Она, конечно, не может не понимать, сколько неудобств от нее в этом душном, звенящем от комаров лагере, где весьма странно смотрятся ее свита и роскошные шатры и где ее огромный корабль «Антония» с десятью рядами весел и искусной резьбой на носу, как можно догадаться, никому не поднимает настроения. Пайки урезаются. Люди голодны и подавлены. А Клеопатра сидит на куче хорошо охраняемых богатств. Римский солдат хочет видеть своего командира жующим черствый хлеб и спящим на простом соломенном тюфяке [84]. Пока Клеопатра была в лагере, Антоний явно не спал на тюфяке. Клеопатра нарушает это равновесие. Антоний со всех сторон – его палатка находится в самом центре огромного лагеря – слышит, что его женщину нужно отправить домой, и остается к этим просьбам глух. Даже верный Канидий, который до того отстаивал ее точку зрения, теперь хочет ее отъезда. Она знает, какие насмешки сыпались в свое время на Фульвию. Даже в Египте женщины-командиры не были популярны, насколько Клеопатра могла судить по короткой карьере сестры во время Александрийской войны. У нее нет опыта участия в военных конфликтах такого масштаба. По версии Ирода, Антоний никогда не отпустит ее от себя, потому что «его уши, казалось, заткнуты любовью» [85]. Почему в таком случае она не отойдет в сторону, как во времена Цезаря?
Но ведь Октавиан объявил войну именно ей. У нее есть причины желать возмездия. Ее и раньше отстраняли от дел военные советники, после чего она оказалась в Синайской пустыне, бездомная и лишенная всех прав. Ее уже подводили посредники – так что, возможно, теперь она не хочет доверять судьбу Египта одному Антонию. На карту поставлено все: будущее династии Птолемеев висит на волоске. Если Октавиан сейчас договорится с Антонием о мире, ценой этого мира станет она. Настоящая загадка 31 года до н. э. даже не в том, почему Клеопатра осталась, а в том, почему она – так мастерски разбиравшаяся с разницей культур в Египте, так искусно усмирявшая римские эго – не позаботилась о том, чтобы очаровать полководцев Антония. Судя по всему, в лагере она всех только злит и утомляет. Многим приходится терпеть подобное тому, что совсем недавно терпел несчастный Геминий. От нее стонут и друзья Антония, и римские консулы – как пишут все источники, «жестоко оскорбленные Клеопатрой» [86]. Она мстительна, категорична и нервна. Опыт не научил ее быть сговорчивее, чем она была в юности, с опекунами брата. В конце концов, она привыкла раздавать приказы, а не подчиняться им. Тем временем Октавиан усиливает блокаду вокруг залива, тучи москитов продолжают атаковать, а моральное состояние бойцов в лагере Антония продолжает ухудшаться. Начинается эпидемия – вполне возможно, малярии. Условия просто плачевные. Облегчение наступает лишь к полудню, когда поднимается западный ветер. Несколько часов дует свежий бриз, который усиливается, когда меняет направление на северное. К вечеру он стихает.
Так, в постоянной готовности и вынужденном бездействии, проходят месяцы. Постепенно изменяется и расстановка сил. Изначально был план поймать Октавиана в ловушку в Амвракийском заливе, однако теперь Антоний и Клеопатра сами оказались заблокированы в ярко-голубой лагуне и никак не могут приспособиться к этой рокировке. Плутарх сформулировал важное правило: чтобы быть хорошим полководцем, нужно вынуждать противника сражаться, когда ты силен, а когда слаб, следует уклоняться от сражения [87]. Антоний уже давно уступил это преимущество. К августу выбора не остается: он облагает целые города обязанностью снабжать лагерь по суше. Прадед Плутарха как раз попал в число тех, кому пришлось карабкаться по горным тропам к заливу, сгибаясь под тяжестью мешков пшеницы на плечах и ударами плети на спине.
Как будто мало блокады, болезни, одуряющего безделья и жары, приходит еще одна напасть: дезертирство. Бегут и рабы, и вассальные монархи. Для острастки остальных Антоний устроил показательную пытку и казнь двух неудавшихся дезертиров, сенатора и сирийского царя. Сам Антоний пребывает далеко не в лучшем состоянии, нервы его на пределе. Однажды он в одиночку бредет вдоль укреплений в сторону моря и едва не становится добычей врага. Предательство Агенобарба сильно на него повлияло – он становится настоящим параноиком. В одном источнике рассказывается, что он перестает доверять даже Клеопатре: подозревает, что она хочет его отравить. Чтобы доказать свою невиновность, Клеопатра якобы готовит отравленный напиток и отбирает его у Антония, только когда тот подносит кубок к губам. Если бы она хотела его убить, наверное, не отобрала бы у него отраву? После чего приводят пленного, она протягивает ему кубок, эффект очевиден [88]. (Сомнительный эпизод, все же вряд ли Клеопатра рассчитывала обойтись без Антония. А он вряд ли когда-нибудь об этом забывал, даже в сильном стрессе.) Ссорится Клеопатра и с Деллием, который все лето набирает наемников. Они схлестываются на одном ужине, когда Деллий жалуется на вино. Кислятина, кривится он, а вот в Риме даже рабы пьют самое лучшее. После стычки Деллий уверен, что Клеопатра хочет его убить, и один из ее лекарей, мол, готов это подтвердить. Отличный повод, чтобы совершить свое третье, последнее, предательство. Перебежав к Октавиану, он лишает Антония того, что Цезарь называл самым могущественным оружием: внезапности. Вместе с Деллием к врагу утекают разработанные в лагере Антония схемы атаки [89].
