Гребень волны ударяет прямо в лицо. Я закашливаюсь и опускаюсь под воду. На секунду я оказываюсь за холодным зеленым горизонтом. Вода затекает в уши, в ноздри. Я отталкиваюсь и всплываю обратно на поверхность, хватая ртом воздух.
Ее нет. Я нигде ее не вижу. Наверное, женщина выбилась из сил. Нужно действовать быстро. Я удваиваю усилия, и мышцы горят от неожиданного напряжения. Добравшись до голубого буйка, ныряю и прищуриваюсь – не промелькнет ли где легкая синяя ткань. Но вокруг нет ничего, кроме прозрачного тихого моря.
В этом месте я уже могу стоять. В центре бухта глубже, чем у выхода, где ее огибает подводная песчаная коса. Когда я опускаю ноги на мягкое дно, вода достает только до пояса. Даже если женщина гораздо ниже меня, она бы спокойно могла здесь стоять. Но где она? Я судорожно ныряю снова и снова, смотрю в разные стороны. Тут довольно неплохая видимость даже на большом расстоянии. Течение не особо сильное. Я должен увидеть ее или хотя бы ее парящее голубое платье – даже на расстоянии, даже под водой.
Страх, наполняющий меня, холоднее, чем море. Наверное, здесь где-нибудь быстрина. Она подхватила женщину и унесла в открытый океан.
Поднимая брызги, я кое-как добираюсь до берега и босыми ногами шлепаю по тропинке. С верхней точки скалы я вижу болтающийся на воде буй. Ни машущей руки, ни вздувшейся синей оболочки, скрывающей безжизненное тело. Она исчезла. Не утонула – потому что где тело? – а просто испарилась. Я забегаю в дом, хватаю мобильный телефон и набираю 911. Оператор говорит очень спокойно, но мне кажется, она не сильно торопится, так что мой голос срывается от нервов.
– Сэр, – говорит она. – Дышите, пожалуйста, спокойнее.
Ожидание кажется вечностью, но через час ко мне приезжают.
Сотрудник береговой охраны огибает берег на моторке, периодически что-то выкрикивая. Я рассчитывал на что-то более обстоятельное. Когда солнце опускается ниже, он прочесывает бухту и ближайший участок открытого моря, но ничего не находит. Он причаливает, когда на берег опускается тьма. Мужчина пожилой, с обычной для этих мест кожей – коричневой и будто подсушенной на солнце.
Я задумываюсь, не было ли его в тех лодках, когда обнаружили женщин из бочек.
– Вы уверены, что это был человек? – спрашивает он. – Может, просто болтавшийся на волнах пластиковый пакет? Вода может сыграть со зрением злую шутку.
– Уверен. Она звала на помощь – я видел и слышал ее очень отчетливо.
– Ну… Единственный способ оказаться в бухте – это пройти через ваш коттедж, верно?
– Да.
– Она должна была пройти прямо у вас перед глазами.
– Да… Верно.
– Если только она не упала в море с лодки. Но ни о чем таком нам не сообщали.
– Понятно, – раздраженно говорю я. Понимаю, что он делает. Я проворачиваю то же самое со своими худшими учениками на уроках классической американской литературы. Заставляю их вслух перечислить факты, чтобы логика сама убедила их в ложности их же утверждений.
– Каждый год бывает пара-тройка подобных звонков, – говорит он. – Русалки, сирены… Люди хотят в такое верить.
– У этого места есть душа, – замечаю я.
– Это правда, – соглашается он и смотрит на меня с некоторым интересом.
– Вы работали здесь, когда нашли женщин в бочках?
Его лицо становится холодным:
– Вы придумали эту историю про тонущую женщину, чтобы вызвать меня и поговорить об этом? Да вы отчаянный парень.
– Нет! – в ужасе говорю я. – Конечно, нет!
– У нас тут постоянно ошиваются такие как вы. Имейте в виду, вас могут задержать за ложный вызов и нецелевое использование сил береговой охраны.
Не уверен, что это правда.
– Она была там, – настаиваю я. – Я ее видел и слышал.
– Всего хорошего, – говорит он таким тоном, будто желает мне ровно обратного.
После его ухода я еще какое-то время гляжу на луну над бухтой, прежде чем ночной холод, пронизывающий насквозь, не гонит меня домой. Я просто раздавлен. Она мне не привиделась, я уверен.
Мое состояние предполагает только визуальные галлюцинации. Я не могу ничего слышать или чувствовать, доктор говорил об этом весьма определенно.
И я слышал ее голос: «Спасите!» Я убеждаю себя, что всегда мог отличить, что реально, а что нет.
И еще одна мысль буравит мой мозг, как язык гнилой зуб: я откуда-то знаю эту женщину. Надеюсь, она не умерла.
На кухне я греюсь у плиты и устало снимаю промокшую одежду. Нельзя ее портить, я взял с собой только пару вещей. Из нас двоих только у Эмили есть деньги. Мое сердце тоскливо екает. Развод – такая деструктивная вещь. И дорогая. Я могу избавить ее от этого.
После бесконечного рытья в шкафах и тумбочках и одного инцидента (я случайно запер себя в кладовке под лестницей) наконец нахожу деревянную вешалку. Я развешиваю на ней мокрую и одежду и ставлю перед плитой сушиться. Даже несмотря на ужасный день, чувствую легкое удовлетворение, что справился с этой маленькой бытовой проблемой.
