– Ты тут околел, наверное, – говорю я.
– Что? – Когда он поворачивается ко мне, я вижу, что вокруг одного глаза у него расплылся темно-сливовый круг. Под носом – засохшая кровь; на холоде она приобрела бордовый оттенок.
– Господи. Кто это сделал? Скай, ты в порядке?
Он нетерпеливо отмахивается:
– Я серьезно повздорил с отцом.
– Я думал, ты с ним не видишься…
– Я соврал.
Эти слова ранят неожиданно жестоко. Я делаю глубокий вдох.
– Ты же больше никогда с ним не увидишься? – дрожащим голосом спрашиваю я. – Обещаешь?
– Ладно, хорошо, но…
– Я серьезно, Скай, – меня трясет от злости. – Если кто-то делает с тобой такое, тебе больше никогда не…
– Уайлдер, заткнись хоть на секундочку. – Скай достает что-то из кармана и передает мне. На конверте тюремная марка. – Смотри. Он ответил.
– Ты читаешь мою почту?
– Случайно попало в мою.
Я бессмысленно кручу конверт в руках:
– Ты его прочел?
– Да.
– Я не могу, Скай.
– Ты должен, Уайлдер. В мире хватает секретов. Плохие семьи, плохие отцы. Давай прольем немного света на правду.
Мое сердце наливается свинцом. Я не хочу открывать это письмо. Как только я его открою, оно станет реальным.
На бумагу падает снег, оставляя маленькие мокрые пятнышки. Я прижимаю письмо к себе и склоняюсь над ним, чтобы защитить от воды. Снежинки тихо опускаются на спину.
У него почерк один в один как у Ната. Это самое ужасное. Я читаю его на одном дыхании.
Следующий день посещения – Рождество, пишет Элтон Пеллетье. Ну, скорее всего, потому что после Нового года его переводят в тюрьму особого режима, хотя он точно не знает когда. После этого его смогут навещать только родственники и адвокаты.
Я кладу письмо в карман и беру Ская за руку.
– Пошли, тут холодно.
В комнате максимально осторожно обрабатываю ему лицо. Когда ему больно, он морщится, но не издает ни звука, как ребенок, которому велели быть храбрым.
– Ты не можешь ехать туда один, – заявляет Скай.
– Я даже не уверен, поеду ли.
Хотя мы оба знаем, что поеду.
– Я поведу. У меня машина на парковке, хотя я никогда на ней не езжу.
Так что мы оба остаемся в кампусе. Я переживаю, что Скай пропустит Рождество – не увидит маму, не вернется в свой палладианский особняк в Коннектикуте, который я видел на фотографиях, не послушает треск поленьев в камине, не постоит под остролистом и останется без вкусной еды и рождественских гимнов.
– О да, все эти добрые старые развлечения белых христиан-англосаксов, – иронично замечает он. – Это подождет до следующего года. Лучше я буду с тобой.
Я звоню матери.
– Привет, мартышка.
– Как ты, дражайшая матушка?
Она смеется.
– Лучше и лучше с каждым днем. С нетерпением жду Рождества. Мне приготовить индейку или мясо? И я сделаю сладкую картошку с зефиром, которая тебе нравится. Такая гадость.
Сначала она говорила, что ее отпустят ко Дню благодарения, но этого не случилось. Я говорил с ее врачом: на Рождество ее тоже не выпишут.
– Представляешь, – говорит мама, – нам тут не разрешают играть в шашки! Боятся, что мы проглотим фишки. Можешь себе представить?
– Ты не играешь в шашки.
– Я знаю, – соглашается она, – но хотелось бы иметь какой-то выбор! – Из-за своих препаратов она становится очень разговорчива. Или, может, это одно из ее состояний. Мама сейчас не очень похожа на себя, но это лучше того гнетущего молчания, в которое она иногда погружается.
– Очень жду твоего прихода, мартышка. Можем придумать планы на праздники.
– Мам, – решаюсь я. – Мне нужно с тобой кое о чем поговорить.
– О, конечно.
– Я думаю… Я останусь на праздники здесь. Я собираюсь встретиться с Элтоном Пеллетье.
Я слышу, как у нее захлопывается челюсть.
– Ты с ума сошел? – срывающимся голосом спрашивает она.
– Я должен это сделать, – бессильно приваливаюсь я к обшарпанной стене у таксофона. Кто-то выцарапал тут целую шеренгу вопросительных знаков – один выше другого. Последний, в самом конце справа, размером с ладонь. Еще кто-то – а может быть, тот же самый автор – нацарапал на гипсокартоне черной ручкой еще один вопросительный знак.
Я провожу по ряду вопросительных знаков пальцем. Он оставляет темный грязный след, похожий на смазанный отпечаток. Я сразу вспоминаю полицейский участок в Кастине. Может, это и есть отпечаток. Может, чернила навсегда впитались в меня, проникли под кожу, чтобы сейчас всплыть на поверхность, как (бочка из-под масла) дельфин.
– То, что случилось тем летом, разрушило нашу семью, – говорит она. – Зачем ты снова хочешь пройти через все это?
– Я должен это побороть. И мне кажется, что наша семья была разрушена задолго до того лета.
– Я знаю, в чем дело, – нервически задыхаясь, шепчет она. – Ты хочешь вместо меня встретиться с отцом, да? Выбираешь его, а не меня. Никто не выбирает меня!
– Нет! – кричу я, успев сто раз себя проклясть. Не надо было упоминать Элтона Пеллетье. Теперь мама расстроилась.
