Последняя новость насторожила Клеопатру: чего ищет красавец Антоний в населенном змеями логове Богини-Матери; какое опьянение, более сильное, чем то, что бывает от вина, какая тайная болезнь заставляют его молить богиню о спасении в тот самый миг, когда он достиг вершины славы?
Может быть, в эпоху надежд на новое возрождение его преследует та же тоска, какую познали многие мужчины в разных концах Средиземноморья, — желание молиться дарующим утешение улыбчивым полногрудым богиням, которые, как им хочется верить, излечивают душевные и телесные недуги? Это, вне всякого сомнения, так: ведь сам Антоний рассказывал, что испытывает те же страхи, какие некогда терзали героев, являющихся для него образцом, — поэтому и пьет ночи напролет.
Очевидно, что этот человек, переживающий апогей славы, какой-то частью своего естества неудержимо стремится к бездне. Он жаждет взрыва, страдания — как необходимой стадии на пути к невиданному прежде блаженству. Легендарные греки, перед которыми он преклоняется и судьбе которых завидует, — Дионис, Орфей, Геракл — все умерли страшной, насильственной смертью, были разорваны на куски или погублены разъяренными женщинами, прошли через чудовищные потрясения, связанные с женским желанием и женским гневом, и только благодаря этому обрели высшее счастье: бессмертие.
Кое-кто полагал, что страсть Антония к культам Богини-Матери отчасти объясняется тем влиянием, которое оказывала на семью Антониев его собственная прародительница. Говорили, будто этот образ был для него столь же влекущим, сколь и отталкивающим; будто, несмотря на свои военные успехи, он никогда не забывал об этой ужасной основательнице их рода — подтверждением тому может служить страсть, которая семь лет назад толкнула его в объятия женщины-фурии, имевшей так много общего с супругой Геракла: Фульвии.
Что ж, очевидно, жена не сумела его утешить, ибо в своей тоске он стал обращаться к другим всемогущим владычицам — к тем богиням Востока, чья плоть напоминает жертвенные дары. Наверняка это случилось потому, что в Фульвии было слишком много от Рима. Она казалась излишне суровой, негибкой. Мрачная женщина — разве Антонию не приходилось, чтобы заставить ее рассмеяться, пересказывать неслыханно грубые шутки? Ей не хватало светоносности, этой Фульвии, не хватало греческой элегантности. В ней безнадежно отсутствовали все черты, делающие столь привлекательными восточных женщин. А между тем этот мужчина ждал от нее даже не столько властной силы, сколько радости. Покоя. Сочувствия его страху перед загробным бытием. Надежды на воскресение. Короче, поскольку он, сам того не сознавая, был Осирисом, следовало предложить ему Исиду.
Египет мог утолить тоску Антония. Однако последнему и в голову не приходило явиться туда и попросить о чем-то подобном. Сменялись недели и месяцы, а вопрос об этом даже не вставал.
Между тем Антоний уехал из Афин в Азию, вступил в Эфес, ощущая себя греком еще больше, чем когда-либо прежде, одетый как Дионис, с ног до головы увитый плющом, сопровождаемый музыкантами, которые создавали какофонию звуков, обычную для Благого Дурака, — тогда как впереди него двигалась толпа ряженых, изображавших свиту Божественного Безумца: мужчины, женщины, дети, разнузданные, тоже увешанные гирляндами, орущие, что Антоний есть воплощение Бога, олицетворенное Милосердие, Доброта, спустившаяся с небес на землю, Отец всяческой радости.
Для Клеопатры это было предупреждением. Новая экстравагантная выходка Антония не шокировала царицу, совсем напротив: она показала, до какой степени Антоний хотел быть греком, считал себя греком; и сейчас, когда города Востока приветствовали его как Нового Диониса, в ней вновь проснулась химерическая мечта, вдохновлявшая ее при жизни Цезаря: руками мужчины завоевать весь земной крут. Правда, в данный момент на ее пути воздвиглось серьезное препятствие: Арсиноя, ее сестра, которая все еще жила при храме Артемиды, в том самом Эфесе, куда Антоний недавно вошел как триумфатор. По-прежнему зачарованный образами Вселенской Матери — здесь ее изображали со множеством грудей, — он посетил храм и принес богине великолепную жертву. Наверняка в тот день Арсиноя пробилась к нему, молила о милости, пыталась смягчить его сердце, а может, и обольстить. И она была далеко не единственной женщиной среди тех, кто в последние недели стремился заручиться его поддержкой: привлеченные слухами о его любовных похождениях, царицы Азии одна за другой наносили ему визиты, щеголяли дивной роскошью, осыпали подарками, соревновались в жеманстве и показном величии. Поговаривали, будто самая красивая из них достигла своей цели: оказалась в конце концов в постели Антония и попросила его вернуть ей отнятые у нее земли; само ее имя, Прекрасносложенная, показывало, чему именно в этой истории можно верить.
Нетерпение Клеопатры, а также, несомненно, ее ярость достигли наивысшего накала: что ей оставалось, кроме как цепляться за умозрительную надежду на то, что рано или поздно у Антония кончатся деньги?
