– Ты жив только потому, что я пытался это сделать. Представляешь, если бы меня там не было?
– Мне нужно знать.
Я смотрю на его лицо, скрытое за голубыми извивающимися червями. Бледное пятно стремительно пожирает мое зрение.
– Я скоро ослепну, – с горечью говорю я.
– Есть вещи похуже, чем слепота. Пообещай мне. – Его рука ложится на мою щеку.
Еще пару месяцев у меня продолжаются видения – парады маленьких эльфоподобных человечков, марширующих в электрическом свете. Прекрасные яркие листья, качающиеся на ветру, словно живые морские кораллы во время прилива. Но из прошлого – ничего. С этим, кажется, покончено.
Наступает зима. В Кастине говорят, что дом Пеллетье опустел – Харпер исчезла, и, кажется, никто не знает куда. Я рад. Такое чувство, будто разрушилось какое-то заклятие, которое привязывало ее к этому месту. Может, теперь мы все сможем двигаться дальше.
Зрение резко ухудшилось. Начинает сгущаться тьма. Как только к Скаю возвращается подвижность, он начинает ухаживать за мной.
Я скорее чувствую приход весны, чем вижу его. День близится к вечеру, и на кухне очень тепло, потому что включена духовка. Скай открывает дверь, хотя ослепительное солнце совсем не греет. Я чувствую холодные весенние течения. Пробуждение земли. Где-то на поле работает трактор. В лесу за коттеджем поют дрозды. Скай что-то пишет. Я слышу скрип его ручки. И представляю себе теплую конюшню в ночи. Через какое-то время он поднимается. Открывается дверца духовки, и оттуда веет пульсирующим жаром.
– Тащи стул, – говорит он. – Ужин готов. – Я медленно пододвигаюсь, все еще привыкая к темноте. И думаю: простые вещи так прекрасны.
– Семга на двенадцати часах, – руководит Скай. – Горошек на девяти. Картошка где-то между тремя и шестью. Хочешь соус из кресс-салата? Это старый семейный рецепт. – Я не говорю ему, что слышал, как он открывал коробку. Позволяю ему врать насчет таких мелочей. Ему это нужно.
Скай объясняет, что и где лежит на тарелке, чтобы я понимал, что ем. Взамен я режу ему картошку. