– Ты имеешь в виду… это?
– Ну да… Между нами.
– Я не знаю, – шепчет он, и его слова согревают мне лицо. – Я не знаю, Уайлдер, замолчи. Пожалуйста, просто…
На нас льется яркий свет, он бьет как будто отовсюду, и я думаю: вот оно, наконец, и я… Но я не заканчиваю мысль.
Любовь.
Когда мы возвращаемся обратно в колледж, Скай останавливается у главного входа.
– Умираю от голода, – заявляет он. – Иди займи нам место. Встретимся в столовке. Я отгоню машину на стоянку. – Скай легко проводит пальцами по моему загривку. Его прикосновения волной отдаются по всему телу.
– Хорошо, – говорю я.
Проходит еще несколько секунд.
– Мне кажется, для этого тебе надо выйти из машины, Уайлдер.
– А, да, конечно. – Я чувствую, насколько глупая у меня на лице улыбка. Она такая широкая, что мне почти больно. – Уже иду.
Я иду в столовую и занимаю два места. Сейчас рано, почти никого нет. Кто-то сделал скромную попытку символически украсить помещение – тут и там висят рождественские венки и зеленый плющ. Думаю, он пластиковый, но все равно выглядит довольно живым и блестящим. В углу стоит искусственное деревце в огоньках и бумажных гирляндах. У меня и вправду праздничное настроение. Я ищу глазами остролист и тут же вспыхиваю. Пока я жду, в столовую забегают еще несколько студентов.
Скай долго не возвращается, и я не понимаю, что могло его задержать. Может, что-то с машиной? Типа шины? Я не очень разбираюсь в автомобилях. Время идет, а Скай все не появляется. Да ну его, сам поест, когда придет. Я хватаю тарелку и наваливаю на нее еды. Сегодня у них сладкая картошка с зефиром.
Потом позвоню маме, – думаю я. Поздравлю ее с праздниками. И папе позвоню. Все будет хорошо. Можно двигаться дальше. Мы больше не прикованы к прошлому. Мы все теперь свободны.
Зал пустеет. Еду начинают убирать, так что я быстро хватаю остатки индейки и хлеба для сэндвичей и заворачиваю их в салфетку. Скаю придется обойтись этим, потому что ничего больше я стянуть не могу. Хотя ему, кажется, все равно, что пихать себе в рот. Я вспоминаю, что случилось вчера ночью, его рот, и вокруг как будто снова становится жарко. Я чувствую себя прозрачным – словно любой, кто взглянет на меня, может увидеть мои мысли.
Кто-то хлопает меня по плечу. Пора идти, им надо убираться.
Аккуратно прижимаю сэндвичи к груди, пока иду по двору и поднимаюсь по лестнице. Пожарная дверь, закрываясь, больно бьет по голени, но мне все равно.
Дверь в нашу комнату слегка приоткрыта. Может быть, Скай заснул? Мы не особо спали прошлой ночью.
Я открываю дверь. Комнату наполняет мощный запах индейки из соседних кухонь. Сумка, которую я брал с собой в тюрьму, одиноко и неподвижно лежит посреди кровати. Его половина комнаты абсолютно пуста. Вещей нет. Я заглядываю в ящик. Куклы из волос тоже нет. Его шкаф и тумбочка выглядят обшарпанными, грязными и неряшливыми, как вся пустая мебель.
На подушке лежит сложенная записка. Я хватаю ее и разворачиваю. Пальцы с трудом цепляются за бумагу (расперчатались). Все становится скользким, как во сне.
Зелеными чернилами написана всего одна строчка:
Спасибо за все.
Меня поражает страшная мысль. Я начинаю рыться в сумке. Задыхаясь, раскидываю на кровати все содержимое. Папка со всеми моими заметками, вырезками и записями исчезла.
Я поднимаю голову. Неужели я слышал крадущийся звук на лестнице? Как будто кто-то спрятался в душевых, чтобы проскользнуть мимо двери к ступенькам? Будто кто-то ждал и наблюдал, чтобы взглянуть на меня последний раз.
Слышу, как щелкает замок пожарной двери, и несусь вниз. Когда я спускаюсь, на улице уже никого нет. Я бегу через центральный двор к стоянке. Ни Ская, ни его машины нигде не видно. В воздухе стоит слабый запах выхлопных газов.
Ярость как рваная кровавая рана в моей груди. Я не сплю, сны вернулись. Я не выключаю по ночам свет. Пустая кровать напротив зияет, как выдранный зуб.
Недели проходят, растягиваясь в месяцы. Время пусто.
Кто-то трясет меня за плечо. У профессора овсянка на галстуке. На экране слайд с гаргульей. Это курс архитектуры, готика – здесь я впервые встретил Ская. На секунду мне кажется, что я действительно провалился во времени и сейчас он снова выведет меня на улицу, усадит на скамейку и научит игре в слова. Я оглядываюсь, и моя грудь горит, словно от боли.
Меня трясут за плечо уже сильнее. Рука принадлежит женщине, в которой я смутно узнаю сотрудницу администрации.
– Не могли бы вы пойти со мной, мистер Харлоу? Вас хочет видеть директор.
– Что? Почему?
Профессор удивленно смотрит на нас, прервав свою лекцию. Все остальные тоже смотрят – студенты, эти глаза… Внезапно мне кажется, будто каждый взгляд – это иголка, впивающаяся в мою кожу.
– Ладно, – соглашаюсь я. – Идемте.
