Что причиняет им наибольшие страдания? Само страдание? – Нет. Сомнение в том, ради чего это страдание было принесено в жертву. (Кто станет сожалеть о самопожертвовании ради любимой женщины или ради ее ребенка?) Это сомнение отравляет их; оно лишает их силы продолжать свой путь, потому что они боятся, как бы в конце его их не постигло отчаяние. Вот почему вам говорят: "Остерегайтесь расшатывать идеал отечества? Лучше укрепите его!" – Насмешка! Разве можно сохранить при помощи волевого усилия утраченную веру? Мы лжем самим себе. И мы знаем в глубине души: это сознание убивает мужество и радость.
Наберитесь смелости отбросить прочь убеждения, в которые вы больше не верите! Чтобы вновь зазеленеть, деревья должны сбросить свое осеннее одеяние. Сожгите свои прошлые иллюзии, как крестьяне сжигают сухие листья: от этого лишь пышнее пойдет расти трава и новая вера. Она ждет. Природа не умирает, она лишь беспрестанно меняет форму. Сбрасывайте же, подобно ей, одежды прошлого.
Глядите в оба! Учтите опыт этих суровых лет! Вы сражались, страдали за родину. Что же вы добыли? Вы завоевали братство сражающихся и страдающих народов. Не слишком ли дорогой ценой? Нет, если вы позволите говорить вашему сердцу, если вы решитесь открыть его для новой веры, которая пришла к вам, когда вы ее не ожидали.
Упорно держась цели, которая у нас была вначале, мы неизбежно оказываемся обманутыми и приходим в отчаяние; а перестав в нее верить, думаем, что все погибло. Между тем никакое крупное дело не приводит к предполагаемому нами следствию. Этому можно только радоваться, потому что почти всегда полученное следствие превосходит следствие предполагаемое и оказывается совсем иным. Мудрость не в том, чтобы пускаться в путь с готовой мудростью, но в том, чтобы добросовестно собирать ее по дороге. Вы сейчас не те люди, какими были в 1914 году. Имейте мужество признаться в этом! Имейте мужество быть иными! Это будет главным выигрышем – единственным может быть – нынешней войны… Но хватит ли у вас мужества? Столько сил в заговоре, чтобы вас запугать: усталость этих лет, старые привычки, страх перед усилием заглянуть в себя, удалить мертвое, укрепить живое, какое-то суеверное почтение к старине, усталое предпочтение, оказываемое тому, что уже известно, хотя бы оно было плохим и губительным, ленивая потребность в легкой ясности, склоняющая нас вернуться на проторенную дорогу, лишь бы только не искать новых путей! Ведь идеал большинства французов – с детства получить готовый план жизни и больше его не изменять!.. Ах, хотя бы война, разрушившая столько ваших очагов, заставила вас покинуть мусор развалин и заложить новые очаги, искать новых истин!
Нельзя сказать, чтобы у большинства этих молодых людей недоставало желания порвать с прошлым и вступить в неведомую землю. Они, напротив, готовы были перелететь туда одним духом. Не успели они покинуть Старый мир, как тотчас желают завладеть Новым. Без промедления. Никакой середины! Четкие решения. Или сознательное рабство прошлому, или Революция.
Так понимал Моро. Надежда Клерамбо на социальное обновление у него превратилась в уверенность; и в увещаниях Клерамбо терпеливо, день за днем, завоевывать истину он услышал призыв к насильственным действиям, которые в один миг доставят ей торжество.
Он сводил Клерамбо в два-три кружка революционно настроенной интеллигентной молодежи. Она была немногочисленна, и в разных кружках встречались одни и те же лица. Власти устроили за ними слежку, что придало им больше значения, чем они заслуживали. Жалкая власть! Вооружена до зубов, располагает миллионами штыков, послушными и готовыми на все полицией и судом, – и вечно находится в тревоге, не может вынести, чтобы десяток свободных умов собирался обсудить ее действия? У них не было однако приемов заговорщиков. Они делали все возможное, чтобы подвергнуться преследованию, но их деятельность не шла дальше слов. На что еще были бы они способны? Они были разлучены с массой своих единомышленников, которых всасывала машина войны и поглощала армия, отдавая обратно, лишь когда они становились негодны к употреблению. Из молодежи Европы что осталось в тылу? Если не считать окопавшихся, которое часто соглашались на самые грустные занятия, лишь бы за них сражались другие и общество забыло, что они не сражаются, то оставшиеся в гражданской жизни представители – rari nantes* – молодого поколения сводились к забракованным по случаю серьезно расстроенного здоровья да обломкам войны, калекам, вроде Моро. В этих изувеченных или подорванных болезнью телах души похожи были на свечи, зажженные в комнате с разбитыми окнами: они истреблялись пламенем, кривились, чадили; слабое дуновение грозило их потушить. Но привыкнув не считаться с жизнью, они только ярче пылали.
* Немногие носящиеся в волнах, – начало стиха Вергилия (Энеида, I, 118). (Прим. перев.)
