Клеопатра глубоко вздохнула, склонив голову над столом. Блестящая доска драгоценного дерева одна стоила целого имения, камни в кольцах и браслетах, украшавших руки царицы, — целого княжества. Она подумала об этом, но, охваченная гневом, готова была побросать все эти драгоценности в море или в огонь.
Она согласилась бы остаться нищей и питаться ячменным хлебом в традициях отвергающего показную роскошь Эпикура, лишь бы вдохнуть своему сыну стремления хотя бы легкомысленного повесы Антилла. Такой беспомощности, такого ничтожества она при всех своих опасениях не ожидала от Цезариона. Но, вспоминая прошлое, она убедилась, что пожинает ею же самой посеянное. Она подавляла энергию мальчика, чтобы держать его в повиновении. Умела положить конец всякой попытке с его стороны расширить круг своей деятельности. Конечно, это делалось под разными благовидными предлогами. Пусть и ее сын научится ценить мирное счастье, которым она наслаждалась в Канопском саду. К тому же опыт показал, что тот, кому предстоит повелевать, должен сначала привыкнуть повиноваться.
Но сегодня, в этот день просветления, у нее хватило мужества сознаться самой себе, что не эти соображения, а жгучее честолюбие побудило ее воспитывать Цезариона таким образом. От нее не ускользнули его дарования. Но было приятно видеть в нем отсутствие желаний. Она не хотела будить мечтателя. Ее радовало сознание, что этот сын, которого Антоний назначил своим соправителем после войны с парфянами, никогда не освободится от опеки матери. Благосостояние государства более обеспечено под ее твердой рукой, чем под властью неопытного мальчика. А сознание власти! Как оно льстило ей. Она хотела остаться царицей до конца жизни. Передать власть кому бы то ни было другому казалось ей невыносимым. Теперь Клеопатра убедилась, что сын и не помышляет о таких высоких целях. Сердце сжалось. Пословица: ты жнешь, что посеял, — не давала ей покоя, и чем более она углублялась в свою прошлую жизнь, тем яснее видела плоды ею же посеянных семян. Но прежде чем явится жнец, нужно подумать о владельце. Горгию придется поторопиться с постройкой, потому что конец не заставит себя ждать. Ее сын, которого она стыдилась, только что указал ей, что нужно делать, если победитель поставит его в безвыходное положение. При всей слабости Цезариона, благородная отцовская кровь не позволяла ему перенести позора.
Было уже поздно, когда она велела позвать раба Антония. Но ночь не могла остановить ее деятельности. Ей предстояло еще заняться войском, флотом, укреплениями; продолжать переписку с союзниками, приобретать новых.
Наконец, явился Эрос, любимый раб Антония. Его добродушные глаза наполнились слезами при виде царицы. Печаль не могла исказить его круглого красивого лица, но выражение задорного веселья исчезло, и в белокурых волосах мелькала седина.
Сообщение Луцилия, что Клеопатра намерена снова сблизиться с его господином, было для Эроса как бы первым проблеском света после долгой тьмы. Он был убежден, что перед могуществом царицы должно склониться все. После Акциума, казалось, нечего было больше терять, но Клеопатра — полагал он — может все возвратить его господину. Он вспоминал, но только мимоходом, о счастливых годах, когда его круглое лицо полнело от привольной жизни, а зрение и слух, обоняние и вкус постоянно услаждались пирами, зрелищами, празднествами, каких уже не увидит больше свет. Если все это вернется — хотя бы и в более скромной форме, — тем лучше. Но главное и единственное, о чем он хлопотал в настоящую минуту, — вытащить Антония из его гибельного одиночества, рассеять его убийственную меланхолию.
Клеопатра заставила его прождать часа два, но он готов был хоть втрое дольше ловить мух в передней, лишь бы царица решила последовать его совету. Совет был достоин внимания. Никто бы не мог сказать, примет ли Антоний Клеопатру. Поэтому Эрос предложил ей послать Хармиону, и не одну, а с умной, опытной служанкой, которой сам император дал прозвище Эзопион. Антоний хорошо относился к Хармионе и никогда не пропускал ее чернокожую служанку, без того чтобы не пошутить с ней. Может быть, ей удастся развеселить его, это было бы уже очень много, а об остальном позаботится Хармиона.
До сих пор Клеопатра слушала его молча, но тут заметила, что вряд ли бойкий язык рабыни рассеет грусть человека, пораженного таким тяжким несчастьем.
