Несмотря на взрывоопасность, этот обмен мнениями принес некоторое успокоение сенату, которому лишь одна проблема виделась более серьезной, чем борьба между двумя цезарианцами. Антоний обладал политической властью. Октавиан завоевал уважение и удивительную популярность. Везде, куда он приезжал, его приветствовали толпы сторонников. Будет намного лучше, решили все, если два соперника начнут бороться друг с другом, чем если они объединятся. Антоний тоже кое-что понял этим весенним утром. Октавиан только что закончил обучение, в ходе которого наверняка узнал: народ сам поощряет разногласия и сам превозносит болтунов лишь затем, чтобы потом иметь удовольствие сбросить их с пьедестала, чтобы они сами друг с другом грызлись [68]. Разумеется, он не ошибался. И никто не умел раздуть вражду лучше Цицерона, на которого, как высказался один из современников, всегда можно было рассчитывать, если требовалось «оклеветать известных, шантажировать могущественных, оскорбить отличившихся» [69]. Это сейчас пришлось очень кстати.
Перед Цицероном стоял нелегкий выбор между слабостью и подлостью. На самом деле вариантов перед ним разворачивалось ошеломительно много. Среди убийц Цезаря ярко высвечивались фигуры Брута и Кассия. Кроме того, в Испании бил копытом храбрый юноша, неплохо умевший собирать армии, – сын Помпея вместе с большей частью римского флота. Секст Помпей унаследовал еще не померкшую славу отца и тоже жаждал отомстить за родителя, а заодно и забрать то, что после него осталось (у него, возможно, имелось больше оснований для мести: юношей он своими глазами видел убийство отца у берегов Египта). Да и консул Марк Эмилий Лепид, шедший вторым после Антония в списке потенциальных преемников Цезаря и ужинавший с Цезарем накануне убийства, мечтал занять его место. Он командовал частью армии диктатора. Другим консулам подчинялись другие легионы. Неожиданно собственную армию в очень короткий срок собрал Брут[84]. Казалось, без войска остался лишь Октавиан.
Цицерон, после ид самый влиятельный человек в Риме, оказался почти в такой же ситуации, как Клеопатра. К какой из сторон примкнуть? Он понимал, что отсидеться за удобной вывеской «нейтралитет» в данном случае – а это была уже пятая гражданская война в его жизни – не удастся. В то же время он лично знал каждую из сторон, и ни одна не приводила его в восторг. В 44 году до н. э. Октавиан представлялся ему школьником, скорее головной болью, чем будущим правителем. «Не доверяю возрасту; не знаю, с какими намерениями», – сетует в переписке с Аттиком Цицерон. Трудно было представить главнокомандующим Октавиана, бледного отрока, в городе, где предпочитали взрослых мужчин типа «кровь с молоком». Он претендовал на лидерство, и при этом был так наивен, что верил: в Риме что-то от кого-то можно утаить! (Интересно, что мало кто серьезно воспринимал этого парня в его восемнадцать лет, хотя в таком же возрасте Клеопатра уже правила Египтом.)
К маю 44 года до н. э. Цицерон, уехавший из ставшего небезопасным для него Рима, остановил свой выбор на Долабелле, хотя и с оговорками. Этот лихой командир четыре года был его зятем. Он развелся с дочерью Цицерона во время ее беременности и не спешил, как надлежало, возвращать приданое. Когда-то пылкий цезарианец, Долабелла после ид пошел против бывшего благодетеля, и даже делал вид, что участвовал в заговоре, который публично одобрял. Цицерон громко аплодировал ему из своего поместья. Первого мая бывший зять стал уже его «превосходным Долабеллой» [70]. Коренастый, длинноволосый Долабелла произнес просто-таки звездную речь. Цицерон поплыл от удовольствия. Долабелла так красноречиво защищал убийц, что на Брута тотчас же захотелось надеть корону. Конечно же, писал Цицерон, Долабелла уже знает о его глубоком к нему почтении? (Скорее Долабелла знал как раз обратное.) Долабелла разрушил временную колонну, поставленную в память о Цезаре. Подавил процезарианские выступления. Обожание Цицерона росло. «В любви никогда не было ничего более пылкого», – изливает он душу в письме Долабелле. Судьба республики лежала на плечах Долабеллы.
Через неделю Цицерон отвернулся от бывшего зятя. Он объявил себя злейшим врагом Долабеллы. Что же случилось в столь короткий срок? Несмотря на залпы комплиментов, Долабелла так и не соизволил выплатить долг. Это была всего-навсего передышка – Цицерон не сдержался и начал бурно поздравлять Долабеллу с гениальной тирадой против Антония, которая размягчила сердце философа. Здесь тоже личная вражда взяла верх над политикой. Публий Корнелий Долабелла и Марк Антоний, оба бывшие доверенными лицами у Цезаря, на протяжении нескольких лет конфликтовали из-за некоторой нескромности тогдашней жены Антония (собственно, вследствие этого она очень скоро стала его бывшей женой). Иногда действительно кажется, что в Риме в то время имелось всего десять женщин. И, по мнению Цицерона, Марк Антоний спал с каждой из них.