Я никогда раньше не был в кабинете директора. Стены обшиты красным деревом. Высокие окна до потолка пропускают солнечные лучи, и они играют в хрустальной люстре, отбрасывающей радужные солнечные зайчики. Кабинет гораздо больше нашей со Скаем комнаты, здесь пахнет кожей. Я на сто процентов уверен, что тут никогда не пахнет куриным супом или мясным рулетом.
Директором оказывается женщина. Ее волосы как будто вылиты из металла. Она встает из-за своего стола, который по размеру приближается к автобусу.
На секунду думаю, не влюбился ли я, ведь она кажется такой властной. Может, она сможет разобраться со всей этой неразберихой.
Встает еще кто-то. Мужчина в светлом костюме и с блестящими, гладко причесанными и идеально уложенными каштановыми волосами. Он очень похож на Ская.
– Молодой человек, – начинает он, – насколько я понимаю, вы делили комнату с моим сыном. Возможно, вы можете предложить какие-то версии по поводу того, где он может быть.
– Нет. Это не его отец. Это уловка.
– Это не уловка, – холодно говорит мужчина. – Я отец Пирса.
– Пирса? – переспрашиваю я, но потом вспоминаю, что Ская на самом деле зовут Пирс.
У меня внутри разверзается огромная черная пропасть. Я говорю директору:
– У отца Ская серые усы. Он не такой высокий. И с доб… То есть у него другие глаза. – У этого мужчины усов нет, и добрым он совсем не выглядит. Но он очень похож на Ская. Темная пропасть во мне растет и ширится. Я знал, что тот мужчина с добрыми глазами не отец Ская, с того самого дня, как увидел его выскальзывающим из нашей комнаты. Но неприятная правда всегда обдает резким пронизывающим холодом, как бы готов ты к ней ни был.
Мистер Монтегю аккуратно очищает перепелиное яйцо кончиками пальцев. После этого он приступает к стейку, который разрезает длинным блестящим ножом. Я стараюсь не смотреть. Такие ножи до сих пор иногда нервируют. Я заказываю бургер и ем его руками.
Отец Ская задает вопросы таким тоном, как будто никто и никогда не смел ему не отвечать.
– Но, может, он мертв? – почти с надеждой предполагаю я.
– На прошлой неделе Пирс воспользовался кредитной картой в Нью-Йорке.
– Может, кто-то ее украл, а его убил?
Мистер Монтегю смотрит на меня с внезапной неприязнью и качает головой.
– Пирс постоянно убегал, когда был маленький, – говорит он, протирая рот белой как снег салфеткой. – Нам приходилось запирать на ночь ящики с серебром. Он постоянно пытался его украсть. Видимо, прочел об этом в какой-нибудь книге. Что он собирался делать с обычными серебряными ложками? Заложить? Ему было шесть! Всегда хватался за какие-то невероятные идеи. Сын стал для меня разочарованием, но я люблю его. Он просто творит все, что ему вздумается. Господи, не понимаю, что происходит с этой страной, – восклицает мистер Монтегю. – Я решил: пока его одержимость писательством продолжается, я хотя бы знаю, где он. Хотелось бы мне знать это сейчас!
– Мне очень жаль, – говорю я в приливе сочувствия.
– Пирс пережил тлетворный опыт в детстве. Это его изуродовало, не побоюсь этого слова. Все эти извращения.
Я кладу бургер на тарелку. Внезапно он кажется слишком мясистым, слишком кровавым. Мое сочувствие испаряется.
– Его нездоровое увлечение убийствами развивалось вместе с усугублением его отклонений, – продолжает мистер Монтегю, вытирая кровь с подбородка. – Все эти неприглядные увлечения всегда взаимосвязаны. Помимо прочего идиотизма он сказал, что хочет, чтобы его называли Скай. Мы были Пирсами со времен Бостонского чаепития, – мужчина с вызовом смотрит на меня. – Наверное, Пирс был очень впечатлен, встретив тебя.
– Что? – Я как в мастерской стеклодува: мне жарко и словно видно насквозь.
– Он постоянно читал об этом деле – собирал материалы для своего будущего романа. Я не понимаю таких книг, – говорит мистер Монтегю, прося официанта нас рассчитать. – Я люблю биографии. Недавно вышла очень хорошая, про Трумена. Но почему Пирсу хочется писать – а кому-то читать – про те убийства в Мэне? Женщины в бочках… – Мистер Монтегю наклоняется ко мне. От него пахнет сырым мясом. – Он не переставая над ней работал, но не продвигался ни на йоту. Это одержимость. Нам не стоило рассказывать ему, что с ним там произошло. Очевидно, это был просто букет всяческих извращений.
– Что с ним произошло? – Мое дыхание учащается, и я чувствую, как в уголках глаз темнеет. – Где?
– Ты странно выглядишь, парень, – задумчиво произносит мистер Монтегю. – Внутри ты такой же странный? Я вот думаю, не ты ли сбил моего сына с пути?
Я в обморок упаду, если останусь здесь. Встаю из-за стола и вылетаю из отеля. Оказавшись на свежем воздухе, пускаюсь бежать и не останавливаюсь, пока не добегаю до ворот колледжа. Но я не захожу в них, а почему-то шагаю дальше, навстречу яркому мартовскому полудню.
Я поднимаюсь на Сморщенный Холм и иду к пустому дереву, на наше место. Мы со Скаем всегда здесь встречаемся. Или встречались. Даже спустя несколько месяцев я не могу привыкнуть думать о нем в прошедшем времени. Деревья зеленеют, на них распускаются сережки. Скоро придет весна. Я вспоминаю его руки на своем теле, и снег, залепляющий витражи, и льющийся в комнату солнечный свет. Ская никогда не существовало, вот что я должен понять. Он просто плод воображения одного богатенького мальчика.