Во время пиршества римляне непрестанно разговаривали, не утруждая себя тем, чтобы прикрывать набитые пищей рты. Они целовались, даже не прожевав пищи, звучно срыгивали, извергали газы, проливали соус на одежду и на прислужников и громко смеялись над болтливым поэтом, который пел для гостей, пока они пировали. Римляне так же жадно поглощали еду, как и большую часть денег и прочих богатств мира. Они поистине были ненасытны.
Авлет завел беседу с женщиной, которая ударила старого раба-испанца, но в разговор вмешался ее муж. Размахивая золотым кубком, он спросил у матроны:
— Увидим ли мы снова то, что ты съела на пиру, как это было в прошлый раз?
Гости захохотали. Женщина наградила мужа свирепым взглядом. А он тем временем продолжал:
— Эти блюда выглядели так красиво, прежде чем попали внутрь, и были ужасно отвратительны, когда ты извергла их обратно.
— Как будто ты сам не заставил всех любоваться таким же зрелищем! — ответила она. — Мне тогда просто попался плохой кусок рыбы, вот и все.
Клеопатра закрыла глаза и вознесла молитву богине, чтобы эта женщина не сделала того, на что намекал ее муж. Но, похоже, богиня ее не услышала. Авлет рассказывал римлянке о своих бедах, и вдруг матрона закрыла рот руками и бросилась бегом из пиршественного зала, оставляя за собой след блевотины. Прислужники засуетились, принялись подтирать пол. Когда матрона вернулась, один раб отер ей лицо влажным полотенцем, другой наполнил ее кубок вином, а третий стал отчищать ее одежду. И за все эти заботы рабы не получили ни слова благодарности. А Авлет по-прежнему надоедал рассказами о своих несчастьях всем, кто его хоть немного слушал.
Геката поднялась, собираясь покинуть пиршество, и подошла к ложу Клеопатры, чтобы пожелать царевне доброй ночи.
— Ты видела когда-нибудь подобное постыдное проявление дикости? — шепотом спросила утонченная гречанка.
После смерти Мохамы Геката стала близкой подругой Клеопатры. Царевне нравилась неестественно длинная шея гречанки и гордая посадка головы. Клеопатра прижалась к полному животу Гекаты и закрыла глаза, жалея, что не может каким-нибудь чудом исчезнуть отсюда прямо сейчас. Рядом с Гекатой царевна особенно остро чувствовала свое несовершенство. В гречанке воплотились все самые важные женские достоинства. Клеопатра замечала, что ее отец неизменно подпадает под очарование низкого грудного голоса Гекаты. Он не мог отказать ей ни в чем, когда Геката подходила с просьбой, поднимала на царя взгляд и начинала дышать чаще. Авлет таял при взгляде на ее высокую, полную, мягкую грудь, которая вздымалась в такт дыханию. Клеопатра была лишена всех этих достоинств. Она все еще была маленькой и прямой, как палка, и даже не надеялась, что когда-нибудь и у нее появятся соблазнительные округлости и она станет такой же пышной и горячей женщиной, как Мохама, или такой же стройной и желанной, как Геката.
Геката ласково погладила царевну по волосам, точно так Клеопатра обычно гладила своих собак.
— Может быть, ты хочешь лечь в постель? — спросила гречанка. — Я попрошу царя, и он позволит тебе уйти.
— Нет, я останусь с отцом.
Они посмотрели на царя, который теперь пытался поведать о своем деле одуревшей от вина Юлии. Помпей спал на обеденном ложе, лежа на спине, и издавал звуки, похожие на шум воды, которую высасывают из большой бочки.
— Он изобрел очередной хитроумный способ отделаться от меня, разве нет? Иначе зачем он отправил меня погулять по городу?
Авлет разволновался и вспотел, его жирное тело тряслось. Они подъехали к воротам Рима. Полуденное солнце раскалило черную крышу повозки. Помпей настоял, чтобы его царственный гость отправился на прогулку в крытой повозке — из соображений безопасности.
— Толпы народа в Риме могут быть опасными, — предупредил Помпей. — Они привыкли бояться нас, но не более того. Сейчас плебеи совсем обнаглели и осмеливаются досаждать знатным особам.
Двойные ворота Рима — одни для въезжающих, вторые для покидающих город — были высотой с трехэтажный дом. Их охраняли мускулистые легионеры с суровыми лицами, замершие на посту в каменной неподвижности. Кожаные завязки сандалий обвивали их ноги до колен. Воины были вооружены длинными копьями, их шлемы блестели на солнце, как новые монеты. Стены Рима, как сообщил царственным путешественникам проводник, были сложены из песчаника. Их толщина достигала четырех футов, и ничто не могло пробить эти стены. Клеопатра уставилась на римских легионеров, которые, как ей казалось, тоже рассматривали ее с галерей, расположенных на стене в несколько уровней.
— Какие огромные эти римляне.
Клеопатра уже привыкла к крупным, грузным римлянам, которые бывали при дворе ее отца. Эти люди не знали меры в еде и возлияниях, потому их телеса и стали такими объемистыми. Но римских легионеров, высоких, массивных и мускулистых, Клеопатра видела впервые.
— Мы такие хрупкие по сравнению с ними, — сказала царевна отцу, который тоже мельком взглянул на легионеров через узкое окошко повозки.
— Ну, не все мы такие уж хрупкие, — возразила Геката, искоса посмотрела на Авлета и хихикнула.
Клеопатра и Хармиона рассмеялись.
