тся от своего оружия, предпочитая смотреть в пол. И не дает никаких обещаний. И не говорит – вообще-то он был до абсурдного лаконичен и сейчас, возможно, не решается отклоняться от написанного заранее – о любви, о будущем Египта и о детях Клеопатры. Дион сфокусирован на отсутствии у Октавиана эмоций, однако здесь явно отсутствует кое-что еще: Клеопатра не требует вознаграждения за сдачу Пелузия и флота Антония или за подталкивание своего любовника к самоубийству. Может быть, потому что ничего этого не было? Ведь если уж она выполнила свою часть сделки, почему бы не потребовать выполнения его части? А она лишь разражается рыданиями и бросается в ноги к Октавиану. Она больше не хочет и не может жить. Он же окажет ей последнюю услугу в память об отце? Нельзя ли ей присоединиться к Антонию в смерти? «Не откажи похоронить меня вместе с ним, – умоляет царица, – ведь раз я умираю из-за него, да пребуду с ним вовеки и в Аиде» [65]. И снова ей не удается разжалобить Октавиана или хотя бы добиться от него намека на обещание. Он только призывает несчастную женщину не падать духом и не терять надежд. Царица нужна ему живой. Она будет превосходным украшением его триумфа.
У Плутарха Клеопатра слабее физически, но сильнее духом. Эта версия тоже не может считаться эталоном правдивости только оттого, что основана на словах доктора царицы: тогда все вдруг стали рассказывать свои истории. В этом прочтении Октавиан вежливо просит ее вернуться обратно на ложе и садится рядом. Она начинает разматывать клубок оправданий примерно так же, как делала в Тарсе, оправдывая свои поступки «страхом перед Антонием или принуждениями с его стороны» [66]. Когда Октавиан один за другим опровергает ее аргументы, царица меняет тактику и обращается к жалобам и молитвам. В итоге она просит сохранить ей жизнь. У Плутарха мы видим в ней отчаяние и величие, в то время как у Диона – только отчаяние. Здесь нет соблазнительных ноток, которые наверняка были добавлены позже: самые разные хроникеры будут потом писать, что она не раздумывая кидалась к самым разным ногам [67]. Разумеется, у литературной Клеопатры намного больше метаний, чем у настоящей. Если отбросить явные домыслы и удобные искажения, Дион и Плутарх сходятся в главном. Растрепанная или нет, царица все равно прекрасна: «ее прелесть, ее чарующее обаяние обнаруживались в игре лица» [68]. Она остается гибкой и практичной, меняя «музыкальные ударения», «тембр голоса» [69] и доводы по ходу развития событий. Она недоедает и не здорова, но отважна, как всегда. В обоих сценариях она приводит Октавиана в крайнее замешательство.
Поняв, что ее мольбы не работают, Клеопатра вытаскивает свой последний козырь. Она заранее составила опись своих драгоценностей и теперь отдает ее Октавиану – как бы сдается на милость победителя. Октавиан читает, а один из ее управляющих, Селевк, делает шаг вперед. Следует эпизод, который не льстит никому из присутствующих. Селевк не может молчать: Клеопатра опустила несколько особенно дорогих позиций. Он обвиняет свою царицу перед Октавианом в том, что «какие-то вещи она похитила и утаила» [70]. Тогда Клеопатра вскочила с ложа, «набросилась на него, вцепилась ему в волосы, била по лицу». Не в силах подавить улыбку, Октавиан встал, чтобы остановить ее. В ее быстром ответе была прежняя Клеопатра, дьявольская хитрость в чистом виде: «Но ведь это просто неслыханно, Цезарь! Ты, в моих жалких обстоятельствах, удостоил меня посещения и беседы, а мои же рабы меня обвиняют, и за что? За то, что я отложила какие-то женские безделушки – не для себя, несчастной, нет, но чтобы поднести Октавии и твоей Ливии и через них смягчить тебя и умилостивить!» [71] У Диона Клеопатра тоже упоминает жену и сестру Октавиана, только не в опереточном стиле: проявляя женскую солидарность, обещает отложить несколько особенно изысканных украшений для Ливии, на которую у нее большие надежды. В общем, оба сценария построены на притворстве и фарсе, фальшивых восклицаниях и искусственных эмоциях. Если отбросить разнящиеся детали, оба они – блеф и пантомима. Октавиан намерен провести пленницу по улицам Рима, но всячески это отрицает. Клеопатра все понимает, но притворяется, что настроена жить. На самом же деле она не собирается возвращаться, закованная в кандалы, в город, где когда-то жила в качестве почетного гостя Цезаря. Такое унижение для нее «хуже тысячи смертей» [72]. Она хорошо знает, как Рим обходится с пленными монархами: если они и выживают, то в казематах, где сходят с ума и кончают самоубийством. Очень довольный этим жестом в сторону Ливии, Октавиан обещает Клеопатре, «что все вообще обернется для нее гораздо лучше, чем она ожидает». И уходит, вполне удовлетворенный, «с мыслью, что обманул египтянку, но в действительности – обманутый ею» [73].
