— Жениха хорошего! — не выдержав, прыснула Александра. — Может, найду у вас в поселке? Ваш председатель женатый, кстати?
Бойко покачала головой:
— Всегда удивлялась, как ты можешь смеяться, если дело плохо. Если бы я тебе передала, что вчера этот Полтавский кричал, чем угрожал…
Александра отмахнулась:
— Неважно, что он говорит, важно, что он будет делать. У большинства людей слово и дело расходятся. Ты давно на него работаешь?
— Да со вчерашнего дня, — фыркнула Бойко. — Он мне прислал сообщение сразу после срыва аукциона, сожалел, что сам не мог быть, просил связаться с Исхаковой и предлагал купить четки на любых условиях. Я-то о нем слышала сто раз, а вот он обо мне откуда узнал… Прямо лестно стало! Клиент — конфета! Дура будет твоя Ольга, если его упустит. А что он из себя странный, так ей ведь не замуж за него идти. Ладно, заболталась, пошла!
Александра не удерживала ее — с минуты на минуту мог появиться взбешенный Штромм. Она придерживала открытую дверь, слушая, как удаляются шаги спускавшейся по лестнице гостьи. Чугунные перила тихо ныли — Бойко прихватывала их рукой, и резонанс распространялся вверх по лестничной клетке, как по живому организму. Хлопнула дверь подъезда. Если кто-то и остался на одной из площадок, в темноте, Бойко не замедлила рядом с ним шага, и он не издал ни звука. И это производило более жуткое впечатление, чем любой шум.
Александра заперла дверь, вновь задвинула засов. Она почти хотела, чтобы Штромм приехал поскорее. Художница поняла, что боится оставаться в доме одна. Она нервно расхаживала по мастерской, прислушивалась у входной двери, выглядывала в окно. Дождь не утихал. Переулок казался вымершим. Стрелки часов ползли к одиннадцати.
«Пробок давно нет, да в центр из Шереметьево в такое время их и не будет. Штромм должен быть здесь полчаса назад. Он снова меня обманул и даже не позвонил». Внезапно художнице вспомнилось, что не позвонил ей и Николай Сергеевич, а ведь тот должен был приехать в поселок еще раньше. «Если все в порядке, он мог просто пойти к себе и лечь спать. Просто забыть позвонить». Но в то, что отставной полковник может забыть про данное обещание, Александре верилось плохо. Она сама набрала его номер и тут же услышала приглушенный голос:
— Саша, я сейчас не могу говорить. Я в больнице, в приемном покое.
— Что?! — вырвалось у нее почти криком, и тут же она автоматически перешла на такой же шепот, какой слышался в трубке: — Что с Ольгой?
— Сильное отравление угарным газом. Дайте я выйду на крыльцо.
В трубке зашуршало, стукнуло, и голос полковника, ясный, негромкий и удивительно спокойный, прорезался сквозь непрерывный шорох, напоминавший радиопомехи. Александра не сразу поняла, что это шум дождя.
— Она сейчас в отделении интенсивной терапии, — продолжал полковник. — Врач со мной еще не говорил. Откачивают. Я еще там, на даче, пока реанимобиль ждали, вколол ей из своей аптечки ацизол, лошадиную дозу. Жена врачом была, я все препараты знаю.
— Николай Сергеевич… — дрожащим голосом выговорила Александра. Ее пальцы, сжимавшие трубку, были как изо льда. — Как это случилось?
— Ну, как это случается в старых домах со старыми печами? Печника явно не вызывала давно, труба заросла нагаром. Истопила печь, не дождалась, пока угли прогорят, вьюшки поспешила задвинуть, чтобы тепло в трубу не уходило. А труба не тянет. Сама спать легла, а угар в дом пошел. Могла не проснуться, если бы не я… Если бы не вы! — поправился полковник. — Сердце вам правильно подсказало, что там неладно.
— Но подождите, когда я уходила утром, печь давно не топилась, остывала, какие там угли… И в доме было жарко, просто душно! Ольга спала, я даже разбудить ее не смогла. Никакого угара быть не могло. Зачем топить еще раз… День был такой теплый…
— Ну, раз вы говорите, что к вашему уходу печь остывала, то Ольга Игоревна могла потом затопить еще раз. Это в Москве было тепло, а в деревне, на природе, земля близко, лес, болото, сырость… Еще не лето.
— У меня голова кругом идет… — Александра застыла у окна с телефоном, глядя, как в свете фонаря, висящего на проводе над мостовой, мелькают оранжевые дождевые капли, похожие на карнавальные конфетти. — А как вы в дом попали, если Ольга была без сознания?
— Так у меня есть ключи от дома, она сама мне дала запасные, на всякий пожарный случай. А мои ключи есть у нее, — пояснил полковник. — Я приехал, стучался, звонил, машина ее в саду, а окна темные. Решил зайти. Открыл дверь, меня качнуло сразу. Угар ведь запаха и вкуса не имеет, тем и опасен. Голова только ватная становится, в сон клонит и тошнит. Я сразу все понял, побежал ее искать, нашел в спальне, вытащил на улицу, положил на одеяло, сбегал за аптечкой, позвонил, куда надо…
— Знаете, а Ольга как раз накануне говорила мне, что очень боится угара, что уже угорала один раз. И с тех пор всегда проверяет вьюшки. Как они могли быть задвинуты?
— Как? До упора.
