Алексей дочитал письмо и подумал: «Ну да, глупо, конечно. Мы все тогда думали, что ковид – это самое плохое, что произошло с миром. Наивные люди».
Дальше было несколько фотографий и приглашение на выходные в гости на дачу, но ему было совсем некогда, хотя и тянуло съездить пообщаться, погулять вдоль поля, заглянуть через калитку на свои сугробы и заметенный почти по окна домик. Следующее письмо было в феврале: «Делали УЗИ: ДЕВОЧКА!!! Ая и не сомневалась почему-то. Наталья Игоревна Перфильева, вот. Сказали, что теперь все в целом в порядке. Как же я мечтаю скататься на дачу! Но Игорь одну меня там оставлять не хочет, а в выходные потихоньку ремонтирует кухню. Видишь, какая у нас столешница красивая? А ты там как? Встретиться бы как-нибудь все-таки».
Увиделись они только в апреле, на дне рождения председателя. Настя, несмотря на большой живот и изменившуюся походку, двигалась вполне бодро. Черты лица потеряли определенность и несколько расплылись, но приобрели какую-то мягкость. «А ты знаешь, что теперь светишься изнутри? Это я тебе как художник говорю», – заметил он тогда. Настя засмеялась: «Я счастлива, прикинь? Хоть и тяжко уже местами, честно говоря. Вот уж не ожидала от себя такого».
Следующее письмо было в июне, но они до этого еще несколько раз встречались на даче. Художник с Игорем сажали редиску и зелень, а она сидела на белом пластиковом стуле и руководила. В другой свой приезд он забежал выкопать куртинку тюльпанов. Настя была одета в мужскую ветровку, и вид у нее от этого был такой трогательный, что у Алексея Степановича перехватило дыхание.
«Привет, дорогой ты мой художник! Ты спрашиваешь, как я там. Да что, загораю вот в роддоме, все-таки уговорили заранее лечь. Глупо, правда? Но врачи так умеют запугивать! Профессия у них такая. Это называется, знаешь как? „Снизить риски“ – вот как. Но хоть не жарко, так что загораю – это я фигурально. Вторую неделю здесь торчу. Завтра пятница, буду проситься на выходные домой. Интересно, отпустят? Так соскучилась по своей кровати! Здесь вроде бы и матрас нормальный, а мой гораздо удобнее. Устала. Ну и накрутила себя, конечно. Наслушалась историй про обвития пуповины и все такое, теперь чуть подольше меня изнутри не толкают – все, паника. Быстрей бы уж!»
Перед тем как лечь спать, Полина долго стояла под горячей водой. На душе было непонятно. Вылезая из ванны, она заметила в маленьком запотевшем зеркале свое отражение – ссутуленные плечи, опущенная голова, какая-то напряженность. Она быстро оделась, прошла в свою комнату и легла спать, хотя обычно ложилась позднее. Дверь она опять закрыла. Ей хотелось грохнуть этой дверью, а потом широко раскрыть ее и еще раз грохнуть прямо перед носом подбежавшего хозяина, да так, чтобы стекла затряслись на всех семнадцати этажах! Но она знала, что так не сделает. «Я повзрослела. И благодаря ему, нужно быть справедливой. Это раньше я могла чашку швырануть у дяди Миши вдребезги. Интересно, а та бутылка из-под портера еще в моей комнате, не выкинул он ее? Вот сейчас я бы ее разбила…» Она накрылась с головой одеялом и представила, как заходит в калитку, не торопясь идет по белой дорожке, поднимается на высокое крыльцо, задевая заснеженную ветку сирени. Ей открывает дядя Миша, крепко обнимает, заглядывает в глаза. Они проходят через холл с ее любимыми креслами-мешками, идут на большую кухню, где дядя Миша сразу ставит чайник. Полина говорит, что зайдет к себе отнести сумку. Он кивает, улыбаясь, а Дымок удивленно принюхивается к заснеженному подолу ее длинного платья, фыркает. И вот Полина поднимается в свою комнату, с облегчением видит, что бутылку не выкинули… Разбить ее Полина не успела, потому что разрыдалась и еще глубже залезла под одеяло, накрывшись подушкой, чтобы уж точно не было слышно ее срыва.
Проснулась она от того, что кто-то гладит ее по волосам, обнимает за плечи, ложится рядом. В полусне мозг выдал сигнал опасности, и Полина вся напряглась.
– Это я, любимая! Я так соскучился по тебе! – ласково говорил Виктор Аркадьевич, продолжая не торопясь гладить девушку по плечам, по шее, отодвигая одеяло вниз. Потом кончиками пальцев стал проводить через ткань ночнушки по соскам, теребить их все настойчивее.