Впрочем, банкротство действительно было единственной возможной перспективой для человека, вокруг которого кишели толпы шутов и проходимцев, музыкантов, комедиантов и поваров, с момента его приезда в Азию не перестававших обирать от его имени население. За несколько месяцев восточные провинции оказались совершенно обескровленными. Антоний ничего не замечал. Ослепленный атмосферой непрерывных празднеств, которую угодливо поддерживали его параситы, он решил взыскать налоги (уже взысканные ранее).
Однако местные царьки не могли позволить кому-либо садиться себе на шею и ответили ему, что, коли он так нуждается в овечьей шерсти, а на их выстриженных спинах уже не осталось ни клочка, для него, пожалуй, будет лучше поохотиться где-нибудь в других местах на еще не тронутого ножницами барана. Антоний, задетый за живое, наконец сообразил, что его одурачили собственные прихлебатели, и, поскольку его натуре вообще были свойственны переходы из одной крайности в другую, мгновенно протрезвел.
Антоний теперь мало говорил, он размышлял, и ему пришло в голову, что вообще-то его привела на Восток идея завоевания мира, и он вновь принялся мечтать о походе против парфян. Но для этой авантюры тоже требовались деньги, причем в гораздо большем количестве, чем для празднеств.
Так и получилось, что по истечении этих шести или восьми месяцев кутежей, помогавших ему ощущать себя греком, Антоний снова вспомнил о том, что он — римлянин. А заодно вспомнил — как вспоминает свой дом вернувшийся с грязной улицы гуляка — и о Египте, и о его царице.
В этот исторический момент Судьба для исполнения своего замысла уже не нуждалась ни в чем, кроме лакея — одного из тех невзрачных и пронырливых существ, которые появляются на сцене только два или три раза, но без которых не может завязаться сюжет драмы. Таких пройдох в свите Антония хватало, но самым изворотливым из всех был Деллий.
Судя по всему, он уже давно пользовался полным доверием своего патрона. Согласно упорным слухам, Деллий принадлежал к числу старейших приятелей Антония по кутежам и в ночи оргий они не раз спали вместе. Мне это кажется весьма сомнительным. Деллий, конечно, очень любил мальчиков, однако не брезговал и женщинами: он всегда умел находить для Антония девок, если у того внезапно возникала такая потребность, независимо от места и времени суток. Деллий увлекался сексом еще больше, чем его хозяин. Он обожал говорить непристойности и особенно излагать их в письменном виде — в посланиях, которые адресовал (несмотря на свою страсть к эфебам или, может быть, именно по причине этой страсти) матронам из лучшего общества.
Этого-то ловкого негодяя Антоний и отправил в Александрию, чтобы уговорить Клеопатру оставить царство и явиться к нему, Антонию. Он изучил планы Цезаря, понял их смысл и рассчитывает превратить Египет в базу для своей экспедиции против парфян, но не желает отправляться в поход, не разобравшись прежде во всех деталях поведения царицы в период войны с Брутом и Кассием: почему легионы, оставленные императором в Египте, перешли к врагу; при каких обстоятельствах египетские корабли с Кипра были посланы убийцам Цезаря; как в действительности обстоят дела с египетским флотом и с двумя неурожайными годами, которые, как уверяет Клеопатра, якобы разорили ее царство? И что произошло с ней самой, когда буря настигла ее перед битвой при Филиппах, — испугалась ли она легионов Кассия или правда бежала от урагана?
Антоний отнюдь не уверен в том, что Клеопатра сумеет найти приличествующие случаю, то есть умные, почтительные и одновременно уклончивые ответы. Но, так или иначе, он хочет встретиться с ней. Просто чтобы показать, кто здесь командует. И чтобы царица поняла: новый владыка мира — это он. И чтобы в будущем, независимо от того, голодный выдался год или нет, штиль ли на море или ураган, когда он потребует у нее денег, она — какова бы ни была требуемая сумма — не смела лавировать или тянуть время, а тотчас бы раскошелилась.
Легко представить, с каким чувством Клеопатра выслушала этот нагоняй из уст Деллия: с величайшей яростью. Однако по своему обыкновению она скрыла охвативший ее гнев за высокомерной улыбкой; и когда эмиссар закончил свою речь, ответила ему с такой изысканной любезностью, что Деллий понял: по части двуличия и умения маневрировать царица намного его превосходит.
Он тотчас смекнул, что, столкнувшись с этим политиком в юбке, Антоний не сможет долго придерживаться раз избранной им жесткой линии. Тогда отчасти из любви к запутанным ситуациям, отчасти же, чтобы заранее подготовиться к надвигающимся событиям и в любом случае от них не пострадать, Деллий переменил тон, заговорил очень мягко и стал уговаривать царицу принять предложение его патрона, изображая последнего в самом благоприятном свете.
Царица, наверное, про себя смеялась: чего стоит Антоний, она знала давно. Она помнила опасения, которые высказывал по его поводу Цезарь, но даже если бы подобных разговоров не было, завещание императора, в котором об Антонии не говорилось ни слова, уже в достаточной мере показывало, как следует оценивать этого человека. В довершение всего теперь, когда Антоний направил к ней эмиссара — стратегическая ошибка, которую Цезарь никогда бы не допустил, — стало совершенно очевидно, что он заинтересован в их встрече не меньше (а может, и больше), чем она.