– Что ты им сказала? – снова спрашивает Харпер.
– Правду, – отвечает Бетти. – Я сказала им, где искать: за плинтусом в гостиной. А теперь отпусти меня, или я тебе глаза выцарапаю.
Харпер тяжело дышит, ее лицо идет пятнами. Она отпускает палец Бетти.
– Нат говорил мне, что ты шпионила. Говорил, ты видела, как его отец все прячет. Не надо врать. Ты знаешь, что это не Нат.
Бетти смотрит на нее сверху вниз.
– Ага, – медленно произносит она. – Поэтому он и выбрал тебя. Ты до сих пор веришь в его ложь. Но я больше так не могу. Теперь это твои проблемы.
И Бетти уходит, осторожно потирая онемевший палец.
– Она врет, – шипит Харпер, провожая взглядом Бетти, свернувшую на главную улицу. – О господи… – ее рот кривится и разевается все шире, наподобие перевернутой улыбки. На лице сверкают слезы. – У нас было всего несколько месяцев, – шепчет она. – У нас с Натом. Не может все так закончиться.
Я неловко кладу руку ей на плечо.
– Не прикасайся ко мне, Уайлдер! – дико кричит Харпер. – Я больше не хочу, чтобы ко мне прикасались!
А потом она скрючивается, и ее тошнит в канализацию.
В гостиной дома Пеллетье, в крупной нише за плинтусом, находят еще несколько предметов. Маленький кроссовок, коричневый яблочный огрызок со следами молочных зубов. Браслет из конфеток, майка с мультяшными героями и пятном от яйца, которым когда-то завтракали. Все они аккуратно примотаны скотчем к полароидам со спящими детьми. Ни на одной из вещей нет отпечатков – как будто к ним прикасались только в перчатках.
В том же тайнике находят отцовские запонки из крышек. Как они туда попали и мог ли их украсть Элтон или Нат – непонятно.
Нат балансирует между жизнью и смертью, не приходя в сознание. Его не стали вывозить из Кастина. Он потерял слишком много крови. Похоже, Нат лишится правой руки. Нас к нему не пускают; мы даже не знаем, выживет он или нет.
И я не знаю, что лучше.
Сначала о происшествии сообщили все местные газеты, а потом и национальные. Элтон Пеллетье, Натаниэль Пеллетье. Их имена повсюду. Они очень красиво звучат и смотрятся в заголовках. Напоминают о море – как оно опускается и поднимается, вздымается и падает.
Сложно было представить, что станет хуже, но стало гораздо, гораздо хуже.
Спустя три дня, на закате, я стою на вершине скалы и наблюдаю, как мимо проплывают лодки и слабо светят своими голубыми фонарями. Копы вместе с командой дайверов исследуют пещеры вдоль побережья.
Они ищут всю ночь. Я не сплю. Смотрю в потолок и слушаю шум двигателей по всему побережью, который превращается то в далекий гул, то в громкий рев прямо в бухте. А потом в окне проносится розовый огонек, они поворачивают на запад и уже не возвращаются. Они что-то нашли.
Я встаю и выхожу навстречу рассвету. Бегу на запад вдоль берега, пока не вижу лодки береговой охраны. Они болтаются в узком канале, ведущем в пещеру. Гладкий обелиск отсвечивает черным в лучах утреннего солнца. Почему-то я знал, что все обнаружится именно здесь.
Я наблюдаю, спрятавшись за выщербленными прибрежными камнями. Два дайвера с плеском опускаются под воду. Почему бы божеству не съесть их?
Дайверы всплывают и снова ныряют, всплывают и ныряют. Они поднимают какие-то обломки со дна пещеры – все облеплено водорослями, так что непонятно, что это. А потом, около одиннадцати утра, дайверы одновременно поднимаются на поверхность, придерживая что-то с двух сторон. Парень на лодке спускает на лебедке платформу. Она ложится на воду, и водолазы начинают копошиться с цепями. Заводится двигатель, цепи натягиваются, и что-то медленно поднимается из воды. Металлическая бочка – канистра для масла. Она вся покрыта оранжевой ржавчиной, а бока разъедены солью и временем. Один из парней в гидрокостюме берет в руки лом.
– Нет, – вслух шепчу я. – Не открывай ее. – Я понимаю, что он должен, но еще понимаю, что не стоит. У меня к горлу, словно тошнота, подкатывает то самое чувство: такое же, как на лугу над Свистящей бухтой. Мне трудно дышать, и в глазах распускаются темные пятна.
Мужчина осторожно поддевает ломом край металлической крышки и начинает открывать бочку. Она поддается тяжело, туго и неохотно. Он заглядывает внутрь, молча подносит руку ко рту, отходит к краю лодки и блюет в волны.
Через двадцать минут из глубины извлекают еще одну бочку. Водолазы затаскивают ее на палубу и ставят рядом с первой. Обе заросли водорослями и ракушками. Они пролежали здесь довольно долго. Но я все равно даже отсюда чувствую запах содержимого.
Из воды поднимается еще одна бочка и еще одна, а потом еще и еще. Место на палубе кончается, и подплывает вторая лодка. На нее выставляют новые бочки. В общей сложности восемь. Потом я узнал, что в полиции подозревают о существовании еще одной бочки – они обнаружили обломок цепи. Каким-то образом самой старой бочке удалось вырваться, ее унесло течением, и она соскользнула с морской глади, чтобы навсегда исчезнуть в глубокой черноте.
