и замок на воротах, который им удалось стащить от какой-то старой двери. Селена сама вышила занавес для дверей. Теперь они возились над устройством очага.
Хармиона хвалила их искусство, пока они наперебой рассказывали ей о трудностях, которые пришлось преодолеть. Наивная радость светилась в их глазах, и в своём увлечении они даже не заметили приближение человека, который ошеломил их восклицанием:
— Полно вам возиться с этой скучной работой, ваши высочества! И без того потратили на неё слишком много времени.
Затем он обратился извиняющимся тоном к царице, которая стояла подле него:
— Забава эта может показаться неподходящей, но она доставляла их высочествам столько удовольствия, что я допустил её. Впрочем, если вашему величеству угодно запретить…
— Пусть себе забавляются, — перебила царица; а дети, лишь только увидели мать, кинулись к ней и уцепились за неё без всякого страха, уверяя, что этот дом для них дороже всего сада.
— Это, пожалуй, уже слишком, — заметил придворный Эвфронион, пожилой человек с умным и добродушным лицом. — Не мешает подумать, сколько ещё нужно учиться, чтобы в день рождения её величества не ударить в грязь лицом.
Но дети хором просили позволить им выстроить ещё стойло и добились-таки позволения.
Когда, наконец, Эвфронион хотел увести детей, царственная мать удержала их, сказав:
— А если бы я подарила вам вместо сада кусок земли, простое поле, вроде тех, где работают крестьяне, и разрешила бы вам после учения работать и строить сколько хотите?
Восторженный крик был ответом на эти слова, и только малютка Иотапе сказала задумчиво:
— Тогда я непременно возьму с собой куклу. Только одну старшую Атоссу. У неё не хватает одной руки, но я люблю её больше всех.
— Бери что хочешь, — воскликнул Гелиос, притягивая к себе Александра, чтобы показать, что они, мужчины, стоят за одно. — Мама, только дай нам землю и позволь работать!
— Посмотрим, — сказала Клеопатра. — Быть может, ты и прав, Эвфронион… Но мы поговорим об этом после, в свободное время.
Эвфронион удалился с детьми, которые долго ещё оборачивались, кивая и крича матери.
Когда они исчезли за деревьями, Хармиона воскликнула:
— Как бы ни омрачилось небо, но пока они остаются, солнечный свет ещё не совсем померк для тебя!
— Если бы, — прибавила царица, — если бы мысль о них не соединялась с другой мыслью, которая ещё усиливает тьму. Ты знаешь, какие вести принёс нам этот ужасный день?
— Всё знаю! — отвечала Хармиона с глубоким вздохом.
— Стало быть, знаешь, что мы стоим на краю пропасти, которая готова поглотить и их, их, Хармиона, их!
При этом она всхлипнула и, обвив руками шею своей подруги, прижалась к её груди, как ребёнок, ищущий утешения. Потом, подняв своё заплаканное лицо, тихо сказала:
— О Хармиона, я нуждаюсь в любви, как никто! Вот мне уже легче стало на твоей груди.
— Она твоя, прижмись к ней, когда тебе будет грустно… до конца! — воскликнула Хармиона с глубоким волнением.
— До конца, — повторила царица, отирая слёзы. — Он начался с сегодняшнего дня. Ты знаешь, что на меня обрушилось? Сухопутное войско уничтожено, измена Ирода и Пикария; великодушное доверчивое сердце Антония растерзано этой позорной изменой, его дух омрачён, устройство канала — последняя надежда! — не может состояться, как известил меня Горгий… Я была подавлена всеми этими несчастьями, а тут явился Александр и потащил меня к гнезду. Из-за него он забыл обо всём остальном. Это навело меня на новые мысли, а тут ещё домик, выстроенный детьми. Всё это заставило меня оглянуться на свою прошлую жизнь, вплоть до того времени, когда я воспитывалась в доме твоего отца… Я… дети… Как различно устраивается наша жизнь. Они начали с того, к чему я стремилась с детства. Моё детство началось среди междоусобных распрей из-за изгнания отца и смерти матери, на краю пропасти. Близнецы — им по десять лет — скоро расстанутся с детством, и для них начинается такая же, полная страданий, жизнь, после всех удовольствий, которыми они окружены и которых я не знала. Я могла только мечтать о том, чем они пользуются на каждом шагу. Как часто поверяла я тебе блистательные видения, посещавшие мою душу. Ты охотно следовала за мной в сказочный мир моих грёз. А я… Эти мечты преследовали меня всю жизнь. На престоле, среди блеска и могущества, они являлись мне снова и снова. Средства осуществить их были в моём распоряжении, и когда я встретилась с ним, чья жизнь сама по себе сбывшийся сон, то вспомнила о детских грёзах и осуществила их на деле. Чудеса, которыми я разнообразила жизнь моего возлюбленного, — всё это грёзы моего детства, принявшие вещественную форму. Этот сад — образ того существования, к которому я тщетно стремилась. Всё, что услаждает чувства, собрано на этом клочке земли. А между тем я училась довольствоваться немногим в доме твоего отца и мечтала когда-то о душевном спокойствии. Где оно — спокойствие, наше высшее благо? Из-за меня утратили его и вы… Но дети!.. Они начали жизнь в этой обстановке, и вот я вижу, что их собственный здравый смысл заставляет стремиться прочь от этой ослепительной пестроты, одуряющих благоуханий, оглушительного шума и пения. Они мечтают о клочке земли, на котором проходит жизнь трудящегося человека. Мальчик отказывается от суеты, предпочитая деятельную жизнь. Девочка следует его примеру и держится только за куклу, в которой видит живое дитя, следуя материнским инстинктам, вложенным в неё природой. И то, к чему так страстно стремятся их сердца, вполне соответствует их натуре. Когда мне было десять лет, мои стремления приняли уже совершенно определённый характер. Они ещё слепо стремятся к целям, которые возникают перед ними. Пусть же они вернутся к тому, с чего начала их мать и чему она обязана всем хорошим, что в ней ещё осталось! Пусть они живут в эпикурейском саду, старом ли, что в Канопе, или новом, всё равно. То, о чём грезила их мать и что она пыталась осуществить с расточительностью, часто безумной, — всё это окружало их со дня рождения, и всё это им приелось. Вступив в жизнь, они будут презирать то, что раздражает и одурманивает чувства. Они не перестанут стремиться к безболезненному душевному спокойствию, если только у них будет мудрый руководитель, который оградит их от опасностей, коренящихся в учении Эпикура именно для юношества. Я нашла такого руководителя, и ты отнесёшься к нему с доверием, потому что это твой брат, Архибий.
