нтами фуражки игриво выбивался кокетливый белокурый локон, прикрывавший левый хитро прищуренный глаз, а в правой руке, затянутой в кожаную белую перчатку а-ля Майкл Джексон, был зажат позолоченный хлыст.
Под ногами дивы красовалось название альбома «Коричневая вуаль», весьма успешного и единственного из-за грянувшей войны, и автограф. Барби безумно жалел, что не успел раздобыть диск. Впрочем, даже найди он его, все равно бы клацнули об колено «эту погань».
Но плакат разрешили. И долгими бессонными ночами Барби, лежа на шконке и подсунув ладонь под брыластую щеку, смотрел на лукаво глядевшего кумира и едва заметный след от поцелуя рядом с автографом. И мысленно уезжал с ним на мотоцикле, сидя позади вторым номером, куда-то туда, где было хорошо и беззаботно. И, главное, где они были бы вдвоем.
Когда Барби слышал выбравшегося на охоту Обходчика, он затыкал уши пальцами и тихо напевал что-нибудь из репертуара Алеси. Алексея. Алеши…
Отвлекало. Очень.
– А че из Алеськи-то? – вырывая из раздумий толстяка, подначил Шпунт. – Что-нибудь зажигательное, да? «Ты мой первый номер, у? Я на ушко прошепчу…»
– Идите вы, – буркнул Барби и снова зашуршал углем у своей печи.
– Ну, это нормально, – согласился Шпунт. – Ге, мужики! Ща еще чутка – и харе, до крематорки догнали почти!
Калинин, стоя у входа в теплицу, закончил очередную историю и теперь впускал дым в легкие аккуратными короткими затяжками. Здорово осунувшийся за последнее время Мичурин, прислонившись к бочке, рассеянно кивал.
– А еще вот было дело, до войны, – вновь заговорил Калинин, искоса поглядывая на Савелия Павловича. – Сижу в амбулатории. Только прием закончил, перестали жуликов водить. Сижу пишу карточки… Вдруг слышу за стенкой грохот, будто самолет рухнул, а за стеной камера. И сразу в дверь забарабанили: «Доктора! Доктора!» Мы с фельдшером выскакиваем. Пока корпусной ключ принес, через кормушку спрашиваю, что случилось? А жулик мне: «Да у нас пацан с третьей шконки навернулся». Открываем… Выносят пострадавшего в полном ауте. Морда разбитая. Из раны на лбу кровь хлещет так, что вся грудь в крови уже. Ну, думаю, труп. Послушал – дышит, пульс есть. Начали хлопотать вокруг него, кровь остановили. Через какое-то время глазами заморгал и ошалело так осматривается. Коридор тюремный, двери в камеры, охрана… И он с отчаянием таким выдает: «Что, опять тюрьма? Как же мне не везет!» И в рев… прямо навзрыд. Оказалось потом, ему память отшибло, целых полгода напрочь забыл, представляешь, Палыч? За что посадили, сколько сидит – все ему по новой пересказывали.
Калинин аккуратно потушил окурок о бочку.
– Да, знатно катухи поехали, – рассеянно согласился Мичурин и, глянув куда-то в сторону, вдруг озадаченно нахмурился. – Ексель-моксель…
Повернув голову в сторону, куда смотрел Савелий Павлович, Калинин вздрогнул. От дальнего конца теплиц в их сторону медленно брел взъерошенный мальчишка, волоча за собой… знакомый мешок.
– Ох ты ж… – Калинин с силой потер руками лицо и бросился навстречу мальчугану. – Витька, ты чего… ты где… да давай его сюда!
Мальчишка, весь перемазанный грязью – видно, где-то упал, затараторил:
– Я вон там его, в компосте нашел. Девчонки ведро попросили вынести, а он… он прямо в компосте и лежал.
Калинин дико посмотрел на Савелия Павловича. Тот вздохнул и отер вспотевший лоб.
– Не по сроку чего-то, а, товарищ врач? Все выдохнули уже, а тут… Впрочем, когда-то давно майские праздники ох как гуляли… Вот и мы тоже гульнули, пора и честь знать.
– Витя, – непослушными губами выговорил Калинин, – ты мешок-то оставляй, молодец, что принес. А сам дуй к матери отмываться.
Мальчик поспешно закивал и помчался к воротам.
– Ну, пойдем, Палыч, – вздохнул Калинин.
Субординацию при вскрытии мешка давно уже никто не соблюдал, поэтому все те, кто пережил Катастрофу и получал сначала такие долгожданные письма, собрались перед входом в первый корпус. На свежем воздухе.
– Ладно, давай, – махнул рукой Чулков.
Зам по БОР надрезал мешок ножом, дернул ткань в разные стороны, и на стол с шорохом высыпались новенькие конверты.
– Ну, чего стоим? Разбираем. – Начальник колонии взял первое попавшееся письмо, лежавшее поверх кучи, и криво усмехнулся. – Ишь ты. Мое.
Он покрутил головой и, тяжело ступая, ушел к себе.
Арефьев проводил его взглядом и наугад потянул конверт откуда-то из середины.
– Василий Буряков, – скучным голосом произнес он, положил ослепительно белый прямоугольник на край стола и взял следующий. – Труха. Болт. Да разбирайте же! Что встали? Внезапно захотелось жить вечно? Вот уж на здоровье, только с посланиями своими сами разберетесь, можете хоть в задницы себе позасовывать. Константин Багран! Аптекарь! Мичурин, то есть Савелий Павлович. Аре… – зам по БОР осекся, судорожно сглотнул и что есть силы стиснул конверт.
Люди медленно потянулись к столу.
