Что Клеопатра думала о моралистах – истинных и мнимых, среди которых вдруг оказалась, – нам неизвестно. Зато нам известно, что они думали о ней. К браку и женскому вопросу в Риме, где понятие «женские права» было нонсенсом, подходили совершенно иначе (а для мужчины определение «женственный» звучало самым жутким ругательством). Здесь «хорошая женщина» означало «незаметная женщина», что шло вразрез с воспитанием Клеопатры. В Александрии ей полагалось постоянно выставлять себя напоказ, здесь же все было наоборот. Римская женщина не имела не только гражданских или политических прав, но даже и собственного имени: только производное от имени отца. Обе сестры Цезаря звались Юлиями. Дамы в Риме опускали глаза на публике, молчаливые и покорные. Не могли никого позвать на ужин. Не фигурировали в интеллектуальной жизни, редко появлялись в произведениях искусства – в отличие от Египта, где женщин-тружениц и женщин-фараонов изображали в живописи и скульптуре, рисовали на стенах гробниц и святилищ: ловящими птиц, продающими продукты или делающими подношения богам [65].
Не то чтобы римские законы распространялись на иностранных монархов, однако Клеопатра просто не могла не чувствовать дискомфорта [66]. Как всегда, женщина могла называться «непорочной», только когда вела жизнь служанки (традицию облек в формулу Ювенал: «труд, недолгий сон и грубые руки от пряжи этрусской жестки»). Разрушительница браков, непонятно как сумевшая примазаться к изысканному обществу Венеры, Клеопатра взбаламутила Рим сразу по нескольким направлениям: женщина, иностранка, восточный монарх в сердце города, до сих пор мнившего себя победившей монархию республикой, да еще и воплощение Исиды, чей культ считался подозрительным и извращенным, а храмы пользовались дурной славой мест для свиданий. Клеопатра путала карты и издевалась над канонами. Даже сегодня она представляла бы проблему для любой службы протокола. Должна ли владычица сердца римского диктатора быть еще и владычицей Римской империи? Как бы она себя ни вела – а похоже, Клеопатра умела так же быстро адаптировать к ситуации свою внешность, как и свою личность, – эта женщина нарушала все мыслимые правила. У себя в стране царица, куртизанка – за границей. Даже еще хуже – куртизанка со средствами. Клеопатра была не просто экономически независимой: она была богаче любого римского мужчины.
Само ее богатство, за счет которого Рим наслаждался триумфами, ставило под сомнение ее нравственность. Вообще красноречиво описать чье-нибудь тисненое серебро, изумительные ковры или мраморные статуи значило вынести человеку обвинение. Слабому полу доставалось сильнее. «Женщина все позволяет себе, ничего не считает стыдным, лишь стоит на шею надеть изумрудные бусы или же ухо себе оттянуть жемчужной сережкой» [67] – вот так работала логика. В этом смысле оттянутые уши влияли на ее судьбу больше, чем длинный нос. Даже если предположить, что Клеопатра оставила лучшие свои драгоценности в Александрии, все равно в Риме ее имя звучало синонимом «безумной роскоши». Эта роскошь принадлежала ей по праву рождения (в то время как для порядочной римлянки истинными драгоценностями были ее дети). По римским меркам, даже евнухи Клеопатры считались богачами [68].
Так или иначе, она оказалась в ответе за всякое зло, творимое кем-либо в ее порочном, развращенном богатством семействе. Задолго до того, как превратиться в легендарную колдунью, в беспощадную, отчаянную пожирательницу мужчин, она представлялась римлянам экстравагантной женщиной Востока – беспощадной, отчаянной пожирательницей богатств. Безнравственность начиналась с моллюсков, разрасталась до пурпурных и алых одеяний и, наконец, достигала апогея пафоса – жемчугов, возглавлявших римский хит-парад непростительно дорогих безделушек. Светоний, например, приводит их в качестве иллюстрации слабости Цезаря к роскошеству. Назидательная притча о распутнике, пожертвовавшем жемчужиной, чтобы доказать свою правоту, часто рассказывалась и до, и после 46 года до н. э. И идеально подходила к дерзкой египетской царице. (Похоже, тут смешались вымысел и путаница. Говорили, что Клеопатра носила «две крупнейшие жемчужины в истории». Плиний оценил каждую в 420 талантов, то есть на каждом ухе у нее висело по средиземноморской вилле. Такую же сумму она выделила на похороны быка Аписа в Мемфисе) [69]. Какая другая женщина могла бы дойти до такой степени бесстыдства, что вынула из уха жемчужину, растворила ее в уксусе и выпила – ради того, чтобы с помощью колдовства и своего фантастического богатства приворожить мужчину? [70]
Ни волшебство, ни богатство зимой 46 года до н. э. особо не демонстрировались. Клеопатра явно посещала некоторые модные адреса, хотя и слабо верится, что она мало времени проводила дома, на вилле Цезаря, в окружении лишь своих приближенных и слуг. Некоторые из них хорошо ориентировались в Риме, так как участвовали в скандальном восстановлении на троне ее отца. В эти месяцы ей приходилось много изъясняться на латыни – и вне зависимости от своих успехов в языке она убедилась, что кое-какие понятия не поддаются переводу. Даже юмор здесь был другим – плоским и соленым, в Александрии же она привыкла к тонкой иронии и аллюзиям. Прямолинейные римляне относились к себе серьезно, александрийские непочтительность и непосредственность встречались у них крайне редко.
