера в одиночку
весь день
прилаживал в триклиниуме большое зеркало,
серебряное,
в которое гляделся тысячу лет назад
Харакс,
возлюбленный Архилоха[72]
Прекрасная элегия
устрицы дюжинами
и морских ежей, и фалернского вина...
И поднималась чуточку величественно,
и улыбалась быстро и легко
улыбкой древнегреческой летящей,
такою неизбывной и открытой...
читала и своё стихотворение:
Вот ласточка,
она летит куда-то
Она куда-нибудь вдруг прилетит.
Её моя живая кошка Баси поймать захочет,
А она летит; то есть не кошка, ласточка летит...
Ещё фалернского кувшин побольше!..
Она ему сказала: «Марк Антоний!
Не уходи! Мне ничего не надо!
Мне нужно совершенно всё на свете!»...
Он тоже часто говорил ей: «Радость!
какая ты холодная такая!..»
Да, я холодная, как будто нильский лотос,
как будто длинная египетская рыба...
И просияла милыми глазами,
и повернула гладкое лицо гречанки,
и руки развела, и вскинула вперёд ладони,
и голову с пробором в чёрных волосах
склонила, подняла,
и прямо посмотрела, улыбаясь, -
— Но я горячая, как будто камень,
Который трогают горячими руками...
Ещё, ещё фалернского вина!..
Планго весёлая плясалась на заре
В блескучем разноцветном серебре
Трясла проколотые маленькие мочки...
Планго и вправду читала свои стихи, пританцовывая. Она была чудачка, рот её дёргался, кривился, но у неё были красивые волосы, пышные, крупно кудрявые, каштановые, читала, дёргаясь и пританцовывая:
— Стать историей короче, чем стать географией...[73]
Читают все, вольно сидя на кожаных подушках, раскинутых на ковре. Аполлодор, глядя то добродушно, даже и ласково, а то холодно, и читает:
— нашёлся обрывок папируса Гиерокл с Евплией из
Тарса и там Аристид Пакис
подумать только никого пора продать наследственный
виноградник
маленький мне тишком под хитон нащупывает сосок
лишний миг урвать не веря что не уйду...[74]
Кидала остроты синдрофиса Клеопатры Полина, яркая жена бледного светлоглазого врача Филота. Она выделялась в уютном малом зале с этим изящно нарумяненным лицом и окрашенными золотой краской волосами, будто большая золотистая пчела или прелестная самка бронзового летнего жука...
Читали Планк и Титис, которых Антоний привёз не то из Киликии, не то из Афин.
— ...будем любить... — начинал Планк.
— ...никогда ни с кем не буду говорить... — подхватывал Титис...[75]
Завязывался спор о Мелеагре Гадарском и Архии Митиленском. Пытались определить — все — каждый подавал голос! — что же происходит с поэзией, с искусством, грядёт эпоха заката, или же, напротив, расцвета... И возможно ли и то и другое разом?!.. Самой современной литературной новацией полагались стихотворения, написанные в форме очертаний секиры или же амфоры. Дружным хором презирали роман — этот вульгарный жанр, предназначенный для развлечения тупых разбогатевших торговцев, жанр, совершенно не имеющий никакого будущего!..[76] Ирас, равная в этой компании интеллектуалов, заводила беседу о Платоне, о последователях своего любимого Эпикура; то и дело повторяла, роняла: «...Фуко... Деррида... Ролан Барт... Лакан... Славой Жижек...»[77] Николай Дамаскин читал отрывки из своей, только начатой «Всеобщей истории», на страницах которой уделял, впрочем, особенное внимание истории иудеев. Марк Антоний прерывал рассуждения Ирас о Платоне насмешливым вопросом:
— Интересно, что же всё-таки лучше — пир слов или хорошее застолье с подачей жареных цыплят и фаршированной заячьей спинки...
— Ну что за пошлость, Марк! — восклицала Маргарита, сознавая, что и её восклицание пошло, и, пожалуй, уж куда более пошло, чем вопрос Марка...
— ...заячьей спинки, фаршированной пряными травами, вымоченными в уксусе!.. — И он нарочито мотал головой...
