Выхожу и снова берусь за кисточку, окуная ее в банку.
– Все нормально, чемпион? – Папа выглядит даже чересчур обеспокоенным; его теплая рука ложится на спину, и мне почти хочется плакать. Как приятно снова любить его без оглядки!
– А, да, пап, – пожимаю я плечами, и его рука падает. Оставляю широкую гладкую полоску краски на изрубцованном дереве. Она отливает белым на солнце.
На следующий день в два я уже в больнице. Харпер опаздывает. Я жду десять минут, а потом иду туда сам. Я боюсь, что из-за всего этого она снова начнет пить. Ну, сейчас я все равно ничего не могу сделать.
Рядом с палатой Ната стоит офицер полиции штата.
Я не знаю, чего ожидал. Нат выглядит больным, но не более того. Он весь серый, худой. Волосы безжизненно свисают на бледное лицо. Он утратил весь свой золотистый блеск. В этот момент я понимаю, что никогда на самом деле не был влюблен в Харпер, не по-настоящему. Это всегда был просто способ сравнить себя с ним.
Я принес Нату книжку про редких коралловых рыбок, которую мама подарила мне на Рождество. Я подумал: Нат любит море, так что должен оценить. Он смотрит на обложку и вздрагивает. Я сразу пихаю ее обратно в сумку, морщась от стыда. Ну и дебильная идея.
Я чувствую, что Нат испытывает примерно то же самое или, может, просто видит это в моих глазах, потому что говорит:
– Извини, друг. Мне жаль.
– Неважно, – отмахиваюсь я. – Сочувствую по поводу руки.
Культя под бинтами плоская и белая. Рука выглядит незаконченной, и при взгляде на нее меня охватывает тревожное чувство, как и при взгляде на любую незаконченную вещь. Интересно, что они сделали с рукой, когда ее отрезали? Сожгли?
– Будет тяжко управляться с сетями одной рукой. Но, может, такой проблемы не возникнет. Может, я пойду в тюрьму.
– Ты же не знал, правда? – выпаливаю я. И вновь вижу перед собой глаза Элтона Пеллетье, когда он поднял с земли тот платочек: теплые, голубые. Слышу его голос: «Печенье с раздавленными мухами».
– Я не могу об этом говорить, – отвечает Нат. – Не спрашивай меня ни о чем. – В уголках его глаз блестят слезы. – Я лучше умру, чем пойду в тюрьму. Все время в четырех стенах, все время под замком, ни моря, ни неба. Как здесь, только хуже. – Нат закрывает глаза со смертельной усталостью и поворачивается к стене. – Мне всегда казалось, что довольно странно рассказывать все эти истории, как он оглушает тюленей и тащит их на акульей снасти. – Он начинает плакать. – Отец говорил мне никогда не спускаться в подвал, Уайлдер! Говорил, что это небезопасно.
Я вспоминаю, какой маленький у них дом. И подвал совсем неглубокий. Думаю, насколько там хорошая слышимость, даже несмотря на завешанные кровавыми коврами стены.
– Он говорил тебе, что та пещера особенная.
– Я не понял почему. Отец сказал, что это место для размышлений.
– Мы плавали прямо над ними, – выдыхаю я и представляю себе эту гирлянду из бочек, соединенных цепью глубоко под водой.
Нат тихо стонет. У меня к нему столько вопросов, но все они ужасны. Я представляю, как он пробирается в наш Свистящий коттедж и, затаив дыхание, берет с тумбочки запонки моего отца, пока все спят. Так это было? И почему их нашли со всеми этими детскими вещами?
Я резко вскакиваю и начинаю пятиться назад, опрокинув стул.
– Подожди, Уайлдер! – кричит Нат. – Вернись! Мне нужно тебе кое-что сказать!
Я бегу по застланному линолеумом коридору.
Иногда, прежде чем провалиться в сон, я все еще слышу его – голос моего друга, который умоляет вернуться. Я не могу перестать думать о том, что же он хотел тогда сказать. Наверное, мне лучше не знать.
Я скрючиваюсь на тротуаре возле раздвижных дверей маленькой неотложки Кастина. Сердце расширяется и сокращается, становясь то слишком большим, то слишком маленьким для моей грудной клетки. Я задыхаюсь. Боль волнами прокатывается по ребрам. Я понимаю, что умираю.
Кто-то хватает меня за бицепс и распрямляет.
– Дыши, – говорит Харпер. – Блин, просто дыши, ладно? – Она достает что-то из бумажного пакета и отдает его мне. – Вот. Попробуй. Я видела такое по телевизору. – Я бессмысленно комкаю пакет в руках. – Нужно в него дышать, – раздраженно объясняет она, пока я с ним вожусь. Сжалившись, Харпер подносит пакет к моему рту. – Вот. Вдох, выдох, вдох, выдох. Только медленно. Хорошо?
Я делаю как она велит, и каким-то волшебным образом это помогает.
– Я не знаю, что со мной, – говорю я, когда все вроде бы проходит.
– У тебя паническая атака, – объясняет она, поджигая сигарету. – У меня тоже было несколько за последние пару недель. – Харпер глубоко затягивается, и женщина, вышедшая из дверей больницы, хмурится и неодобрительно на нас смотрит, отмахиваясь от дыма.
– Ты в порядке? – спрашиваю я.
– На самом деле ты все испортил, – внезапно выдает Харпер. – Все было нормально, пока ты не приехал. Под контролем.