Политику давно уже назвали «систематически организуемой ненавистью»[85] [71]. Нельзя лучше описать Рим в последовавшие за памятными Мартовскими идами годы, когда именно личная вражда, а не важные политические вопросы, разделяла убийц Цезаря, наследников Цезаря и последних помпейцев, каждый из которых, казалось, имел свою армию, свою программу и свои амбиции. В этом клубке вендетт самой непримиримой была война Цицерона с Антонием. Неприязнь уходила корнями глубоко в прошлое. Отец Антония умер, когда мальчику было десять, и оставил столько долгов, что тому пришлось отказаться от наследства. Его отчима, знаменитого оратора, приговорили к смерти по приказу Цицерона. От отца Антонию достался жизнерадостный, непредсказуемый характер; дурное настроение вдруг сменялось бурным весельем и наоборот. Его мать – по общему мнению, не женщина, а стихия – похоже, привила беспокойному сыну вкус к здравомыслящим, волевым подругам. Без них Антоний вряд ли дотянул бы до марта 44 года до н. э. – и, скорее всего, гораздо раньше разрушил бы свою жизнь, которая и так выглядела не очень удачной. Он, еще будучи подростком, подкрепил репутацию своей семьи как некредитоспособной. С его безупречной военной славой могла спорить только его же слава кутилы. Он оставлял позади самых закаленных, они едва выживали после его пирушек [72]. Он любил жизнь на широкую ногу, веселые загулы, порочных женщин. Он был до неприличия щедрым (несложно быть щедрым, когда даришь кому-то чужой дом). У гениального кавалерийского офицера Антония была харизма Цезаря, но не было ни капли его самообладания. Недаром в 44 году до н. э. заговорщики посчитали его слишком непоследовательным, чтобы представлять какую-то угрозу.
После ид на Марка Антония обрушивается слава, он популярен, как настоящая звезда, – по крайней мере, до приезда Октавиана. Не успевает Клеопатра распаковать вещи в Александрии, как в Риме уже ощущаются первые судороги грядущих конфликтов. Все это происходит на глазах у публики. «Взбираясь всюду в городе на возвышенные места, он [Октавиан] обвинял Антония» – рассказывает Аппиан. Пусть Антоний как угодно оскорбляет его, пусть он приговорит его к жизни в нищете, кричал Октавиан, главное – чтобы повременил с грабежом его имущества, пока граждане не получат причитающегося. После же пусть забирает все остальное. В ответ Антоний не стесняется в выражениях. Он ругается и глумится. Сенат никак не пытается приструнить соперников, а, наоборот, как напишет Дион и как предсказывал Антоний, «сталкивает их лбами» [73]. Соратники Антония призывают к примирению, тем более что убийцы в это время консолидируют силы. Антоний извиняется и обещает держать себя в узде, если Октавиан будет вести себя аналогично [74]. Одно непростое перемирие, потом другое – тут Антоний не выдерживает и выдвигает сенсационное обвинение: якобы Октавиан подкупил его охранников, потому что вознамерился убить Антония (на самом деле молодой человек всего лишь пытался их подкупить, чтобы переманить на свою сторону – такие действия скоро войдут у него в привычку. Что же касается безопасности Антония, то Октавиан предлагал лично охранять его сон). Большинство людей сочли обвинение абсурдным. Однако некоторые поверили, что едва не довело Октавиана до нервного расстройства. Однажды он дошел до того, что начал стучать в дверь дома своего противника в попытке обелить свое имя, выкрикивал клятвы, бранил слуг и мешавшийся ему на пути кусок дерева [75].
Цицерон, ежедневно бомбардируемый письмами Октавиана, тянул время. Тут был тонкий момент. Если к власти придет Октавиан, убийцы проиграют. К тому же молодой человек как-то сразу продемонстрировал пугающую впечатлительность и одновременно странное нежелание прислушиваться к советам старших. Особенно почтенного старца коробили его напыщенные славословия Цезарю. Впрочем, рассуждал Цицерон в письме Аттику, «если его победят, то ты предвидишь, что Антоний будет невыносим, так что ты не знаешь, кого тебе желать». Антоний движим жаждой наживы, Октавиан ослеплен жаждой мщения. Цицерон долго колебался и в итоге сформулировал для себя одну мысль, которую отныне повторял как мантру: «Кто уничтожит Антония, тот завершит эту отвратительнейшую и опаснейшую войну» [76]. К осени 44 года до н. э. «защищать содружество» – или то, что от него осталось, – означало для Цицерона «разгромить Антония», в которого он следующие полгода без устали метал громы и молнии. Именно в эти томительные недели Клеопатра оказалась в стане настоящих врагов Антония и Октавиана, пойдя на сотрудничество – намеренно или нет – с Долабеллой и Кассием.
Бешеными атаками, которые мы сегодня знаем как филиппики, Цицерон стремится уничтожить бывшего подручного Цезаря. В лучшем случае Антоний именуется «дерзким мошенником», в худшем – «капризным и бесстыдным извращенцем», «распутником», «свихнувшимся мародером». «По правде говоря, – утверждает Цицерон, – нам следует считать его не человеком, но самым диким из зверей» [77]. И надо признать, Антоний давал ему немало поводов. Он плохо управлял фондами. Был замешан в скандальных делах. Присваивал чужую собственность. Привлекал к себе внимание, а однажды якобы пронесся по Риму в колеснице, запряженной львами. Обожал пирушки и эксцентричные выходки, которые очень способствовали его популярности. Имели место и обильные возлияния, даже если винные пары и не окутывали его так плотно, как настаивал оратор, без конца перес