Ей стало неприятно чувствовать его ногти на своих сосках, которые стали твердыми и болезненными, но она не смела отодвинуть его руку. Профессор и в постели вел себя как учитель и не терпел даже робкой просьбы прекратить что-либо делать. Полина всегда не могла отделаться от ощущения, как будто ее каждый раз немного насилуют. Сейчас она терпеливо ждала, когда перейдут к следующему этапу: коленом начнут мягко раздвигать ее ноги, преодолевая невольное сопротивление и шепча на ухо: «Расслабься». Но профессор еще долго ласкал ее грудь, и она почувствовала тянущее чувство внизу живота – чувство, в котором через боль и дискомфорт промелькивали горячие искры обещания разрядки. Удовольствия от секса она не получала и верила словам профессора, что это придет потом, возможно, даже после рождения ребенка. «Ты у меня скромница, не развращенная», – одобрительно говорил он. Может быть, на этот раз получится почувствовать хоть что-нибудь, кроме несильной боли вначале, легкого дискомфорта в процессе и облегчения, что все закончилось и ее на пару дней оставят в покое? Похоже, за нее взялись всерьез. «Он старается меня возбудить. Раньше ему все равно было… Быстрей бы уж…» Он ей как-то тянул нервы своими ласками, и она боялась, что еще чуть-чуть – и это станет почти невыносимым. И она взбесится и укусит его за нос, например. Или заорет прямо в лицо: «Почему ты жрал сосиски, а мне не дал? Не смей надо мной издеваться!» Но профессор, вероятно, решил, что внес уже достаточный вклад и что пора приступать к решительным действиям. Полина почувствовала тяжесть его тела и с удивлением заметила, что вместо привычной мысли о правильности и неизбежности его главенства в своей жизни ощутила другое: желание ускользнуть, отодвинуться, освободиться. Она напряглась и сразу же пожалела об этом. Стараясь расслабиться, как-то приноровиться, Полина думала только о том, чтобы все быстрее закончилось. Те несколько жарких искр, которые, как ей казалось, обещали что-то, давно потухли.
Профессор, все еще прерывисто дыша, шептал ей о своей любви, о судьбе и предназначении… Полина тихо слушала. Ей было приятно: ведь только в постели ей прямо говорили, что так ее любят, жить без нее не могут, что она – его судьба и спасение. Чтобы она даже не вздумала на него обижаться, ведь он ее воспитывает для ее же пользы, ведь она его душа… душенька. Он говорил такими красивыми словами, как в книжке. Полина незаметно задремала. Последним впечатлением этого мутного дня было то, что ее заботливо накрывают одеялом.
Никиту поселили в комнате с отделкой, немного отличающейся от всего дома. Довольно большая комната с потолком, казавшимся выше из-за вертикального расположения светло-бирюзовой вагонки на стенах, показалась ему холодной и строгой. «Наверное, здесь в жару приятно», – подумал Никита. Но когда Михаил велел подкрутить колесико на батарее, то к концу разбора пакетов парень почувствовал, что даже взмок. В этой комнате во всю стену стоял открытый деревянный стеллаж, явно самодельный, половина полок которого была пустой или с подносами, вторую половину занимали коробки и контейнеры с какими-то материалами и заготовками, как ему показалось. Он заметил белую глину, массу для моделирования, проволоку, всевозможные щипцы, кусачки, пинцеты, какие-то красители и краски. Никита все это сложил компактнее, и в его распоряжении оказалась куча места. Между стеллажом и стеной был засунут складной мольберт. Вдоль окна стоял длинный стол с двумя настольными лампами на гибких ножках. «С лупой, круто», – отметил он особенность одной из ламп. Стол был накрыт тем же светлым в крапинку линолеумом, что и пол. Помимо настольных ламп, типов освещения в комнате было несколько: и светодиодная лента на потолке, и круглые бра на стенах. Единственным ярким цветовым пятном было оранжевое кресло-мешок. На подоконнике возле него лежала книжка. «Борьба за креатив», – прочитал Никита название. Он никак не мог понять, чего же не хватает в комнате. Чего-то важного, но чего? Но тут в дверь заглянула Вера:
– О, тебя сюда поселили! Здесь Стася, это жена Михаила Владимировича, она погибла, так вот, она здесь лепила. А Полина рисовала зимой. Но где же ты будешь спать? Кровати-то нет!
– А я стою и соображаю, чего не хватает-то!
– Это у тебя от голода, похоже. И от свежего воздуха. Ну, ничего, сейчас будем ужин готовить. И узнаем, где кровать взять.
За ужином решили так: он пока возьмет из кладовки раскладушку, а завтра перетащат из дома Веры диван, от которого она как раз собиралась избавляться. «Он удобный довольно, но так надоел! И у меня на это место другие планы. А выкинуть жалко – еще моя бабушка его покупала. Не понравится на нем спать – ну, снимешь сиденье, постелешь что-нибудь внутрь короба и будешь, как Дракула в гробу, уютно».
На следующий день до этого проекта как-то не дошли руки: сначала было некогда, потом решили переждать снегопад и вспомнили, только когда стемнело.
– Да посплю пока на раскладушке, ерунда, – пожал плечами Никита, когда Михаил за ужином вспомнил о диване.
– А завтра я на весь день в город еду, не с Верой же его тащить! Да там и раскрутить нужно. О, давай ты его подготовишь, а послезавтра уж перевезу на крыше. Инструмента куча в мастерской, это рядом с козлятником. Ты туда еще не заходил. Заодно и глянешь, что там есть. Ты вообще работал, ну там, дрелью или шуруповертом?
– Немного. Папе помогал, если нужно было мебель собрать, или вот еще в Болгарии с мужем тетиным мы катер перекрашивали и сарай ломали. Целое дело было. – Он заулыбался, потом встряхнул головой. – Да разберусь.
– Катер – это хорошо. Значит, весной займешься беседкой, а то уже вид непотребный. В общем, сходите завтра с Верой. Спроси, может, ей нужно помочь дорожки расчистить или еще что-нибудь. Утром твоя задача – козам сена задать и попоить. Там сейчас всего две доятся, я их перед отъездом подою и молоко процежу, потом Вера придет разберется. Овса им сам выдам, как моральную компенсацию за ранний подъем. Они этого не любят.