— И ты встретишь его в таком состоянии духа? — перебила Хармиона.
— Он не хочет ни с кем встречаться, — возразила Клеопатра. — Даже мне он запретил приветствовать его, и я понимаю это запрещение. Но что же пришлось ему пережить, если он, такой экспансивный, друг людей, стремится к одиночеству и боится встречи с самыми близкими. Я поручила Ире присмотреть, чтобы все было в порядке на Хоме, где он хочет уединиться. Она позаботится и о его любимых цветах. Тяжело, страшно тяжело мне не встретить его по-прежнему. О Хармиона, помнишь ли, как он бросился ко мне навстречу с распростертыми объятиями, с лицом, озаренным любовью. И когда я услышала его глубокий голос, мне казалось, что рыбы в воде радуются вместе со мною и пальмы на берегу кивают ветвями… А здесь! Детские грезы, которые я превратила в действительность ради него, охватили нас, и наша жизнь превратилась в сказку! С первого же дня, когда он встретил меня в Канопе, предложил мне первый букет и бросил на меня первый взор, сияющий любовью, его образ запечатлелся в моей памяти как воплощение всепобеждающей мужской силы и светлой, ничем не омрачаемой, озаряющей мир радости. А теперь, теперь!.. Ты помнишь, в каком состоянии мы его оставили? Но нет, нет! Он должен стряхнуть с себя это настроение. Не с понурой головой, а гордо выпрямившись, как во времена счастья, рука об руку со своей возлюбленной должен он переступить порог Гадеса. Ведь он любит меня до сих пор! Иначе бы он не явился сюда теперь, когда волшебная сила кубка не может действовать на него. А я! Это сердце, подарившее ему свою первую, еще детскую страсть, до сих пор принадлежит ему и будет принадлежать до конца!.. Что, если я встречу его в гавани? Взгляни мне в лицо, Хармиона, и отвечай без страха, как зеркало: удалось ли Олимпу изгладить морщины?
— Их и прежде почти не было видно, — отвечала Хармиона, — самый зоркий глаз вряд ли бы заметил их. Я принесла и краску для волос, и если Олимп…
— Тише, тише, — перебила Клеопатра вполголоса, — этот сад слишком населен, и у птиц очень тонкий слух.
При этом лицо ее осветилось лукавой усмешкой, заставившей Хармиону воскликнуть:
— Если бы Марк Антоний видел тебя в эту минуту!
— Полно льстить! — возразила царица с благодарной улыбкой.
Хармиона почувствовала, что теперь удобная минута для того, чтобы вступиться за Барину:
— Нет, я не льщу! — сказала она. — Нет женщины в Александрии, которой пришло бы в голову померяться с тобой. Перестань же преследовать несчастную, которую ты поручила моему присмотру. Клеопатра оскорбляет себя, когда решается…
— Опять! — с неудовольствием перебила царица.
Лицо ее приняло жесткое выражение и, заметив сухим тоном: «Ты опять забыла мое приказание; но мне пора приняться за дело», — она повернулась спиной к своей собеседнице.
XV
Хармиона направилась в свое помещение. Ей стало не по себе, уже не в первый раз. Она удивлялась неутомимой энергии и сильному уму Клеопатры, ее преданности интересам родной страны, ее постоянству в привязанностях и нежной заботливости о близких людях, но тем более огорчали другие стороны ее характера.
Она видела, как Клеопатра, желая осуществить волшебные мечты своей юности и очаровав возлюбленного, тратила чудовищные суммы, нанося ущерб благосостоянию своих подданных; как она забывала великое и важное ради суетных забот о своей наружности; как мелочная ревность заставляла ее изменять справедливости и доброте, свойственным ей в остальных случаях; как, наконец, в порыве негодования она забывалась до насильственных поступков с подданными, чем-либо возмутившими ее. Прирожденное честолюбие, побуждавшее ее к великим и славным подвигам, служило иногда причиной таких действий, в которых она сама потом раскаивалась.
Как в детстве она не могла перенести, чтобы кто-нибудь превзошел ее в решении трудных задач, так и теперь желала всегда и всюду первенствовать. Потому-то, быть может, главной причиной ее упорного гнева на Барину был злополучный подарок Антония.
Хармиона знала, что Клеопатре не раз случалось великодушно забывать и прощать несправедливости, даже лично ей нанесенные оскорбления; но быть поставленной Антонием на одну доску с какой-нибудь Бариной — этого она не могла простить, а столкновение, вызванное нелепой страстью Цезариона, давало ей право наказать соперницу.
Удрученная, беспокоясь за Барину, глубоко взволнованная и к тому же уставшая телом и душой, Хармиона вошла в свое жилище.
Там ожидала она найти облегчение в мягком, ровном характере Барины, в заботах своей верной чернокожей служанки и доверенной.
Солнце склонялось к закату, когда она вступила в переднюю. Часовые сообщили, что ничего особенного не случилось, и она прошла в жилые комнаты.
На этот раз, впрочем, нубиянка не вышла к ней навстречу с приветствием и предложением снять с нее мантию и покрывало и развязать сандалии. Только во второй комнате, предназначенной для гостей, нашла она Барину с заплаканными глазами.