Я выдергиваю себя из неглубокого сна, сражаюсь с простынями и пытаюсь прогнать сновидение, в котором меня душит синяя ткань. Меня захлестывает то же чувство дежавю, которое я испытал накануне вечером. Прежде всего в связи с ней, да, но и вообще всю эту сцену я как будто уже переживал или видел во сне: ее колышущееся платье, крик о помощи, моя попытка спасти ее из холодной воды. Я гляжу в темноту, и сердце колотится в груди. Кто она? Куда делась? И откуда я ее знаю? Эти мысли грызут меня, пока рассвет не протягивает из-за штор свои бледные пальцы и не приходит время снова проживать очередной муторный день.
По рассветному небу пробегает строчка из черных черточек и ромбов.
Мои высохшие брюки, белье и рубашка затвердели до хруста, приняв форму вешалки, когда я их снял. Но мне кажется, их еще можно носить. А вот ремень испорчен. Влажная кожа сморщилась и полностью окаменела.
Я звоню Эмили.
– Да, Уайлдер, что такое? – Судя по звуку, она в ресторане или еще в каком-то людном месте, что странно, ведь Эмили не любит выходить из дома до полудня. Или, может, это я не люблю. Так работает брак – вы потихоньку врастаете друг в друга.
Я беззаботно отвечаю:
– Привет, дорогая!
Повисает чудовищная тишина, разверзая пучину ужаса и сожалений. Кто-то должен ее нарушить, так что это делаю я.
– Я хотел у тебя кое-что спросить. – По крайней мере, мой голос звучит относительно нормально. В нем нет ни горечи, ни злобы. – Вчера в Кастине у меня произошла странная встреча. Одна девушка как будто узнала меня, но я не смог ее вспомнить. Я подумал, может, она из города? Или отсюда, а мы встречались с ней в городе…
Эмили вздыхает.
– Опиши.
Момент был сложный, но она никогда не могла устоять перед сплетнями.
– Лет двадцать пять, темные волосы, симпатичная, большое родимое пятно на плече…
– Мы никого похожего не знаем.
Эмили ест, пока мы разговариваем, – я это слышу. Слова звучат из чавкающего, глотающего рта.
– На ней было синее платье, – добавляю я. – Как в старом итальянском кино.
– Никаких ассоциаций, – отрезает она.
– Ну, спасибо за уделенное время, – холодно говорю я. – Не смею больше отрывать тебя от твоего обеда. – Хотя сейчас еще и десяти нет.
– Похоже на сюжет из книги, которую ты ненавидишь, – произносит она, снова что-то кусая.
– Эмили… – мне показалось, что я разозлился, но иногда очень просто принять одно чувство за другое. Моя грудь размягчается и напитывается тоской, как губка. – Можно я вернусь домой?
Она прочищает горло. Этот звук я знаю очень хорошо. Он не имеет никакого отношения к реальной прочистке горла. Это значит, что она нервничает. О, нет. Только не спрашивай меня об этом.
– Где ты был в выходные, когда я ездила в Хэмптонс?
– Мы это уже обсуждали.
– Ты по-прежнему врешь. – Я чувствую, как Эмили отдаляется, и меня будто обдает ледяным ветром из открытого окна.
– Я не вру! – внезапно понимаю, что кричу.
– Уайлдер, тебе нужно подумать о своем состоянии. Тебе нужно серьезно подготовиться.
– Это и есть моя подготовка! Я пишу книгу!
– Я не смогу заботиться о тебе, если ты сам о себе не позаботишься. – Я слышу, как сквозь надтреснутый голос рвутся слезы. – Думаю, какое-то время нам лучше не разговаривать.
– Отлично, – я вешаю трубку, прежде чем Эмили успевает ответить. Я так зол, что мне приходится три раза пройтись взад и вперед по маленькому квадратику сада, прежде чем дыхание замедляется. Но для меня эта раскаленная докрасна ярость – облегчение.
Со злостью такое дело, что лучше раньше времени не успокаиваться, а то можно случайно понять, что чувствуешь на самом деле.
Как только я сажусь за работу, оно приходит ко мне – идеально отточенное, словно бриллиант, название. Книга будет называться «Возвращение в Гавань».
О господи, какое ужасное – какое кошмарное – название для книги! Удивительно, какими хорошими плохие идеи могут казаться ночью. Ослепительный столб света, который на деле оказывается игрой отражений.
Я пытаюсь писать. Опять – ничего хорошего. Периодически бросаю взгляды на бухту в надежде увидеть проблеск синевы в воде, плывущую колышущуюся ткань, похожую на морского зверя. Я вздрагиваю от ветра в деревьях и на моей коже. Но везде тихо, и бухта остается такой же чистой и сияющей.
В полдень ко мне приходят гости.
Я упорно всматриваюсь во фразу, которую только что написал. Я так долго на нее смотрю, что она становится похожа на клинопись.
Я поднимаю глаза и вижу ее. Она облокачивается на белый забор и улыбается. Женщина на этот раз обнадеживающе материальная. Наверное, она замерзла; в морском воздухе чувствуется морозец, но на ней только объемная хлопковая блузка, мешковатые брюки из грубой ткани и соломенная шляпа от солнца. Лицо у нее обветренное, как будто она местная, хотя акцент говорит об обратном.