– И этого никогда не переменить?
– Нет, – сказал Даниэль, с упрямой и скорбной ноткой. – Это закон.
Есть люди науки, от которых наука так плотно прикрывает заключаемую ею действительность, что сквозь эту сетку они уже не видят ускользающей действительности. Они охватывают все поле, открытое наукой, но сочли бы невозможным и даже смешным расширить его за границы, однажды начертанные разумом. Они верят в прогресс только в пределах этой огороженной зоны. Клерамбо была слишком хорошо известна насмешливая улыбка, с которой выдающиеся ученые, вышедшие из казенных школ, отвергают без всякого исследования озарения изобретателей. Известная форма науки превосходно уживается с послушанием. По крайне мере, Даниэль в свое повиновение не вносил никакой иронии: это было скорей выражение стоической и упрямой грусти. У него не было недостатка в умственной смелости. Но только в вещах отвлеченных. Лицом к лицу с жизнью, он представлял собой смесь – или, точнее, смену – робости и твердости, сомневающейся скромности и непреклонного убеждения. Как и большинство людей, это была натура сложная, противоречивая, составленная из частей и кусков. Но только у интеллигента, особенно у ученого, куски эти плохо срастаются и видны швы.
– Однако, – проговорил Клерамбо, заканчивая вслух свои размышления, – изменяются даже данные науки. Вот уже двадцать лет концепции физики и химии подвержены кризису обновления, который путем встряски оплодотворяет их. И говорить после этого, будто так называемые законы, управляющие человеческим обществом или, вернее, хроническим разбоем наций, не могут быть изменены! Разве вашему уму недоступна надежда на более высокое будущее?
– Мы не могли бы сражаться, – отвечал Даниэль, – если бы не питали надежды установить более справедливый и более гуманный порядок вещей. Многие из моих товарищей надеются, что этой войной они положат конец войне. У меня нет такой уверенности, и требования мои не идут так далеко. Но я твердо знаю, что наша Франция в опасности если она потерпит поражение, то это будет поражением всего человечества.
– Поражение каждого народа тоже есть поражение человечества, потому что все народы необходимы. Союз всех народов – вот единственная истинная победа. Всякая иная так же губительна для победителей, как и для побежденных. Каждый лишний день этой войны заставляет литься драгоценную кровь Франции, и она рискует остаться обессиленной навсегда.
Даниэль остановил эти слова раздраженным и горестным жестом. Да, он это знает, знает… Ему отлично известно, что Франция каждый день умирает от своего героического напряжения, что цвет молодежи, сила, разум, жизненные соки нации изливаются потоками, а вместе с ними уходит богатство, труд, влияние народа Франции!.. Франция, со всех сторон истекающая кровью, идет по той же дороге, по какой пошли Испания четыре века тому назад, – дороге, которая приводит к пустыням Эскуриала… Но пусть никто не говорит ему о возможности мира, который положил бы конец пытке, прежде полного сокрушения противника! Непозволительно отвечать на предложения, которые делала тогда Германия, хотя бы с целью простого их обсуждения. Непозволительно даже говорить о них. И, подобно политиканам, генералам, журналистам и миллионам мелкого люда, повторяющим полным голосом нашептываемое им наставление, Даниэль кричал: "До последнего человека".
Клерамбо смотрел с жалостью и теплым участием на этого славного малого, робкого и храброго, испуганно сторонившегося от обсуждения догматов, которых он был жертвой. Неужели его научный ум не возмущался нелепостью этой кровавой игры, ставкой которой была смерть либо Франции, либо Германии – и может быть не только Германии?
Разумеется возмущался, но он прилагал все усилия, чтобы не сознаваться в этом. Даниэль снова стал умолять Клерамбо… "Да, мысли его может быть справедливы, истинны… но – не теперь! Они не своевременны… Через двадцать или пятьдесят лет!.. Позвольте нам сначала выполнить нашу задачу, победить, заложить основание свободы мира, братства людей, при помощи победы Франции!"
Ах, бедный Даниэль! Неужели он не предвидит, в лучшем случае, эксцессов, которыми фатально будет запятнана эта победа, не предвидит, что побежденный в свой черед будет обуян маниакальным стремлением к реваншу и справедливой победе? Каждая нация хочет положить конец войнам собственной победой. Так от победе к победе человечество докатится до полного поражения.
Даниэль встал, чтобы попрощаться. Пожимая Клерамбо руку, он с волнением напомнил ему о прежних стихотворениях, где, повторяя героические слова Бетховена, Клерамбо превозносил плодотворное страдание… "Durch Leiden Freude…"
– "Увы! Увы! Как они толкуют!.. Мы воспеваем страдание, чтобы освободиться от него. А они, – они им упиваются! И вот наша песня освобождения обращается для других людей в песню угнетения…"
Клерамбо ничего не ответил. Он любил этого милого воина. Эти жертвующие собой люди хорошо знают, что война не принесет им никаких выгод. И чем больше от них спрашивают жертв, тем тверже их вера. Да будут они благословенны!.. Но зачем хотят они пожертвовать вместе с собой целым человечеством?..
