После разговора с Антоном Никита был в некотором смятении. Ну да, он был рад опять почувствовать себя старшим, нужным, человеком, от которого что-то зависит. Первое подтверждение этому он получил благодаря статусу заложника, которым в душе очень гордился. Помочь отцу разобраться с проблемами очень воодушевляло. К тому же ему нравилось жить среди этих людей: с ним считались, относились доброжелательно и уважительно. К Антону он с первого дня знакомства проникся симпатией, и их дружба – на равных, но все же не совсем – тоже позволила ему чувствовать себя не просто нужным, но и старшим. Их вылазка на кладбище оказалась для него очень важной. От его поведения зависело самочувствие и даже здоровье другого человека, да и само пребывание на похоронах оказалось целебным пластырем на его потере, тем недостающим звеном, которое помогло перевернуть наконец страницу и жить дальше.
Но одна мысль мутным туманом отравляла сознание. Он пообещал музыку. Да, что-то он писал, и ему даже нравилось. Но он не показывал свои опыты ни одному человеку. Папа был далек от искусства, да и все время озабочен проблемами – серьезными, давящими, доводящими любящего и заботливого отца до синдрома туннельного зрения, когда видишь не сына, а взносы в школу, вечное отсутствие денег на его телефоне и необходимость покупки зимних ботинок. Друзьями в новом районе он так и не обзавелся: все силы уходили на героические поездки в музыкальную школу, оставшуюся на другом конце города, – поездки в ущерб учебе и отдыху. После получения диплома его догнали накопившиеся проблемы в учебе, и он как-то растерял, не смог сохранить товарищей по му-зыкалке. Так и варился в собственном соку, барахтаясь в полной темноте. Иногда в течение дня его настроение металось от «вот оно!» до «фигня полная» и успокаивалось на «ну, вроде ничего так… ладно, не важно». Ему было неловко перед самим собой: у отца проблемы, а он переживает, насколько удачно что-то там сочинилось. Часто музыка ему снилась, и он пытался утром восстановить хоть кусочек, но то, что казалось неземным, великолепным, передавалось лишь как отзвук той музыки. К тому же это занятие – записывать приснившуюся мелодию – казалось таким пафосным, так не соответствующим его положению, что он часто специально, будто назло себе, не записывал ее сразу, а потом дела дня затягивали, и все забывалось, лишь усиливая недовольство жизнью и собой.
Промаявшись несколько дней, Никита понял, что дальше так продолжаться не может. «Обнадежил человека, наобещал с три короба, ну что, красавчик. А дальше-то что? Тоха ведь думает, что для меня музыку сочинить – раз плюнуть, под любые стихи, в любом жанре. А я вообще не уверен, что не фигню делаю». Он знал, что ему следует пойти на консультацию к Вере, но ему было стыдно. И еще страшно – вдруг придется спешно расставаться с иллюзиями? Вера человек прямой. Как скажет: ну, Никит, это пока еще слабовато, правда… И что тогда делать? С собой, с Антоном, с их планами? Еще одно наблюдение останавливало Никиту: он заметил, что Вера стала задумчива, рассеянна, погружена в себя. «Тоже что-то решает. Или на что-то решается, – понял он. – И что я полезу к человеку?»
Его выручил Михаил Владимирович, заловив однажды в коридоре.
– С тобой что-то не так. Я хочу выяснить, все-таки отвечаю за тебя.
– Да есть одно… Но это я должен сам разобраться.
– Я пробовал сам разобраться. Это чуть не кончилось попыткой суицида и алкоголизмом. Я сказал «чуть не кончилось», – поспешно уточнил он, заметив его округлившиеся глаза. – Так что не повторяй моих ошибок. Поговори с кем-нибудь. Да хоть со мной для начала, хорошо?
Никита молча кивнул. Михаил повел его в библиотеку, усадил на диванчик, сел вполоборота рядом.
– Я бы предположил, что ты влюбился, но вроде не в кого.
Никита кивнул, улыбнувшись:
– Не в кого. Да и не до этого мне.
– Ну, это ты зря. Влюбленность настолько захватывает, что все проблемы начинают казаться такими ничтожными… Ну, ничего, весной народ приедет. Вокруг Антошки всегда девочки, так что держись поближе к нему.
Они рассмеялись, и Михаил перешел к делу:
– Ну, так что случилось?
И Никита выложил ему все. Сумбурно, краснея и запинаясь, он при помощи наводящих вопросов рассказал о главном – переживаниях по поводу своего таланта.
– Никит. Ну, Вера же сразу сказала: у тебя руки гениального музыканта. Она меня тоже поставила в известность, кто именно оказался у меня в заложниках. Посоветуйся с ней, она ж музыковед все-таки. Опыт огромный. И эта, как ее, чуйка, вот.
– Я и собирался, хотя и страшно пипец как. Но ей не до меня, похоже.
– Уже все в порядке. Она согласилась стать моей женой! Ты первый, кому я рассказываю, кстати. Мы хотим объявить в эти выходные, когда старый Новый год отмечать будем.
– Михаил Владимирович, поздравляю! Вы прекрасная пара! Я очень за вас рад!.. Так, думаете, можно?
– Нужно, Никит. И меньше переживай. Как там – не бери тяжелое в руки, а плохое в сердце, так вроде говорят. И мне кажется, что все у тебя будет хорошо. Мы с твоим папой очень этого хотим. Думаю, мама твоя тоже тебя поддержала бы. А может, и поддерживает. Это песня была у Высоцкого: «Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие – как часовые».
– Спасибо.