– Знаешь… я устала. Лучше отдохну. Береги себя, хорошо, мартышка?
– Мам… – сглатываю я. – Буду рад тебя видеть на следующей неделе.
– Давай мы лучше отложим этот визит, Уайлдер. Мне нужно побыть в тишине и покое, хорошо?
– Но я хочу прийти! – искренне говорю я. Но она молча кладет трубку, и опускается тишина.
Это же просто выражение – разбитое сердце? Но в этот момент я действительно чувствую, что сердце в груди рвется, как слишком туго натянутая струна.
Так я решил провести Рождество с убийцей.
Машина Ская оказалась длинной, черной, с большими фарами, похожими на распахнутые глаза. Логотип я не узнаю.
– Что это?
Скай произносит какое-то длинное французское слово.
– Мне все время страшно неловко, – говорит он. – Люди постоянно на нее пялятся, а я ужасный водитель.
Я даже не знал, что у Ская есть машина, и теперь думаю, насколько это странно: иметь нечто столь дорогое и прекрасное и даже не считать это достойным упоминания.
Скай не врал: он и правда ужасный водитель. У машины механический привод, так что каждый раз, когда он дергает за рычаг, раздается жуткий ревущий звук, а при сцеплении воняет жженой резиной.
Мы едем на север. Аппалачи исчезают позади. Нью-Йорк кажется даже более плоским и серым, чем я его помню. Мы подъезжаем к тюрьме, и вокруг разворачивается унылый зимний пейзаж. Мы как будто приближаемся к морю, и от этого чувства меня мутит.
Тюрьма представляет из себя бетонный монолит за заборами и колючей проволокой. Она настолько соответствует моему представлению о тюрьме, что я почти удивлен. Мы тормозим на просторной парковке у ворот. Огромное пространство расчерчено бесконечными белыми линиями. Стоянка почти пустая. Все сидят дома – объедаются домашней индейкой и картошкой. Я делаю глубокий вдох. Мы со Скаем смотрим друг на друга.
– Черт! – ругаюсь я, потому что больше сказать мне нечего.
– Чет, – отзывается Скай.
– Нет. – Игра успокаивает меня, как и всегда. Иногда мне хочется говорить так всегда – очень уж приятная структура.
– Вот, – он протягивает мне пачку долларовых купюр.
– Что это?
– Ты можешь воспользоваться автоматами. Мне кажется, тебе придется много всего купить. Всякие вкусняшки. Ему скучно. – Он замолкает. – Убери волосы с лица! – Скай заправляет пряди за уши. Похоже, они успели слишком отрасти. Его пальцы касаются моей холодной кожи. – Чистые волосы, не закрывающие лицо. Ты не читал памятку?
– Нет, – отвечаю я, и на меня накатывает страх. Что я делаю?! Скай смягчается.
– Все будет хорошо. Просто помни – ты всегда можешь уйти. Власть в твоих руках.
В комнате ожидания пахнет хлоркой. Местом преступления.
Чем глубже я проникаю внутрь, тем больше отдаю. Сначала, у ворот, они узнают мое имя. Потом, во время следующей проверки, у меня забирают бежевый свитер – он слишком похож на тюремную форму. И полностью у меня все изымают, когда я прохожу внутрь, к нему. Это как подготовка к жертвоприношению.
Наконец я оказываюсь посреди комнаты с высокими потолками и большими окнами. Тут как в музее. За столами сидит несколько семей. Тихо, как в церкви.
– Стол шестнадцать, – говорит кто-то. Я сажусь, куда мне показывают. Кладу руки на гладкую металлическую поверхность, как мне велят. Через прикрытое пледом материнское плечо на меня совиными глазами смотрит младенец.
И вот внезапно появляется он – скромный, невзрачный, ниже ростом, чем я помню. Кожа у него побледнела: теперь он не проводит столько времени в море.
– Здравствуйте, мистер Пеллетье, – внутри все сжимается. Но как еще я должен его называть? Он отец моего друга, старший. Но теперь он стал кем-то другим – цифрой, человеком, которого называют полным именем только по телевизору.
– Ну привет, Уайлдер.
У него все тот же голос – сухой, бесцветный. В руках он держит что-то алое, и от этого у меня сразу начинает гудеть в ушах, так что сперва я даже не могу сфокусироваться; оно красное, очень красное, и я думаю – кровь? Но это маленький квадратик красного войлока. Он нежно гладит его большим и указательным пальцами и зевает.
– Извини, не спал ночью. – Я узнаю взгляд человека, привыкшего к бессоннице, эту полную пустоту в глазах. До того как мы со Скаем начали жить вместе, я был такой же.
– Я тоже.
– Ну так как у тебя дела, сынок? – Он ведет себя расслабленно и дружелюбно, как будто мы только что пересеклись в супермаркете.
– Неплохо, спасибо.
– Наверное, уже окончил школу? В колледже?
– Да. Рядом с Филадельфией.
– Материк.
Он снова гладит кусок войлока и замечает мой взгляд.
– Мне просто нравятся ощущения, когда я его трогаю. Как это называется… текстура? Вот по ним я скучаю – по текстурам. Их тут не очень много. Бетон, цемент, пластик… А, еще жижа. Это еда. Ничего из живого мира. Ни дерева, ни воды, ни песка. Все это время я касался этих вещей, принимая их как должное. Никогда не думал, что буду так по ним скучать. Через месяц меня отправят в тюрьму особого режима. Говорят, там будут только камни снаружи и бетон внутри. И пальцы всегда будут чувствовать только эти две текстуры. А, три – еще собственную кожу.