— Да простит мою откровенность твое божественное величество, — возразил Эрос, — но я скажу, что нашему брату великие люди часто открывают многое, чего не откроют равным себе. Только перед величайшим и ничтожнейшим, перед божеством и рабом они являются в своем настоящем виде. Я головой ручаюсь, что грусть и ненависть к людям не так сильно овладели полководцем, как кажется. Все это только маска, которую ему нравится надевать на себя. Помнишь, как охотно и весело играл он роль Диониса в лучшие дни? Теперь он скрывает свое истинное бодрое настроение под маской человеконенавистничества, потому что веселье кажется ему неподходящим в такое бедственное время. Часто он говорит такие вещи, от которых жутко становится, и, углубляясь в себя, предается мрачным размышлениям. Но это скоро проходит, когда мы остаемся одни. Если я начинаю какую-нибудь веселую историю, Антоний не заставляет меня молчать; из этого ты можешь заключить, что он не так уж подавлен отчаянием. Недавно я напомнил ему о рыбной ловле, когда твое величество приказало водолазу нацепить соленую рыбу на его удочку. Он засмеялся и воскликнул, что «то были счастливые времена»! Благородная Хармиона напомнит ему о них, а Эзопион развеселит его какой-нибудь шуткой. Пусть мне обрежут уши и нос, если они не убедят его оставить это проклятое воронье гнездо. Пусть они также напомнят ему о близнецах и маленьком Александре: у него всегда светлеет лицо, когда я начинаю говорить о них. С Луцилием и другими друзьями он до сих пор охотно толкует о своем проекте основать могущественное Восточное государство, столицей которого будет Александрия. Солдатская кровь не успокоилась. Еще недавно я отточил для него персидскую саблю. Как Антоний взмахнул ею! Этот седой великан до сих пор стоит трех юношей. Лишь бы ему снова очутиться с тобой, среди воинов и коней, — тогда все пойдет хорошо.
— Будем надеяться, — ласково отвечала царица и обещала последовать его совету.
Когда Ира, сменившая Хармиону, явилась к Клеопатре, чтобы помочь ей раздеться после утомительной и долгой работы, царица была грустна и задумчива. Только ложась в постель, она прервала молчание, сказав:
— Сегодня был тяжелый день, Ира; но он доказал справедливость старинной, может быть, древнейшей поговорки: всякий жнет, что посеял. Можно раздавить росток, когда он покажется из брошенного тобой семени, но никакая власть в мире не заставит семя развиваться вопреки законам природы. Я посеяла худые семена. Теперь наступило время жатвы. Но все-таки мы можем собрать горсть добрых зерен. Об этом и следует позаботиться, пока есть время.
Завтра утром я поговорю с Горгием. У тебя хороший вкус и много находчивости. Мы вместе рассмотрим план гробницы. Если я хорошо знаю мою Иру, она будет чаще, чем кто-либо, посещать могилу своей царицы.
Девушка вздрогнула и воскликнула, подняв руку:
— Твоя гробница не дождется моего посещения — твой конец станет и моим концом!
— Да сохранят боги твою молодость от такой участи! — возразила Клеопатра. — Мы еще живы и можем бороться.
XX
Расставшись с Ирой, Клеопатра долго не могла уснуть. Воспоминания мучили ее, возбуждая новые и новые мысли.
Она не изменила своего решения и, проснувшись утром, хотела немедленно приступить к его осуществлению. Теперь она была готова ко всему, что бы ни случилось.
Прежде чем приступить к работе, она еще раз приняла римского посла. Тимаген пустил в ход все свое красноречие и диалектику, остроумие и находчивость. Он снова обещал Клеопатре жизнь и свободу, а ее детям престол, но не иначе, как при условии выдачи или смерти Антония. Клеопатра отказалась наотрез.
После ухода посла она просмотрела с Ирой планы гробницы, принесенные Горгием, но волнение мешало ей сосредоточиться, поэтому она велела архитектору зайти еще раз, попозднее. Оставшись одна, она достала письма Цезаря и Антония. Как много остроумия и нежности было в них, каким огнем дышали письма могучего воина и трибуна, которого ее нежная женская ручка направляла куда угодно.
Сердце ее забилось при мысли о близком свидании. Хармиона с нубиянкой отправились к нему уже несколько часов назад, и царица с возрастающим нетерпением ожидала их возвращения. Она приглашала Антония, чтобы в последний раз попытать счастья общими силами. Что он придет, в этом она не сомневалась. Лишь бы только удалось еще раз пробудить в нем мужество! Люди, соединенные такими неразрывными узами, должны вместе погибнуть, если уж им не суждена победа.
Доложили о приходе Архибия.
Ей приятно было взглянуть на его верное лицо, пробуждавшее в ее душе столько отрадных воспоминаний.
Ничего не утаив, она рассказала ему обо всем случившемся. Когда же она прибавила, что никогда, ни за что не осквернит себя изменой возлюбленному и супругу и умрет достойной смертью, Архибий выпрямился, точно помолодевший, и взгляд его показал ей яснее слов, что она права в своем решении.
Он предупредил ее просьбу взять на себя воспитание детей, сказав, что готов посвятить им все свои силы.
Мысль соединить Лохиаду с садом Дидима и предоставить сад детям встретила одобрение с его стороны. О намерении выстроить гробницу он уже знал от сестры.
— Будем надеяться, — заметил он, — что воспользоваться этим сооружением придется много позднее.
Но она покачала головой и воскликнула:
— О если бы я умела читать в других лицах так же легко, как в твоем! Я знаю, что Архибий от души желает мне долгой жизни; но его мудрость равна его преданности; он понимает, что жизнь не всегда бывает счастьем. Он сам говорит в душе: «Этой царице и женщине, моей подруге, предстоят такие унижения, что она хорошо поступит, если воспользуется правом, которое бессмертные сохранили за людьми, — правом удалиться с житейской сцены, когда это окаже