Те несколько минут до результата тестов Полина помнила долго. Она должна с надеждой ждать положительного ответа: это правильно и хорошо, и отец Иоанн был бы ею доволен. Впереди у нее хорошая, крепкая дорога материнства и заботы о семье. Но ее душа еще сама была маленькой девочкой и со страхом смотрела, как ее втягивают куда-то, куда ей было идти страшно, муторно и не вовремя. Она попробовала молиться, но перед глазами сразу же встало лицо Сикстинской Мадонны, которая уже была по ту сторону боли, откуда посмотрела на нее, как на свою сестру. «Господи, да что же это такое?» – только и смогла прошептать Полина. Почему-то ей вспомнился самый мерзкий из эпизодов ее недоизнасилований. Сначала она молча изо всех сил вырывалась, а когда поняла, что силы совсем не равны, начала кричать, плакать и умолять: «Не надо, не надо, пожалуйста…» Тогда ее спасло чудо: в дверь той школьной подсобки, куда ее затащили, начали стучать, и ее бросили, убежав через окно. Придя домой, она тщательно терлась мочалкой, чуть ли не сдирая кожу, но долго еще у нее оставалось чувство, что теперь ее грудь, бедра, ягодицы, захватанные до боли жадными мужскими руками, больше ей не принадлежат и что так теперь будет всегда. С трудом прогнав мелькающие перед глазами тягостные сцены, Полина глубоко вздохнула и решительно наклонилась над тестами. На первом две яркие полоски, на втором тоже две полоски в двух окошках, на третьем знак «плюс». Она присела на край ванны и стала разглядывать разводы на плиточном полу. В каком-то отупении она все смотрела на них и уже видела пышные деревья, высокие травы, хвостатые звезды, и вот она уже блуждает где-то по неведомому, диковинному миру… Дверь ванной без стука открылась, и девушка вздрогнула.
– Ты как, любимая?
Она молча показала на тесты. Профессор внимательно разглядел их и обнял ее, поднял и увлек в свою комнату. Там он сел на любимое кресло, оставив девушку стоять перед собой.
– Я тщательно предохранялся, Полина. Как ты можешь объяснить результат? Полина, я жду.
Она молча, опустив голову, разглядывала ковер на полу. Потом тихо ответила:
– Не знаю.
– Я не обвиняю тебя, Полина, хотя имею на это полное право. Твоя прошлая ложь… И та так называемая подруга… В общем, я действительно имею полное право тебе не поверить. Но все-таки я спрашиваю тебя: Полина, ты ни с кем больше не делила постель? У тебя были мужчины, кроме меня?
– Нет. – Она подняла голову. – Только вы.
Наступило молчание. Профессор слегка стучал пальцами по крышке стола, испытующе глядя на девушку. Наконец он сказал:
– Хорошо, Полина. Я тебе поверю. Но если ты опять станешь меня обманывать, я буду иметь полное право, – он вновь выделил эти слова особой интонацией, как будто заранее развязывал себе руки, – усомниться и в этих твоих словах… Полина, а ты можешь повторить их, целуя свой крестик? А, Полина?
У нее темнело в глазах, очень хотелось сделать глоток сладкого чая, откусить бутерброд. Она быстро поцеловала крестик и прошептала:
– У меня были только вы.
– Что, Полина? Мы с Богом тебя не услышали. Громче! Громче!
– У меня не было других мужчин, клянусь! И я сейчас упаду в обморок от голода.
– Хорошо, Полина. Я тебе поверил. Значит, это и правда судьба. Ну что ж, я рад. Только давай без этих фокусов беременных, вот в них я уж точно не верю!
И потянулись бело-серые выходные. Морозы сменились пасмурными короткими днями, без солнца и радости. Профессор написал список запретов, абсолютных и относительных, который и передал ей на следующее утро. В первом списке были шоколад, цитрусовые, кофе, крепкий чай и – Полина не поверила своим глазам – учеба!
– А как же я буду экзамены сдавать? Мне ведь нужно заниматься, повторять… – даже не читая список относительных запретов, воскликнула девушка.
– Полина. Ты, наверное, еще не поняла. Давай я скажу второй раз, медленно. Ты. Будешь. Мамой. Ты меня слышишь? Мамой. Моего. Ребенка. И почему ты думаешь, что я могу позволить тебе продолжать учебу?
– Как? – У нее потемнело в глазах, и она видела только поблескивающую оправу его очков, когда он ритмично кивал, вразумляя ее:
– Сама подумай. Гололед. Вирусы. Толпы в транспорте. И я не разрешу израсходовать весь твой мозговой фосфор, в конце концов! Он предназначен не для твоей учебы, а для развития мозга моего сына!
– Но ведь… меня исключат! Я ведь даже академ взять не смогу, если не сдам первую сессию!
– Полина. Сейчас самое важное – мой ребенок. Пойми это.
– А тогда же мне нужно будет заново поступать! Я ведь все забуду!
– Вот смотри, Полина. Ты девушка рассудительная, так?
Она кивнула.
– Ну, значит, ты со мной согласишься. Выносить, родить и воспитать! Вот твоя задача, твое предназначение. Или ты думаешь, что я позволю тебе скинуть моего ребенка в садик, на чужие руки? Нет, Полина. Здесь решаю только я. И чем скорее ты поймешь это, тем лучше тебе будет. Сколько заводить детей, с каким интервалом, как долго кормить их грудью, как их воспитывать, учить и наказывать – все решаю только я. Твоя роль – быть исполнителем. Полностью доверяющим своему профессору. Ты меня поняла, Полина? И не кивай, как китайский болванчик, а скажи словами.