Когда пришла весна и открылась навигация, Клеопатра, очень может быть, поплыла домой, а снова приехала в Рим уже ближе к концу года. Два последовательных визита кажутся более реалистичными, чем один длинный: вряд ли царица смогла бы объяснить подданным полуторагодичное отсутствие, как бы ни была уверена в незыблемости своего трона. Значит, ей пришлось мучительно много времени провести в дороге, хотя плыть на юг было несколько легче. Предположим, Клеопатра вернулась в Александрию в 45 году до н. э. – тогда выехать она должна была в конце марта или начале апреля, когда шквалистые северо-восточные ветры уже утихли и унесли грозы от берегов Египта. Никто не отваживался пуститься в путешествие зимой. Кое-кто решался на это весной: «Только что первые листья на кончиках веток смоковниц станут равны по длине отпечатку вороньего следа, станет тогда же и море для плаванья снова доступным»[73] [71]. Если Клеопатра действительно поплыла домой в начале 45 года до н. э., то вернулась в Рим она к осени. Только в случае ее недолгого пребывания в Александрии можно верить свидетельству Светония, согласно которому Цезарь провожал ее из Рима. Другой возможности у него уже не будет.
Светоний, работавший с большим количеством источников, пусть и полтора столетия спустя, не сомневается, что прощаться им не хотелось – как и в нильском круизе, когда пришлось разворачивать корабли. Римский полководец отпустил Клеопатру с почестями и дарами [72]. Он признал Цезариона, позволив назвать новорожденного его именем. Да и с чего бы ему было колебаться? Во всяком случае, тогда только маленький восточный наследник, восходивший к Александру Македонскому, продолжал его род. К тому же сложно спорить с очевидным: к двум годам Цезарион походил на отца и внешностью, и манерами. Возможно, за этим она и ехала – ради такого признания можно было сколько угодно переплывать Средиземное море. Как написал один историк – и еще много кто отмечал в подобных обстоятельствах как до, так и после, – ребенок «был главным козырем, с помощью которого она могла заставить Цезаря выполнять обещания» [73]. Мы не знаем, что это были за обещания, за исключением дарованного ей титула «друга Рима», стоившего в свое время ее отцу ошеломительной суммы в шесть тысяч талантов.
Как еще объяснить эти затянувшиеся «римские каникулы»? Слишком многое стояло на кону, чтобы ставить чувства выше политики. Цезарь уже и до того однажды вызывал к себе Клеопатру, и его личные мотивы в отношении этих полутора лет остаются сегодня в числе самых исследуемых и при этом самых непонятных в истории. Можно допустить, что эти двое планировали какое-то совместное будущее, что, как считали многие, не послужило бы на пользу Цезарю. До конца жизни Клеопатра хранила страстные, восторженные письма Цезаря [74], и по крайней мере некоторые из них он, вероятно, писал ей между 48 и 46 годами до н. э. Здесь самое время вспомнить об исторической версии прекрасной вазы с ядовитыми змеями. Клеопатра понимала, что ей самой, лично, нужно убедить коллег Цезаря в том, что, пока она у власти, Египет остается верным другом и союзником Рима [75]. Сенат далеко не был сплоченным коллективом, там каждый преследовал свои интересы, и уж точно не все они совпадали с интересами Цезаря. Она хорошо знала о плетущихся интригах. Чтобы обезопасить свою власть дома, требовалось увеличить количество сторонников за границей (Цицерон еще менее лестно отзывался об официальном Риме: «более постыдного сборища не было никогда даже при игре в кости» [76].) Второй приезд Клеопатры, видимо, совпал с возвращением Цезаря из Испании осенью 45 года до н. э. – к этому времени он собирался заняться реорганизацией Востока [77]. Она не могла допустить, чтобы этот вопрос решался без нее: хотя бы из-за Кипра, который формально принадлежал ее брату и все время норовил выйти из-под ее контроля. Если у царицы Египта и имелись более грандиозные планы, то до нас они не дошли. Конечно, проще простого было приписать ей некие коварные, далеко идущие замыслы: в Риме привыкли к Птолемеям-интриганам. Однако нам очевидна цена их с Цезарем воссоединения. Оно привело к катастрофе. И не важно, что она, похоже, сидела в Риме тихо, как ожидавшая Одиссея на Итаке Пенелопа, – кончила Клеопатра скорее как навлекшая на Трою беду Елена. Это приключение шло против всякой логики.
5. «Человек по природе своей есть существо политическое»
Право, жен
Хоть не было бы вовсе… Мне бы разве…[74] [1]