Клерамбо уже проводил Даниэля до дверей, когда вернулась Розина. При виде гостя она не могла удержаться от движения восхищенного изумления; у Даниэля тоже посветлело лицо. Это радостное оживление молодых людей не укрылось от Клерамбо. Розина попросила Даниэля вернуться и посидеть еще. Даниэль последовал было ее приглашению, потом заколебался, отказался сесть и с принужденным выражением лица сослался на какое-то неотложное дело, не позволяющее ему остаться. Читая в сердце дочери, Клерамбо дружески настоял, чтобы он хоть раз зашел еще до окончания отпуска. Даниэль в замешательстве сказал сначала нет, потом да, не давая твердого обещания, но в заключение, уступая просьбе Клерамбо, назначил день и простился немного холодно. Клерамбо вернулся в кабинет и сел. А Розина застыла в неподвижности, задумавшись, с опечаленным лицом. Клерамбо улыбнулся ей. Она встрепенулась и поцеловала его.
Назначенный день прошел, а Даниэль не появлялся. Его ждали на другой и на третий день. Он уехал на фронт. – По настоянию Клерамбо Розина с матерью отправилась вскоре после этого с визитом к родителям Даниэля. Их приняли с ледяным, почти оскорбительным холодом. Вернувшись домой, г-жа Клерамбо заявила, что больше никогда в жизни не пойдет к этим олухам. Розина с большим трудом сдерживала слезы.
На следующей неделе Клерамбо получил письмо от Даниэля. Немного сконфуженный своим поведением и поведением своих родителей, молодой офицер старался не столько извиниться, сколько объясниться. Он осторожно намекал Клерамбо на свои надежды соединиться с ним современем более тесными узами, чем восхищение, уважение и дружба. Но прибавлял, что Клерамбо смутил его мечты о будущем своим решением взять на себя прискорбную роль в драме, где шла речь о самой жизни родины, и широкой оглаской, которую получило его выступление. Повидимому плохо понятые, но несомненно неосторожные слова его приобрели кощунственный характер, возмутивший общественное мнение. Офицеров на фронте и друзей в тылу охватило единодушное негодование. Родители Даниэля, знавшие лелеянную им мечту о счастье, положили на нее запрет. И как ни велико его огорчение, он не считает себя в праве пренебречь сомнениями, источником которых является глубокое благоговение к страдающей родине. Общественное мнение не примирилось бы с тем, что офицер, удостоенный чести проливать кровь за Францию, мечтает о союзе, который легко истолковать как солидарность с пагубными принципами. Конечно, оно было бы неправо. Но с общественным мнением всегда надо считаться. Мнение народа, даже впадающее в крайности и с виду несправедливое, достойно уважения; Клерамбо совершил ошибку, вздумав бравировать им. – Даниэль умолял Клерамбо признать эту ошибку и отречься от нее, загладить новыми статьями тягостное впечатление, произведенное его последним выступлением. Он говорил, что это его долг – долг перед самим собой – и (давал он понять) долг перед той, которая была так дорога им обоим. – Письмо кончалось рядом других соображений, в которых было еще две-три ссылки на общественное мнение. Оно заступало у него место разума и даже совести.
Клерамбо с улыбкой припомнил сцену из Шпиттелера, где царь Эпиметей, человек твердых убеждений, в решительный час испытаний не может совладать с собой, видит, как мужество покидает его, пускается за ним в догонку и ползает на животе, чтобы найти его под кроватью. И Клерамбо подумал, что можно быть героем под неприятельским огнем и совсем маленьким мальчиком перед лицом общественного мнения своих соотечественников.
Он показал письмо Розине. Как ни пристрастна любовь, девушка все же была больно задета насилием, которое ее друг хотел применить к убеждениям отца. Ей показалось, что Даниэль недостаточно ее любит. И она заявила, что не настолько его любит, чтобы согласиться на подобные требования: даже если бы Клерамбо был расположен к уступкам, она этого не позволит, так как это несправедливо.
Затем, поцеловав отца, она храбро рассмеялась, делая вид, что забыла о своей жестокой неудаче. Но невозможно забыть улыбнувшееся счастье, пока остается хоть слабая надежда вернуть его. Розина постоянно думала об этом; через некоторое время Клерамбо почувствовал даже, что она отдаляется от него. Человек, готовый на самопожертвование, редко простирает его так далеко, чтобы не сохранять горького чувства к тем, ради кого он жертвует собой. Вопреки своей воле, Розина сердилась на отца за свое утраченное счастье.
Странное явление происходило в сознании Клерамбо. Он был повержен и в то же время чувствовал себя укрепленным. Он страдал от своих преступлений и чувствовал, что снова заговорит. Он больше не принадлежал себе. Его статьи владели им, обязывали его; едва только мысль его была опубликована, как он был связан ею. Произведение, бьющее из сердца, захлестывает сердце. Оно рождается в час умственного исступления; этот час оно длит и воспроизводит в уме, который без этого пал бы в изнеможении. Оно – луч света, исходящего из глубины