— Он? — с изумлением спросила Хармиона.
— Да, он. Он вырос в эпикурейском саду и нашёл в жизни и философии опору, которая помогает ему сохранить душевное спокойствие среди всех превратностей жизни, он любит мать и привязан к детям, которые тоже платят ему любовью и искренним доверием. Я бы желала поручить детей его попечению, и если он согласится исполнить желание несчастнейшей из женщин, я спокойно встречу конец. Он близок. Я чувствую, я знаю это. Горгий уже работает над проектом моего надгробного памятника.
— О царица! — скорбно воскликнула Хармиона. — Что бы ни случилось, твоей жизни не может грозить опасность. В груди Октавиана не бьётся великодушное сердце Антония, но он не жесток, и простой расчёт заставит его пощадить тебя. Он знает, что эта страна, этот город боготворят тебя, и если бессмертные пошлют ему новую победу, если они позволят ему овладеть твоим престолом и твоей священной особой…
— Тогда, — воскликнула Клеопатра, и глаза её засверкали сильнее, — тогда он узнает, кому из нас двоих более свойственно величие! Тогда-то я взгляну на него сверху вниз, хоть он и похитил наследство у преемника Цезаря, хоть он и добьётся, быть может, господства над миром.
Она произнесла эти слова со сверкающими глазами, но потом опустила руку, сжавшуюся в кулак, и сказала уже другим тоном:
— Пройдут, может быть, долгие месяцы, пока он решится на нападение, и сами бессмертные помогли возведению надгробного памятника. Единственное препятствие, дом старого философа Дидима, разрушено. Об этом известил меня посланец Горгия. Это будет второй мавзолей в нашем городе, достойный внимания. Первый скрывает останки великого Александра, которому город обязан своим возникновением и именем. Он, подчинивший половину мира своей власти и гению греческого народа, умер гораздо моложе меня. Зачем же мне, чья жалкая слабость погубила дело при Акциуме, зачем мне обременять землю? Через несколько часов мы, может быть, увидим Марка Антония.
— И ты встретишь его в таком состоянии духа? — перебила Хармиона.
— Он не хочет ни с кем встречаться, — возразила Клеопатра. — Даже мне он запретил приветствовать его, и я понимаю это запрещение. Но что же пришлось ему пережить, если он, такой экспансивный, друг людей, стремится к одиночеству и боится встречи с самыми близкими. Я поручила Ире присмотреть, чтобы всё было в порядке на Хоме, где он хочет уединиться. Она позаботится и о его любимых цветах. Тяжело, страшно тяжело мне не встретить его по-прежнему. О Хармиона, помнишь ли, как он бросился ко мне навстречу с распростёртыми объятиями, с лицом, озарённым любовью. И когда я услышала его глубокий голос, мне казалось, что рыбы в воде радуются вместе со мною и пальмы на берегу кивают ветвями… А здесь! Детские грёзы, которые я превратила в действительность ради него, охватили нас, и наша жизнь превратилась в сказку! С первого же дня, когда он встретил меня в Канопе, предложил мне первый букет и бросил на меня первый взор, сияющий любовью, его образ запечатлелся в моей памяти как воплощение всепобеждающей мужской силы и светлой, ничем не омрачаемой, озаряющей мир радости. А теперь, теперь!.. Ты помнишь, в каком состоянии мы его оставили? Но нет, нет! Он должен стряхнуть с себя это настроение. Не с понурой головой, а гордо выпрямившись, как во времена счастья, рука об руку со своей возлюбленной должен он переступить порог Гадеса. Ведь он любит меня до сих пор! Иначе бы он не явился сюда теперь, когда волшебная сила кубка не может действовать на него. А я! Это сердце, подарившее ему свою первую, ещё детскую страсть, до сих пор принадлежит ему и будет принадлежать до конца!.. Что, если я встречу его в гавани? Взгляни мне в лицо, Хармиона, и отвечай без страха, как зеркало: удалось ли Олимпу изгладить морщины?