Под занавес Клеопатра успевает покорить еще одного мужчину, но это не Октавиан. Плутарх говорит, что друг Октавиана, юный аристократ по имени Корнелий Долабелла, «не остался нечувствителен к чарам Клеопатры» [74]. Возможно, это чувство больше похоже на жалость. Они договорились, что он будет держать ее в курсе происходящего. 9 августа Долабелла отправляет ей послание. Октавиан планирует отплывать в Рим через три дня и хочет взять с собой Клеопатру с детьми. Царица сразу же посылает гонца к Октавиану. Не разрешат ли ей совершить возлияние в честь умершего? Ей разрешают. На следующее утро царицу на носилках приносят к гробнице Антония, ее сопровождают Ирада и Хармион. Здесь Плутарх предлагает нашему вниманию душераздирающую сцену плача Клеопатры, риторический экзерсис, почерпнутый скорее из греческой трагедии, чем из эллинистической традиции. Антоний, главный его герой, погиб десять глав назад, и автор слишком увлекся героем второстепенным. У Плутарха Клеопатра, упав на могилу и обняв ее руками, рассказывает своему погибшему любовнику, что она теперь пленница. Ее «зорко стерегут, чтобы плачем и ударами в грудь она не причинила вреда этому телу рабы, сберегаемой для триумфа над тобою!». Ничто в жизни не смогло их разлучить, но в смерти такое возможно. Антоний испустил последний вздох в ее стране, а она, «злосчастная», ляжет в италийскую землю. Здешние боги отвернулись от них, но, если тамошние боги обладают какой-нибудь властью, она заклинает Антония молить их. Могут ли они избавить ее от участия в праздновании победы над ним? Пусть они спрячут и погребут меня в Египте вместе с тобой, умоляет она, «ведь изо всех неисчислимых бедствий, выпавших на мою долю, не было горше и тяжелее, чем этот короткий срок, что я живу без тебя» [75]. В этой сцене мало мотивов мщения, но очень много нежности: Клеопатра скорее умрет от любви, чем погибнет от руки врага. Покрывая могилу цветами и поцелуями, в облаке мирры, она нежно говорит Антонию, что это последние возлияния, которые она ему приносит.
Вернувшись в усыпальницу, царица велит готовить себе ванну. Потом ложится у стола и наслаждается отличной едой. К вечеру у ее дверей появляется крестьянин с корзиной свежих смокв. Римские стражники внимательно осматривают корзину. И дивятся, до чего же хороши египетские смоквы. Крестьянин улыбается и угощает солдат, они пропускают его внутрь. Чуть позже Клеопатра ставит свою печать на заранее написанное письмо и зовет Эпафродита. Не мог бы он ненадолго оставить свой пост, чтобы отнести послание Октавиану? Ничего срочного, можно не торопиться. Эпафродит выходит. Клеопатра отпускает всю свою свиту, кроме Ирады и Хармион. Втроем женщины закрывают за собой двери усыпальницы – надо полагать, притворяют: все замки и засовы наверняка были удалены вместе с сокровищами. Рабыни помогают царице облачиться в торжественную одежду, к ней добавляют знаки власти фараона – посох и плеть. Вокруг головы повязывают диадему, кончики которой спускаются ей на шею.