Меня снова трясет, на этот раз от злости. Меня охватывает липкая ярость.
– То, о чем сказала Бетти в тот день… ты об этом знала? Ты, блин, знала об этой хрени за плинтусом? Про фотографии?
– Как ты можешь такое спрашивать? – Она прислоняется спиной к выцветшей кирпичной стене неотложки. – Не знала.
– Но подозревала. – Вижу, что ей неприятно, но я слишком зол, и мне нужно кого-то в этом обвинить.
– Может быть. – Она начинает плакать, и я чувствую себя сволочью.
– Извини, – шепчу я.
– Нам нужно держаться вместе, Уайлдер.
У меня совершенно пропадает чувство реальности, и я прислоняюсь к стене рядом с ней. Мы оба сползаем вниз и садимся на теплый тротуар. Харпер кусает губы.
– Я не знала. Но были всякие странные мелочи. Нату иногда нельзя было возвращаться домой по ночам. Он завел кучу тайников с одеялами, пивом и едой, чтобы оставаться спать в горах. Однажды я проснулась рано утром и обнаружила его спящим у себя на пороге. – Харпер улыбается сквозь слезы. – Я подумала, это романтично, но, возможно, просто шел дождь. Ему это как будто казалось нормальным. «Отцу нужно личное пространство», – только и говорил Нат по этому поводу.
– А полароидные снимки с детьми? Их делал Нат?
– Убийца Элтон. Так что фотографии, видимо, тоже его.
– Похоже, это две разные истории. Фотографии детей и убийства. Копы так думают, – добавляю я. – Там один стоит, рядом с его палатой.
Харпер качает головой:
– Просто заткнись, Уайлдер.
– Та история, которую ты рассказывала: про голубые огни, про монстра…
– Просто байка. Мы постоянно их придумываем.
– Но Нат знал, что она была там, Харпер. «Папа показал мне эту пещеру, когда я был совсем маленьким».
– Да, он был маленьким, Уайлдер. Он был маленьким, когда убили ту женщину.
– Я понимаю, что он не мог сделать… этого.
– Тебе должно быть его жаль. Его воспитал такой…
– И как это могло на него повлиять? Такое воспитание? Может, Элтон, я не знаю, выращивал себе замену.
Харпер тушит сигарету, берет меня за ворот майки и притягивает к себе. У меня сразу проносится совершенно безумная мысль: сейчас она меня поцелует.
Но вместо этого она шипит сквозь зубы:
– Все совсем не так, Уайлдер. Ты же не будешь никому пересказывать эту хрень, правда?
– Нет, – отвечаю я. У меня сводит желудок.
– Ладно, помни об этом. – Она вздыхает. – Прощай. Не думаю, что мы увидимся снова. – И тут Харпер действительно целует меня – легко, в щеку. – Ты милый мальчик. Только странный. – Она забирает у меня бумажный пакет и снова в него что-то кладет. Луч полуденного солнца падает на блестящую фольгу. Что-то для Ната. Какая-то вкусняшка, – рассеянно думаю я, пока еще не осмыслив ее слова.
– В каком смысле?
– Мои родители не хотят больше сюда возвращаться, – объясняет она. – Это вполне понятно. Я тоже не хочу.
– Харпер…
– Так будет лучше. Нат всегда будет со мной, рядом. – Она заходит в больницу, и за ней шумно закрываются двери.
Харпер права, я больше ее не увижу – они с семьей уедут на следующий день. И никто не расскажет мне, куда они отправились. Иногда мне интересно, попала все-таки Харпер в Фэйрвью или нет.
Но потом я еще очень долго думал о том, что Харпер принесла Нату. Что было в фольге? Что-то продолговатое, похожее на сигару, но сужающееся к концу, как морковка.
Возможно, такая любовь, как у нас троих в те два лета, больше никогда не повторится в моей жизни. Может, я исчерпал свой лимит любви.
Я добираюсь до дома и сажусь на край скалы. Ветер поднимается, и свист камней высоко и пронзительно звучит у меня в голове. Внезапно я понимаю, насколько он ужасен – как шум ветра в пещере или лязг металлической бочки, которую тащат по каменистому дну.
Я пытаюсь спрятаться от него в своей комнате. Родители пакуют вещи – завтра мы уезжаем. Они разговаривают на повышенных тонах, и до меня доносятся их недовольные голоса. Они меня не беспокоят. Все просто хотят отсюда убраться. Мысли об убийствах повисли над бухтой, как дух разложения. Я пакую сумку за десять минут и оставляю маленькую комнатку такой же чистой и пустой, какой увидел впервые.
С этим местом покончено. Меня ждет город, а потом школа. Не знаю, смогу ли я это пережить. Но я хотя бы буду далеко от свиста и от моря.
Видимо, я пока еще не понял, что подобные события не проходят бесследно.
В квартире ревет кондиционер. Я сижу в своей комнате и пялюсь в стену. Снаружи кипит Нью-Йорк. Что-то бормочет радио. К полудню асфальт настолько прогреется, что на нем можно будет жарить яичницу. Сегодня играют несколько баскетбольных команд.
В дверях появляется отец. Я вздрагиваю. Он никогда не заходит в мою комнату, и я сразу думаю, что случилась какая-то беда. Трагедия.
– С мамой все в порядке?
– Я подумал, что лучше тебе услышать это от меня, – произносит он. – Пару дней назад умер Натаниэль Пеллетье.
Как выясняется, первое предположение обычно самое верное.