В конце августа Антоний созывает военный совет. Шестнадцать недель блокады сделали свое дело. Ситуация аховая. Продовольствия не хватает, ночью становится холодно. Зима не за горами. Антонию нужно наконец принять решение, с которым он тянул все это жаркое лето. В тактике он явно сильнее, чем в стратегии. Если Клеопатра еще не успела разругаться с Канидием, то теперь она это делает. Он предлагает двигаться на север и сражаться на суше. В конце концов, они римляне: устраивать бой, качаясь в волнах, – безумие. Антоний никогда не командовал флотом. Он спокойно может отдать море Октавиану. Более того, в Македонии и Фракии можно нанять еще воинов. Естественно, Канидий прекрасно понимает: драться на земле – значит пожертвовать флотом Клеопатры, тогда сама она станет не нужна. Клеопатра прекрасно понимает: пожертвовать флотом – значит подвергнуть опасности Египет. Ее сундуки с серебряными динариями нельзя переправить через горы. Она яростно бьется за морское сражение. Ее доводы ясны: на суше противник серьезно превосходит Антония в силе. Антоний не сможет добраться до Рима без флота. И вести армию через горы нелегкая задача: пусть вспомнит Парфию. Есть еще одно обстоятельство, которое никто из них не может игнорировать. Для своей финальной битвы с Цезарем Помпей тоже собрал громадную, шумную, многоязычную рать из азиатских царей и царевичей в Греции. Клеопатра тогда выдала ему 60 кораблей. Был там и Агенобарб, и его отец, сложивший в той битве голову. Антоний с успехом командовал на противоположной стороне. В августе 48 года до н. э. Помпей решил обойтись без флота, значительно превосходившего флот Цезаря. День еще не успел заняться, а он уже понял, что крупно просчитался, поставив на наземную битву. Результатом стал полнейший разгром, а военачальник лишился дара речи, чувств, армии, разума, гордости и – спустя несколько дней – головы у берегов Египта [90].
Антоний выбирает сражение на море. По Плутарху, его захлестывают эмоции. Однако кажется более вероятным, что самый опытный военачальник своего времени в действительности не хотел ни оставлять при себе Клеопатру, ни выставлять ее флот, но в итоге просто принял неизбежное. У Октавиана не только лучше работают пиарщики, у него еще и более спаянная армия говорящих на одном языке, отлично подготовленных римских легионеров. На суше преимущество будет за ним. На море же силы сторон более или менее равны. Это он и пытается объяснить своим взволнованным воинам, из которых мало кто даже умеет плавать. Он не боится начать кампанию с поражения. «Я выбрал начать с кораблей, здесь мы сильнее и обладаем большим превосходством над противником, чтобы после победы мы с их помощью посмеялись бы и над вражеской пехотой» [91]. (Октавиан, размышляя на ту же тему, проявил себя более тонким психологом: «Такова общая характерная черта человеческой натуры: если человек проигрывает первые состязания, он заранее разочаровывается и в грядущих» [92].) Один израненный в битвах ветеран бросается к Антонию с эмоциональной речью. Показывая ему свои многочисленные шрамы, он спрашивает, как может командир оскорблять эти ранения и возлагать все надежды «на коварные бревна и доски»? Он умоляет Антония: «Пусть на море бьются египтяне и финикийцы, а нам дай землю, на которой мы привыкли стоять твердо, обeими ногами, и либо умирать, либо побеждать врага!» [93] Антоний – «хотя он умел и убедительно говорить с народом, и увлекать войско зажигательной речью, как мало кто из его современников» [94] – смотрит на него с теплотой, но ничего не отвечает.
В последние дни августа Клеопатра вдруг чувствует знакомый аромат. Полуденный бриз разносит по лагерю едкий запах горящего кедра и смолы. Так же пахло в Александрийской гавани семнадцать лет назад. Антоний пригнал около 80 кораблей к берегу и поджег их. У него больше нет для них экипажей, а допустить, чтобы они попали в руки Октавиана, нельзя. Он не таится: пожар хорошо видно и слышно по окрестностям. Вскоре буря развеет оставшиеся клочья дыма; четыре дня бушует ветер и хлещет дождь. Когда проясняется, у берега плавают лишь покореженные обгоревшие обломки. Под покровом темноты вечером 1 сентября египетские офицеры тайно грузят сундуки с серебром на массивную «Антонию» Клеопатры. Несколько транспортных судов берут на борт оставшиеся деньги и царские столовые принадлежности. На кораблях Клеопатры и Антония к мачтам крепят объемные паруса. К рассвету 20 000 солдат, тысячи лучников и пращников размещаются на узких полосках пространства. Небо чистое, море гладкое как зеркало – по этой глади они плывут под стук весел к входу в залив. Там в полукруг выстраиваются три эскадры. Клеопатра с оставшимися 60 корабл