Как знать, кому выпадет черная метка. Тебе? А вдруг не тебе? Вдруг ты – счастливчик, и в твоем конверте – хрустящий, густо исписанный листок бумаги, а то и два? Письмо, написанное дорогим человеком, – возможно, единственным дорогим тебе человеком, оставшимся в живых после Катастрофы. Да еще и фотография бонусом? Как отказаться, как упустить такой шанс?
– Наркотик, – бормотал себе под нос Аптекарь, трясущимися прокуренными пальцами гладя свой конверт. – Это же наркота, самая настоящая наркота-а…
Кто был поотчаяннее, у того в руках уже шелестела бумага, тут и там раздавались возгласы:
– Есть! Бляха-муха, есть письмо!
– Ф-фух, пронесло!
– И мне подфартило…
То и дело слышалось:
– Братан, откроешь? Я тебе патронов отсыплю.
– Сколько возьмешь?
Некоторые для перестраховки действительно выбрасывали полученное письмо. Кто-то, пометавшись, доставал зажигалку или мчался в котельную и там палил в печи, не глядя в огонь.
Но в основном люди медлили и ждали неизвестно чего, переглядывались.
– Сколько можно уже в эти сраные игры играть? – наконец не выдержал Зюзя. – Хмарь поганая совсем нас изведет. Издевается над нами, сука! Просто так убивать ей уже не интересно!
– Что же ты предлагаешь? – хмыкнул стоявший рядом с Болтом Труха. И вдруг резко повернулся к напряженно следившему за происходящим Арефьеву. – А у меня есть идея! Мужики, давайте разнесем оружейку и рванем поперек Хмари! К нормальной жизни, а? Как вам идейка, начальник?
Воцарилась мертвая тишина. Даже письма в руках не шуршали. Потом все присутствующие бойцы единым рывком оказались возле зама по БОР. Отчетливо клацнули предохранители.
– Попробуй, – медленно проговорил Арефьев. – Попробуй, Рэмбо хренов. Я тебя даже в карцер за эту идейку не засажу, а то последние мозги там скиснут. Вот выставить за стену в Хмарь… Ненадолго, на одну ночку – как тебе моя идейка? Ты запоешь, а ребята мои концерт посмотрят. Места на стене и вышках отличные, и свет там, и бинокли есть. – Зам по БОР обвел прищуренными глазами контингент, переступающий с ноги на ногу. – Далеко ли уйдет Труха в поисках счастливой жизни, а, народ? Что скажете? Может, затеем свою игру, ставки сделаем? Развлечемся, так сказать.
Все стояли тихо, потупившись, даже сам Герцог, окруженный подручными, смотрел куда-то в сторону.
– Что ж, – усмехнулся Арефьев. – Желающих нет. Повезло тебе, Труха, но это в первый и в последний раз: только потому, что ты сбрендивший совсем. Учти… Итак, кто еще свои конверты не забрал? Подходите по одному, да побыстрее!
Люди зашевелились, зашептались.
Труха постоял, часто моргая в небо, потом замычал какую-то песню и закружился на месте. Остановился, повертел в руках свое письмо, поколупал грязным ногтем марки. Даже понюхал. Вдруг дернулся в сторону и ухватил за воротник шнырявшего между взрослых мальчугана лет восьми.
– Э, клешни убрал! – заверещал тот.
– Дело есть, пацан. – Труха осклабился и ткнул конвертом в лицо пареньку. – Вскрывай. Я заплачу, не ссы.
– Пошел ты, чокнутый! В жопу себе заплати!
– Что, нос тебе отгрызть?! – Труха так брызнул слюной, что мальчишка слабо пискнул и трясущимися руками надорвал бумагу.
– Эй, прекрати! – подскочила Ася, и тут на них спикировал Яшка.
Он ухватил конверт, рванулся было вверх, но бумага треснула в его острых коготках, и на полоумного старика просыпалась горстка пепла. Немного попало и на мальчишку, и совсем чуть-чуть – на Асю. Все оцепенели, а сычик яростно клекотнул и умчался прочь, за стену, унося в лапах страшную метку.
– Ма-ма-а! – зарыдал мальчишка в голос. – Не хочу-у…
– Может, и не ты, – побледневшими губами выговорила Ася.
Труха тонко взвыл, потом загоготал и, неуклюже выворачивая тощие ноги, пустился в дикий пляс:
– «Угадаем с тобой, самому мне не надо!»[2] Не надо, да! Угадаем, гы-ы… Гля, концерт какой! Танцуют все!
– Это ненормально, – хмуро пробормотал Шпунт, шаря пальцем в пачке с самокрутками.
В ней было пусто.
Болт ничего этого не видел. Он, одним из первых получив свое письмо, тут же отправился к себе в гараж. Сев на койку в закутке, оборудованном для дежурного механика, он положил конверт рядом и долго смотрел на него, зажав между колен ладони. Когда же решился наконец открыть, то размашисто перекрестился, и тут в гараж влетела Ася. Следом за ней заполошно махал крыльями сычик.
– Дядя Гена! Ты здесь?!
– Здесь, что случилось?
Ася, заикаясь и яростно жестикулируя, в красках пересказала произошедшее.
– Это его дерьмо, ему и жрать, – постарался успокоить девушку Болотов, видя, как ту просто трясет. Он почему-то был абсолютно уверен, что его крестнице ничего не угрожает. И тут же почувствовал, как что-то черное в самой глубине его души хищно оскалилось и облизнулось. Усмехнулся. – А ведь это из-за него нас у Железных чуть не положили, помнишь? Чертов старикан совсем в последнее время спятил. Врет, крысятничает, нарывается почем зря… Ну, судьба, видать, у него такая. Не бери в голову и забей.