В отсутствие Хармионы Барина получила письмо от Алексаса, уведомлявшего ее, что завтра утром он будет допрашивать ее по поручению царицы. Дела ее плохи, но если она не встретит его с прежней суровостью, которая уже доставила ему много огорчений, то он, со своей стороны, сделает все, чтобы избавить ее от заключения, рудников или чего-нибудь еще худшего. К несчастью, ее неосторожная интрига с царем царей Цезарионом восстановила против нее народ. Насколько восстановила, видно из того, что дом ее деда Дидима разрушен. Диона, который осмелился поднять руку на сына возлюбленной царицы, ничто не спасет от погибели. Ему, Алексасу, известно, что она теряет в Дионе друга и покровителя, но он готов заменить его, если только она своим поведением не помешает ему соединить правосудие с милостью.
Это бесстыдное письмо, в котором судья обещал Барине снисхождение в обмен за ее благосклонность, объяснило Хармионе возбужденное состояние молодой женщины.
Излив свой гнев и отвращение к Алексасу, насколько позволяла ее мягкая натура, она несколько успокоилась, но все-таки страх, горе и отчаяние продолжали бороться в ее душе.
Хармиона ожидала от нее вопросов о царице и Архибии, о новых событиях, имевших отношение к Клеопатре, государству и народу, но она расспрашивала только о возлюбленном, а именно на этот счет Хармиона ничего не могла сообщить ей. Она не успела узнать у Диона, к которому зашла только на минуту, как он переносит несчастье, постигшее его и Барину, каковы его планы на будущее и чего он ожидает от своей милой.
Это обстоятельство усилило тоску Барины, которая боялась не только за себя, но и за Диона. Она умоляла Хармиону не оставлять ее в неизвестности, которую труднее перенести, чем самую ужасную весть. Но та или не могла, или не хотела ничего сообщить ей ни о намерениях Клеопатры, ни об участи ее деда, бабки и сестры. От этого опасения ее усилились, и если известие, сообщенное Алексасом, было верно, то им пришлось остаться без приюта. Когда же наконец Хармиона призналась ей, что только мельком видела Диона, отчаяние окончательно овладело девушкой.
Недавно еще исполненная надежд, радовавшаяся на склоне дня грядущему утру, Барина уже видела смертный приговор, подписанный Клеопатрой ей и ее милому. Видела своих близких, гибнущих под развалинами разрушенного дома или побиваемых камнями среди разъяренной толпы. Слышала голос Алексаса, приказывающий палачу подвергнуть ее пыткам. Ей казалось уже, что и нубиянка не возвращается, потому что не может найти Диона. Стража царицы заковала его в цепи и бросила в темницу, если только не растерзала его толпа, науськанная Филостратом.
В припадке лихорадочного исступления она рисовала картины, которые ужас, отчаяние, отвращение подсказывали ее воображению. Хармиона тщетно старалась успокоить ее ласками и словами, пуская в ход все свое красноречие. Ничто не помогало. Наконец, ей удалось увлечь несчастную к окну, из которого открывался великолепный вид. На западе солнце спускалось к горизонту за лесом мачт в гавани Эвноста, и Хармиона, которой не раз случалось успокаивать таким образом детей царицы, указала своей пленнице на пылающий небосклон, стараясь развлечь ее рассказами об ее отце-художнике, который часто восхищался роскошными красками угасающего дня.
Но Барине это зрелище только напомнило другой закат солнца, которым она любовалась вместе с Дионом, и рыдания снова вырвались из ее груди.
Хармиона молча положила ей руку на плечо. В эту минуту дверь отворилась и вошла нубиянка Анукис.
Госпожа знала, что такая продолжительная отлучка верной служанки, без сомнения, объясняется какими-либо важными обстоятельствами. Ее наружность доказывала это. Блестящая темная кожа приняла пепельный оттенок, высокий лоб, обрамленный густыми курчавыми волосами, был нахмурен, полные губы побледнели, выдавая усталость.
Однако она, по-видимому, вовсе не собиралась отдыхать, так как, поздоровавшись и извинившись за свое долгое отсутствие, сообщила Барине, что Дион уже почти выздоровел. Она взглядом дала понять своей госпоже, что желала бы поговорить с ней наедине. Этот взгляд не ускользнул от молодой женщины, и, охваченная новым беспокойством, она потребовала, чтобы от нее ничего не скрывали.
Хармиона велела говорить Анукис. Нубиянка прежде всего заметила, что ее новости самые лучшие и только требуют твердости и мужества со стороны Барины, в чем, конечно, у нее не будет недостатка. Надо только спешить. Через час после захода солнца их будут ожидать в условленном месте.
Тут Хармиона перебила служанку восклицанием:
— Невозможно! — и напомнила о стражах, расставленных Алексасом и Ирой не только в передней и подле всех дверей, но и под окнами.
Нубиянка возразила, что все это предусмотрено, и попросила Барину, не теряя времени, выкрасить кожу и волосы, а потом завить их.
Изумление, выразившееся на лице молодой женщины, заставило ее воскликнуть:
— Положись на меня! Сейчас вы все узнаете. Слишком много нужно рассказать. По дороге я все обдумала, но теперь не до этого. Нет, нет! Кто хочет выгнать стадо овец из горящего хлева, должен прежде всего выпустить первого барана, — я подразумеваю главное дело, и с него-то я начинаю, хотя им бы следовало закончить…