Ирас посмеивалась своим странноватым смешком, будто странный такой мальчик-старик... Антоний сумел подружиться с ней, звал её дружески «девочка-брат», она сделалась расположена к нему и говорила Маргарите, что он «простой», отчего-то произнося определение «простой», как похвалу!..
Клеопатра с улыбкой, странно застенчивой, приподымала руку, прося дозволения прочесть нечто... Широкий жёлто-красный рукав скользил к плечу, обнажая нежную, уже чуть полнеющую, уже и не девическую, а женскую руку... Все поспешно смолкали. Читала:
— Я всем задолжала
Я должна моему сыну много часов игры и бесед
Я должна моей Хармиане шёлковую шаль
Я должна моей Ирас много моей любви
Я должна писать стихи
Я задолжала всем столько доброты!
Я должна моей Исиде много молитв
Я должна сказать Марку: «Хайре, Дионис!»
Я задолжала всем одно моё «Хайре!» -
«Здравствуйте!» или «Прощайте!»…[78]
Все молчали, и это молчание было приятно ей. Она чувствовала обострённым таким чувствованием поэта, что её стихотворение нравится! Поэтому они молчали, вместо того чтобы поспешно осыпать царицу непомерными похвалами... Она — ещё более застенчиво — спрашивала, можно ли ей ещё прочесть... Все коротко и странно искренно изъявляли желание послушать... Читала и чувствовала, как хорошо, точно произносит слова...
— В лугах моего спокойствия
Поют кузнечики моих мыслей
Я никому не открою мои мысли
Потому что моя душа
Колодец, глядящий в небо
Единственным большим глазом
Я никому не открою мои мысли
Потому что я
Поникшая, убитая молнией,
Распятая, распутная, решительная,
Такая робкая и безумная!..
И моя щека оцарапана веткой Розового куста…[79]
Клеопатра приказала выстроить в Александрии новое святилище Исиды. Статуи богини изображали задумчивую красавицу в греческой нарядной одежде. В сущности, возникла совершенно новая Исида, не прежняя покровительница материнства, а новое, прежде неведомое олицетворение женской тяги к мышлению, к философскому осмыслению бытия. Это был утончённый культ, исповедуемый интеллектуалками и совсем непонятный простолюдинкам! Клеопатра сама становилась у алтаря и говорила от лица Исиды:
— Я — мать всей природы, повелительница всех стихий, я — начало и первоисточник столетий, я — верховная царица всех обитателей неба, я — владычица мёртвых. Сияющие высоты неба, целительные ветры морские, горестное безмолвие царства мёртвых — всё это я, всем этим я правлю, как хочу и желаю. Я отменю тиранию, я сделаю справедливость сильной, благодаря мне природа различит добродетель и грех, и справедливость сделается сильней, чем золото и серебро. Я дала женщинам ту же силу, что и мужчинам!..[80]
Голова богини украшена была убором, исполненным в виде лунного диска; и таким же убором украшена была голова царицы Клеопатры. В александрийских кварталах женщины попроще сплетничали об этой новейшей Исиде, толковали, что все её поклонницы — сплошь лесбиянки и творят во время радений ужасные непотребства. Носились жуткие слухи, будто дамы из кружка царицы приказывают хватать тайно в закоулках Ракотиса нищих одиноких беременных женщин, которых доставляют в новое святилище Исиды, там убивают, вынимают плод и вместе поедают, и эти страшные кровавые трапезы называют «адельфийскими» — «сестринскими»!.. Ничего подобного не происходило в реальности, но тем, кто распространяли все эти рассказы, было приятно и жутко верить!.. Тогда стали говорить и о поездке царицы к Антонию совсем не то, чем являлась эта поездка на самом деле! Стали говорить, будто Клеопатра всю дорогу, весь водный путь лежала на палубе голая, изображая собою Афродиту, или эту самую новейшую развратную Исиду!.. И рассказывая о Клеопатре странные и страшные байки, обвиняя её во всех бедах, постигающих Египет, браня её всячески, уверяя друг друга в необходимости её свержения, они все любили её, по-своему! И если бы её не стало, они бы о ней жалели!..