К концу дня обе низко просевшие лодки уплывают, навьюченные тяжким грузом мертвых женщин.
Ребекка Бун наконец вернулась домой.
Я прочел, что ее бочку нашли первой – она торчала из расщелины в глубокой заводи в пещере и была скрыта водорослями. Лезвие ножа для устриц соответствовало повреждениям на ее костях. Она умерла первая – около десяти лет назад.
Потом дайверы пошли дальше вдоль цепи и нашли еще одну канистру для масла, и еще. Тела остались нетронутыми – некоторые бочки сохранили герметичность. У всех женщин обнаружились разные отметины на костях – по их предположениям, от мясницкого ножа или топора.
Две женщины, которые погибли не так давно, «расперчатались», покинув свои бочки. Сначала я не понял, что это значит. Несколько раз повторил про себя это слово. Красивое – наверное, именно это делали леди времен викторианской Англии, когда возвращались домой с послеобеденной прогулки.
На самом деле это процесс, когда кожа отслаивается от мышц и тканей. Такое случается с утопленниками и трупами, которые долгое время находились под водой. Две женщины просто выскользнули из своей растянувшейся кожи, когда их вытащили из бочек.
Полиция полагает, что почти все женщины из бочек – приезжие, объявленные пропавшими за последние годы. Предполагалось, что они шли купаться в жаркий день и их уносило течением. Но выяснилось, что местные течения не так уж опасны. Всем им была нанесена тупая травма черепа. По основной версии, Элтон во время плавания подбирался к ним, оглушал и уносил домой. А когда все заканчивалось, складывал их в бочки и прятал в пещере.
Двух женщин опознали быстро. Первая – Ребекка Бун. Кристи Бэрам – жертва из последней бочки. Я однажды видел, как она плачет. Убийца подобрал ее платок. Хотел бы я знать, из-за чего она тогда плакала на пороге магазина, но не узнаю уже никогда. И никто не узнает, потому что Кристи Бэрам больше нет.
Иногда они мне снятся. Разбухшая от воды серая кожа сползает и падает в лужицу на кафельном белом полу. У меня во сне эти женщины восстают, освободившись от старой оболочки. Во сне они обновленные, розовые и нежные, как рука юной девушки, снявшей шелковую перчатку. Они уходят, оставив позади себя прежних. Я не знаю, куда они идут, на этом сон всегда заканчивается. Но я надеюсь, в какое-то прекрасное место.
Мы раздобыли в городе газету, и на первой полосе была она – Ребекка. Настоящая она, не монстр и не фантастический сюжет. Я беру газету в сад и читаю. Почему-то кажется уютнее читать ее на улице. Я не могу оторваться от фотографии Ребекки.
Солнечный день, Ребекка стоит в саду, облокотившись на подоконник. В окне у нее за спиной стоит ящик с алыми цветами – похоже, тюльпанами. Она прикрывает глаза от солнца ладонью, и видно, как под ее загорелой кожей играют натянутые мускулы. Сразу ясно, пловчиха. Она маленькая, атлетичная и гораздо более худая, чем я думал; лицо выражает абсолютную простоту и искренность. У нее большие темные глаза и кудрявые волосы красивого соломенного цвета. Возможно, крашеные. Они ореолом окружают ее голову, как пух одуванчика, и светятся в лучах солнца. У нее такой взгляд, будто где-то в глубине души она знает, что скоро ее время кончится. С фотографиями мертвых, как я заметил, всегда так. У них будто на лице написано, что их ждет. Но, конечно, это все неправда. Только мы – оставшиеся – видим это. И додумываем.
Я думаю о семье Ребекки и о том, что они сейчас чувствуют. Они считали, что она утонула – наверное, давно оплакали ее. Ее ребенку сейчас примерно столько же, сколько мне. А теперь их прошлое переписано. Путешествия во времени действительно существуют. Внезапное новое знание может в корне все поменять – даже то, что уже случилось.
Я думаю о своей матери. Как она поправляет волосы, когда нервничает, даже если они лежат идеально. Вспоминаю, что, когда был маленьким, она всегда приносила из дорогих ресторанов завернутые в салфетку хлебные палочки специально для меня. Я просыпался, видел ее силуэт, открывал рот, и она кормила меня, отламывая по кусочку и приговаривая, как по мне скучала.
Через две недели я узнаю, что Нат очнулся. Я помогаю папе красить наш белый забор. В доме трещит телефон.
– Я возьму, – говорю и иду внутрь. – Алло? Дом Харлоу. – Мама приучила меня так по-идиотски отвечать еще в детстве. Видимо, она подумала, что это будет мило, но теперь я не могу отделаться от этой привычки; это почти рефлекс.
– Он пришел в сознание, – говорит голос. За этим следует глубокая затяжка. Сигарета.
– Что?
Я никогда раньше не слышал ее голоса по телефону и соображаю не сразу.
– Нат, Уайлдер, – нетерпеливо объясняет Харпер. – Нат очнулся. Мы должны сходить навестить его вместе.
– С каких пор ты куришь?
– Завтра, в два часа, – говорит она вместо ответа, и я слышу по голосу, что она на грани. – В это время начинают пускать посетителей.
– Ладно.
Она вешает трубку, не попрощавшись, и я остаюсь стоять в коридоре с гудящим телефоном в руках.