Когда повозка миновала высокую арку ворот и въехала в город, Клеопатра сразу перестала смеяться. По ее телу пробежала волна радостного возбуждения. Царевна так мечтала увидеть великий город, и вот ее мечта сбылась — гораздо раньше, чем она могла надеяться. Конечно, это случилось в несчастливое время, и все же она — в Риме!
Как только повозка въехала в город, внутри стало еще жарче, а сиденья как будто сделались жестче и неудобнее. Возница то и дело надолго останавливал повозку, чтобы не наехать на толпы пешеходов, не столкнуться с другими повозками, с телегами торговцев, рослыми носильщиками, которые несли именитых и состоятельных счастливчиков над головами толпы.
— На обсуждение Сената выдвигали закон, который запрещал бы ездить днем по улицам на повозках и разрешал передвигаться по городу только пешком или в паланкине с носильщиками, — рассказал проводник Тимон, ученый раб из Коринфа, которого Помпей выделил Авлету и его спутницам, чтобы показать им город.
— Я бы сказал, этот закон опоздал на несколько лет, — заметил царь.
Он посмотрел на небольшие воротца, а оттуда на него уставилась отвратительная рожа, беззубая и с одним-единственным глазом.
— Подайте монетку бедному старику! — пробормотал урод и закатил единственный глаз к небесам, не глядя на тех, кто сидел в повозке.
— Великий Зевс! — вскрикнул Авлет. — Циклоп! Иди отсюда! Прочь! Прочь!
Царевна быстро наклонилась и выглянула в окно.
— Он сидит на плечах у другого человека! — сказала она и рассмеялась.
— Чего надо этому попрошайке? — спросил Авлет у дочери и замахал руками, отгоняя нищего.
— Ничего особенного, отец. Это просто нищий, он просит подаяния.
— Ну, тогда скажи этому попрошайке, что я — такой же нищий и живу щедротами гостеприимного Помпея.
Один из царских телохранителей, которые ехали верхом вслед за повозкой, пинками отогнал нищего подальше. Вскоре повозка снова остановилась. От резкого рывка Клеопатра повалилась на живот Авлета.
— Что там еще? — недовольно спросил царь. — Как они могут жить в таком городе? Как они выносят эти толпы народу, эти улицы, по которым невозможно проехать? Я начинаю понимать, почему Помпей не желает выезжать из своего чудесного загородного поместья.
— Это все из-за нового закона Юлия Цезаря, введенного в действие трибуном Клодием, — сказал Тимон, который явно не одобрял нововведения. — По этому закону каждый житель города получает бесплатный хлеб. Закон ввели в нынешнем году, и с тех пор Рим наводнили огромные толпы народа. Никто больше не желает трудиться. Голодранцы перебираются в Рим, поселяются по дюжине человек в комнате и опустошают государственную сокровищницу.
— Какая мерзость! — сказал Авлет. — В моей стране крестьяне тоже получают хлеб каждый день, но не даром — они должны его заработать.
Царь был о Риме невысокого мнения. Он счел Рим слишком шумным и жарким городом, которому недоставало изысканности. А еще этот город, переполненный народом, оказался вовсе не гостеприимен к чужеземным правителям. Хотя Помпей разместил их в лучшем из своих римских домов, по египетским меркам дом был довольно маленький. Он располагался в самом центре города. Кроме того, царь и его спутницы совсем не привыкли к постоянному шуму, который не затихал ни днем, ни ночью. Авлет громогласно жаловался на неудобства. Однако его заверили, что даже сам Юпитер не смог бы сделать улицы Рима более тихими. Всю ночь там шатались банды пьяных головорезов. Они вопили, распевали песни и наводили страх на других ночных гуляк, угрожая сжечь их факелами, если те не откупятся деньгами. Дворовые собаки облаивали возмутителей спокойствия. Клеопатра всякий раз просыпалась от их лая. На рассвете школьные учителя начинали заниматься с учениками. Занятия проходили прямо на улице, так что Клеопатру, которая к утру задремала, снова разбудили — ученики повторяли за лектором сочинение греческого философа Гераклита об этике и добродетели. Царевна, возможно, заинтересовалась бы этой лекцией, если бы в свое время не получила хорошее образование в Мусейоне. Вскоре начали раздаваться крики уличных торговцев, расхваливающих свои товары. Невыносимо скрипели телеги, возницы кричали друг на друга, требуя уступить дорогу, и громко ругались, когда повозки сталкивались, не имея возможности разминуться.
Несмотря на опасности и непривычную суматоху, а может быть, как раз благодаря этому, город очаровал Клеопатру. В отличие от белоснежных домов ее родной Александрии, в Риме дома были самых разных насыщенных оттенков. Пестрые здания громоздились друг на друга. Крыши соседних домов нередко соединялись выступающими краями, которые назывались водосточными желобами и служили для сбора дождевой воды. В Александрии улицы располагались в правильном, симметричном порядке. В Риме же улицы были самые разные: узкие, тесные переулки соседствовали здесь с большими, широкими проспектами. Повсюду толпился народ. Все римляне; независимо от знатности и благосостояния, разговаривали громко и ничуть не стеснялись употреблять грубые выражения. Они не походили ни на загадочных и таинственных коренных египтян, ни на впечатлительных, любящих поспорить греков. Римляне старались повсюду заявить о себе. Наружные стороны лавок и домов мастеровых были украшены грубыми фресками, изображавшими хозяев за работой. На жилых домах красовались галереи фамильных портретов. Стены и ограды были исписаны небрежно, в спешке начертанными политическими воззваниями. Несомненно, и Рим, и римляне были крайне вульгарны. Но тем не менее этот необычайный город вскружил Клеопатре голову.