Это, если можно так выразиться, работа над персонажем. Актеры тоже так делают. Я чувствую, как это помогает залезть ему в голову: я вспоминаю, что Скай говорил, записываю это ручкой как у него, как можно точнее имитирую его почерк. И все возвращается. Короткие мгновения. Записки от мертвых живым.
«Шиза сделает тебя свободным», – написано в одной. Я беру другую записку. «Теперь стало ближе», – гласит она. В другой просто написано: «Я здесь».
– Нет, неправда, – говорю я вслух. – Ты нигде. Умер. Исчез.
Я пролистываю рукопись «Гавани и кинжала». Каждый раз, когда прошлое ласково похлопывает меня по плечу и я рискую почувствовать что-то, кроме ярости, перечитываю описание Уайли:
Даже во сне в нем всегда сидела подавленная ярость. Ничего так не злит людей, как понимание, что они – часть декораций.
Дрожащей рукой переворачиваю страницу. Сколько бы лет ни прошло, но эти слова всегда ранят в самое сердце. Неужели он правда про меня так думал?
– Я не часть декораций! – заявляю вслух. Мой голос звучит неожиданно громко в тишине кухни, и я понимаю, насколько долго был один.
Что-то слетает со стола. Одна из моих зеленых записок.
«Мне жаль, Уайлдер».
Эта особенно хорошо удалась. У меня правда получилось воспроизвести его особенную манеру, его дикие каракули. Но, разумеется, эта записка просто невозможна – Скай никогда бы такое не написал. Он никогда не жалел о том, что сделал.
Уайлдер, день пятый
Хелен носила боль прошлого как вторую кожу. Ее волосы горели, как сигнал тревоги.
В какой-то момент я понимаю, что больше не вижу перед собой страницы. Я не знаю, сколько сейчас времени, но уже почти темно. Пальцы онемели от холода.
Я не сделал себя слишком симпатичным? Но ведь Скаю же что-то во мне понравилось? Очевидно, именно от этого и нужно отталкиваться. Но не делаю ли я Скай слишком несимпатичной? Об этом тоже нужно подумать. Люди могут многое простить мужским персонажам – всем нравятся антигерои. Но с женщинами это работает в меньшей степени. Я заметил.
Беру пальто и выхожу в сад. В небе серебряный пятак луны, а под ее лучами переливаются черно-белые осколки моря. На горизонте собираются тучи. Воздух леденеет. Я чувствую, как прошлое сгущается вокруг меня.
С возрастом я все отчетливее понимаю, насколько текучая штука – время. И как легко в нем утонуть или куда-нибудь унестись на его волнах. Удивительно, как нам вообще удается задержаться в настоящем.
Нельзя писать про человека, к которому ничего не чувствуешь. Рассказывая историю с ее точки зрения, я как будто присваиваю ее. Мне нужно узнать ее лучше. У меня в голове звучит голос Ская, все такой же звонкий после всех этих лет. Когда я это читал, я будто был внутри тебя. Той ночью в воздухе тоже пахло снегом.
Я останавливаюсь. Из бухты доносится голос.
– Спасите! – кричит женщина. – Пожалуйста, спасите!
Я хватаю фонарик, сбегаю вниз и свечу им на воду у скал. Она неподвижна и густа, как масло (канистры из-под масла).
– Спаси! – тихо зовет голос. Но там никого нет.
Я забегаю в дом и захлопываю за собой дверь.
Призрак
Приказ
Карниз
Разбив слово на куски, я чувствую себя лучше. Потому что, естественно, это не призрак. Это воплощения моего творческого «я».
Но тоненький голосок у меня в голове навязчиво твердит:
Так почему она просит о помощи?
Этим утром я обнаружил проблему. В печатной машинке заканчивается лента. Я это точно знаю, потому что, когда она подходит к концу, цвет чернил начинает меняться из черного во все цвета радуги по очереди. Прямо сейчас он темно-зеленый. По собственному опыту знаю, что потом он превратится в синий, потом в серый, а потом совсем побледнеет.
Готов поклясться, что брал сменную ленту из Нью-Йорка, но нигде не могу ее найти. Я перерыл весь чемодан и шкафы. Она так и не нашлась. Это ужасно раздражает.
Я прекращаю охоту за лентой и беру с собой на улицу блокнот. Страницы весело хлопают на ветру.
Мой писательский блок длился тридцать два года. Я пытался, поверьте. Я написал много, очень много провальных книг. Но провальные они или нет, у каждой книги своя природа, и они требуют к себе уважения, когда их пишешь. Нельзя поторапливать медленную, задумчивую книгу, а легкомысленный маленький юмористический рассказ нужно обязательно писать в кафе на углу. В этом смысле процесс создания персонажа Скай выходит очень запутанным. Мне приходится как бы заново все пересматривать, словно камеру отключили, а потом сняли сцену с другого ракурса. Эта книга – зеркало, и я ухожу в зазеркалье.
Даже в полусне я узнаю этот звук. И думаю: все-таки дыхание записывают. Меня любят. Любовь подскажет мне, кто я. Я пытаюсь вырваться на поверхность сознания, стряхнуть с себя темный шумный морок. Это не запись. Я чувствую спиной тепло тела, меня обнимает рука. Сонные пальцы гладят мою грудь. Меня наполняет такая невыносимая радость, что я чуть не задыхаюсь. Рука поднимается выше, к моему плечу, и два раза похлопывает по нему, будто говоря: идем со мной.