В этот миг Александра заметила белое такси, медленно ехавшее по переулку. Машина остановилась напротив ее подъезда. Через несколько секунд оттуда выбрался мужчина в куртке с капюшоном. Лица она не разглядела, но по развороту широких плеч, по всей повадке узнала Штромма. Он хлопнул дверцей и, не взглянув на ее окна, пересек мостовую и исчез из поля ее зрения.
— Николай Сергеевич, звоните мне сразу, пожалуйста, как только что-то изменится, — сдавленным голосом попросила она. — Сейчас ко мне пришли… Не сможете позвонить, напишите сообщение. Я буду очень ждать. В какой она больнице?
— Ольга Игоревна в военном госпитале, я ее туда устроил через знакомых. Не нашел ни паспорта, ни полиса. Вас к ней все равно без меня не пропустят, надо пропуск заказывать.
В дверь постучали, громко и отрывисто. Так же сильно, с перебоями, в такт этому стуку, заколотилось сердце у Александры.
— Звоните мне, пожалуйста, — повторила она и дала отбой.
Подойдя к двери, она услышала голос Штромма:
— Это я, я, откройте. Знаю, что опоздал.
Она отперла и впустила его в мастерскую. Штромм откинул капюшон, и его седина выглядела неестественно белой в свете лампы. Ей показалось, что он еще больше загорел за три дня своего отсутствия. Маленькие, близко посаженные глаза смотрели остро, настороженно.
— Пробки, представьте, в такой час, — продолжал Штромм, оглядываясь. — Дождь… Узнаю Москву. Стоит пойти маленькому дождичку, и МКАД встает.
— С приездом, — Александра с удивлением услышала свой спокойный голос. — Да, с того дня, как вы уехали, так и идут дожди.
— Разговор о погоде мы, пожалуй, отложим до лучших времен, — Штромм, остановившись у окна, рассматривал переулок. — Значит, четки украдены. У меня было очень скверное предчувствие, не помню, говорил я вам об этом или нет.
— Говорили. Вы говорили, что нельзя показывать их широкой публике.
— Однажды они уже стоили жизни двум моим друзьям, — Штромм говорил, не оборачиваясь, продолжая разглядывать переулок. — Я так не хотел, чтобы о них вспомнили… Это не та вещь, чтобы так широко ее демонстрировать. Вот и случилось то, что случилось.
— Не очень понятно, что именно случилось, — Александра присела на край тахты. — За прошедшие сутки я столько думала над этим…
Она осеклась, глядя на крепкий затылок мужчины, стоявшего у окна. Широкоплечий, сильный, он чуть ссутулился, словно от усталости или тяжелых мыслей. «Не похоже, что он в ярости!» — заметила про себя Александра.
— Ольга будет обращаться в полицию? — спросил Штромм, все так же стоя спиной к собеседнице.
— Утром она не выказывала такого намерения. А сейчас… — Александра перевела дух. — Сейчас она в больнице.
Штромм повернулся — медленно, словно двигаясь под водой. Сперва она увидела его профиль, затем повернулся корпус, наконец, он оказался к ней лицом. Голубые глаза за стеклами золотых очков смотрели неподвижно, но Александра заметила, что кожа под левым глазом сильно подергивается.
— Что? — тихим ужасным голосом заговорил Штромм. — Почему Ольга в больнице? Почему вы мне не сказали сразу?!
— Я только что узнала.
— Что с ней случилось?! — он почти шипел.
— Не волнуйтесь… Я сама волнуюсь… — Александра видела, что Штромм с трудом сдерживается от того, чтобы не закричать, и тем больше ее пугало его покрасневшее сквозь загар, неподвижное лицо. — Она в реанимации. Что-то с печью, сильное отравление угарным газом. Утром, когда я уезжала, Ольга спала. Видимо, потом она встала, снова растопила печь и рано задвинула вьюшки. Или труба не в порядке.
— Кто вам все это сообщил? — Штромм сверлил художницу взглядом, от которого ее колени становились ватными.
— Сосед… Николай Сергеевич.
— Он тут каким боком?!
— Я попросила его посмотреть, что с Ольгой, она весь день не отвечала на мои звонки. Он приехал, увидел, что машина во дворе, а окна темные. Стучал, она не открыла, решил войти.
— У него есть ключи?!
«Как бы его удар не хватил…» — подумала художница, следя за тем, как багровое лицо собеседника на глазах принимает пепельный оттенок. Оба цвета, впрочем, Штромма не красили. Он испытывал целую гамму сложных сильных чувств, в этом не было сомнений. «Из-за кражи четок он так не взволновался, — отметила про себя Александра. — Его доконала Ольга!»
— Николай Сергеевич сказал, что они обменялись запасными ключами от домов. А что такого, соседи часто так делают.
Если бы не это, он мог бы опоздать — дверь железная, на окнах решетки, пока приехали бы спасатели с автогеном… А так он сразу вынес Ольгу на воздух, оказал первую помощь, в «скорую» позвонил. Сейчас ее откачивают.
Штромм медленно, словно не осознавая этого, начал расхаживать по мастерской. Его движение носило случайный характер — не доходя до какого-то предмета обстановки около метра, он резко менял курс, поворачиваясь всем корпусом, как заводная кукла, и шел в другую сторону. Его внимание ни на чем не останавливалось, взгляд застыл. Александра следила за ним настороженно, внутренне подобравшись. «Он похож на зверя. Не на человека, на зверя, на опасного зверя. Зачем я разрешила ему сюда приехать?»