Им свойственны были резкие скачки от крайнего пессимизма к крайнему оптимизму. Эти бурные колебания барометра не всегда соответствовали кривой событий. Пессимизм был вполне понятен. Больше удивления вызывал оптимизм. Было бы очень затруднительно дать ему сносное объяснение. Этих людей была горсточка, – бездеятельная, без всяких средств к действию; и каждый новый день как будто приносил новое опровержение их идей. Но чем хуже шли дела, тем они казались довольнее. У них был оптимизм "чем хуже, тем лучше", исступленная вера фанатически настроенных и угнетенных меньшинств: для возвращения Христа им нужен Антихрист; они ждут нового строя от преступлений старого строя, ведущих его к гибели, и нисколько не беспокоятся, если им самим придется погибнуть, а вместе с ними и их мечтам. Непримиримые юноши, которых видел Клерамбо, были главным образом озабочены тем, чтобы помешать частичному осуществлению своих планов при старом строе. Все или ничего. Сделать мир более сносным? Фи! Сделать его совершенным, или пусть он лопнет! Это был мистицизм великого потрясения, Революции; он горячил мозги тех, кто меньше всех на свете верил в грезы религии. И однако они были религиознее церковно верующих людей… О, безумный род людской! Вечно эта вера в абсолютное, приводящая к тем же восторгам и тем же бедствиям, безумные глашатаи войны между народами, войны между классами и безумные глашатаи мира! Можно подумать, что человечество, вытащив нос из горячей грязи творения, получило солнечный удар, от которого так и не оправилось, и время от времени бесится в припадке горячки…
Или может быть в этих мистиках Революции надо видеть предвестников назревающего изменения нашей породы, которое подготовляется в течение столетий и может быть никогда и не произойдет? Ведь в природе таятся тысячи скрытых возможностей ради одного только осуществления в эпоху, отводимую жизни нашего человечества.
И может быть это темное чувство того, что могло бы быть и чего никогда не будет, сообщает подчас революционному мистицизму другую форму, более редкую и более трагическую, – экзальтированный пессимизм, лихорадочное влечение к самопожертвованию. Сколько мы видели таких Революционеров, втайне убежденных в несокрушимой силе зла и в фатальном крушении своих верований, Революционеров, пылающих любовью к побежденной красавице…
"… sed victa Catoni…"*
и надеждою умереть за нее, истреблять и быть истребленными! Сколько стремлений породила раздавленная Коммуна не своей победой, но именно своей гибелью! – Кажется, что в сердце самих закоренелых материалистов всегда теплится остаток вечного пламени заушаемой и отрицаемой, но все-таки незыблемой надежды, неистребимого упования всех угнетенных на лучшее будущее.
* Отрывок из стиха Лукана (Фарсала, I, 128), который можно перевести так: "Боги были за победителя, но Катон за побежденного", т. е. Катон остался верным побежденному Цезарем Помпею, несмотря на безнадежность его дела. (Прим. перев.)
Молодые люди приняли Клерамбо сердечно и почтительно. Они старались завербовать его к себе: одни простодушно, читая в его мыслях свои собственные мысли; другие – в убеждении, что старый, честный буржуа, единственным руководителем которого, благородным, но недостаточно сведущим, было до сих пор его сердце, согласится пройти школу их строгой науки и подобно им сумеет вывести самые крайние логические следствия из установленных положений. Клерамбо защищался слабо, так как знал, что безнадежно убеждать молодого человека, только что забравшегося в скорлупу какой-нибудь системы. В таком возрасте споры бесполезны. На юношу можно воздействовать в более ранние годы, когда этот рак-отшельник еще ищет себе раковину, или же позже, когда раковина изнашивается или начинает его стеснять. Но пока костюм новый, нужно оставить его в покое: платье как раз по нем. Если он вырастет – или у него убудет росту, – он наденет другой. Не будем никого принуждать! Но и нас пусть никто не принуждает!
Никто в этой среде – по крайней мере в первое время – не думал принуждать Клерамбо. Но мысль его наряжалась иногда в странный костюм, по моде его хозяев. Какие неожиданные отзвуки имела она в их устах! Клерамбо давал говорить своим друзьям, а сам почти не выступал. Возвращаясь домой, он бывал смущен и немного иронически настроен:
– Неужели это моя мысль? – недоумевал он.
Ах, как трудно открыть свою душу другим людям! Невозможно, пожалуй. И как знать? Природа мудрее нас… Может быть так лучше…
Высказать всю свою мысль! Возможно ли это? Да и следует ли это делать? Мы пришли к ней медленно, с трудом, через целый ряд испытаний: она похожа на формулу неустойчивого равновесия между внутренними элементами. Измените элементы, их пропорции, их природу, и формула больше не годится, приводит к другим следствиям. Киньте свою мысль слушателю сразу, всю целиком, – она способна свести его с ума. Допустимы даже случаи, когда она могла бы убить его, если бы он ее понял. Но мудрая природа приняла меры предосторожности. Слушатель не понимает вас, он не может вас поня