Подожди, – думаю про себя, – уже иду.
Снег на земле отражает лунный свет. Я переполнен новыми чувствами. Весь мир нов.
Я оборачиваюсь, чтобы взглянуть на него, не упустить. Свет из бойницы ложится на кровать фиолетовым кругом, как луч прожектора. Его спина такая знакомая. Эти каштановые волосы. Я тянусь к его плечу и разворачиваю. Под гладкими волосами нет лица, только большая зеленая «С».
Я с дрожью просыпаюсь. Тяжело вырвать себя из объятий этой застарелой тоски, воспоминаний о снеге на оконных рамах. Но, конечно, ничего из этого в книгу не войдет. История совсем не об этом. История Скай — это история кражи.
Но не в этом ли отчасти заключается писательство? В отбрасывании лишнего?
Иногда мне жаль, что он сделал все сам, поэтому я хотел бы однажды убить его. Ская. Во всяком случае, мне так кажется. Я много об этом фантазировал. Я придумывал ему смерть так же, как планировал свою.
Я продумал каждую деталь. И выглядело бы это, как говорится, примерно так.
Я дожидаюсь, пока Эмили уедет из города. Она любит Хэмптонс в это время года – говорит, что он становится менее вульгарным, чем в туристический сезон.
Я сажусь на поезд до Портленда, потом на автобус до Кастина, а потом беру такси до коттеджа. Момент с такси самый рискованный, но, учитывая изобилие туристов, я не думаю, что сильно запомнюсь. Коттедж будет пуст – это несложно проверить. Чувствую прилив ностальгии, когда поднимаюсь по холму и вижу коттедж, примостившийся над моей головой, словно белая чайка.
На окне со стороны моря разболтались петли – в агентстве по недвижимости постоянно этим недовольны. Я открываю окно и проскальзываю внутрь. Конечно, не с тем изяществом, что раньше – кажется, я даже немного застреваю где-то в области талии, но ничего. Пару рывков – и я внутри. Дом приветствует меня сумрачной тишиной.
Я изучил привычки Ская. Я достаточно много о них прочел. Он постоянно рассказывает журналистам о своем «рабочем процессе».
Каждое утро на рассвете он прогуливается от дома Харпер (я всегда будут так его называть, неважно, насколько часто он там бывает) по прибрежной тропинке мимо Свистящего коттеджа. Я жду.
Когда подходит время, встаю под деревом клена и наблюдаю, как полоски тумана тают в серебристом морском небе. Я узнаю его, как только он окажется рядом, даже несмотря на плохое зрение. Есть вещи, которые остаются с тобой навсегда. Его походка, его дыхание. Я почувствую его, как приближение грозы.
В тумане появляется темная фигура.
Я выхожу из-за дерева и улыбаюсь. Скай с сомнением замедляет шаг, но потом на его лице отражается догадка. Он резко останавливается, и какое-то время мы не говорим ни слова. Что будет дальше?
– Ты постарел, – говорит он.
– Ты тоже, – отвечаю я, хотя не могу как следует его рассмотреть. Но я различаю седые пряди в его каштановых волосах.
– Я скучал, – тихо произношу я.
– Я… – начинает он, но не находит слов. – Я…
Я медленно подхожу к нему. Хватаю за голову обеими руками и целую в кривой рот. Его дыхание согревает мне щеки. Наши губы размыкаются, и я осторожно проталкиваю языком тоненький, крохотный серебристый ломтик болиголова в его рот.
Мы шагаем бок о бок еще пару минут, пока не начинаем спотыкаться. Скай хватает меня за руку. Я чувствую, как все его тело напрягается от растерянности; чувствую, как она превращается в страх.
Но это все, конечно, пустое. Я не мог бы написать свою книгу, если б умер.
Я медленно погружаюсь в сон, размышляя, как еще можно это сделать.
«Эй», – слышу я голос. В углу комнаты стоит темная фигура. У него огромные черные глаза. В руке поблескивает рыбацкий багор. Он шагает вперед, оказавшись в лучах тревожного, предгрозового света. Ты издалека? Вода стекает с его резинового дождевика, с ботинок и собирается в лужи на полу. На куртке следы рыбьей крови и ошметки мозгов.
Я ахаю и включаю свет. Чувствую, что сейчас тьма способна поглотить меня полностью, чего не бывало уже много лет. Дыши, – говорю себе. – Дыши. Его рот произносил слова Элтона, но это был не он. Глаза не те – чернильно-черные, хотя должны быть голубые. И он никогда не носил такую одежду от дождя.
Но все равно в моем мозгу зарождается мысль. Может, он не умер?
Так что я проверяю архивы новостей кабельных каналов, судорожно тыкая в телефон онемевшими пальцами и затаив дыхание, дожидаясь загрузки. Там все написано черным по белому. Совершил самоубийство, проглотив жидкий цемент. Виртуальный новостной архив – потрясающая вещь. Скушай, – шепчу я себе под нос, не отрываясь от яркого экрана, в углу которого мигает курсор. По идее, мне должно полегчать, но меня по-прежнему трясет.