Октавиан открывает письмо – скорее всего, он где-то во дворце – и читает мольбы Клеопатры похоронить ее рядом с Антонием. В то же мгновение он понимает, что произошло. Он шокирован. Бросается бежать, передумывает и посылает помощников узнать, что с царицей. Они бегут к усыпальнице, у дверей стоят в карауле ни о чем не подозревающие стражники. Вся толпа врывается внутрь. Слишком поздно. «Все, однако, совершилось очень скоро», – рассказывает Плутарх [76]. Клеопатра лежит на золотом ложе – возможно, это египетская кровать с ножками в форме львиных лап и львиными головами по углам. Царственная, облаченная с великим тщанием в «самые прекрасные одежды» [77], с посохом и плетью в руках. Очень спокойная и мертвая. У ее ног умирает Ирада. Хармион, шатаясь, еле живая, поправляет диадему в волосах Клеопатры. Кто-то из вбежавших яростно восклицает: «Прекрасно, Хармион!» Она собирает все оставшиеся силы и с резкостью, которая наверняка понравилась бы ее хозяйке, отвечает: «Да, поистине прекрасно и достойно преемницы стольких царей» [78], – после чего падает около ложа своей царицы.
С этой эпитафией от Хармион не может поспорить никто (и никто не может сказать лучше: Шекспир, например, цитирует ее дословно). «Доблесть потерпевшего неудачу доставляет ему истинное уважение даже у неприятеля»[122] [79], – замечает Плутарх, и в окружении Октавиана все полны сочувствия и восхищения. Клеопатра проявила недюжинное мужество. Остается неясным только, как ей удалось совершить свой последний подвиг. Октавиан полагает – либо говорит, что полагает, – что ее укусил аспид (египетская кобра). Прибыв на место происшествия вслед за своими помощниками и желая оживить царицу, он обращается к псиллам – народу, который, как верят ливийцы, нечувствителен к змеиному яду [80]. Говорят, они могут на вкус определить, какая змея укусила человека, а пробормотав заклинания и отсосав яд из ранки, способны вытянуть смерть из окоченевшего трупа. Псиллам не удается воскресить Клеопатру. И это неудивительно: ни Дион, ни Плутарх не уверены насчет пресмыкающегося – оно наверняка пробралось в историю позже. Даже Страбон, приехавший в Египет вскоре после ее смерти, не был убежден в его существовании [81].
Есть тысячи причин сомневаться, что Клеопатра использовала аспида. Женщина, известная блестящими решениями и тщательной проработкой любого плана, вряд ли стала бы доверять свою судьбу дикому животному. Существует масса более быстрых и менее болезненных способов. К тому же это кажется слишком уж удобным – царица Египта убита символом царской власти Египта: в змее гораздо больше мифологического, чем практического смысла. Даже самые благонадежные кобры не способны быстро убить трех женщин подряд, а аспид особенно выделяется своей медлительностью. Двухметровую египетскую кобру, шипящую и раздувающуюся, вряд ли удалось бы спрятать в корзинке со смоквой или прятать там долго. Гораздо проще воспользоваться готовым зельем, на что, похоже, и намекал Плутарх, рассказывая об экспериментах Клеопатры. Скорее всего, она выпила отравленный напиток – например, снадобье на основе болиголова с опиумом, как когда-то Сократ, – или натерлась токсичной мазью. Загнанный в угол Ганнибал принял яд за 150 лет до нее, то же пытался сделать Митридат. Дядя Клеопатры, царь Кипра, отлично знал, как поступить в 58 году до н. э., когда пришли римляне. Если принять как данность, что она умерла по той же причине, что и Хармион, и в том же положении, в котором ее нашли, можно сделать вывод, что Клеопатра почти не мучилась. Не было судорог, непременно вызы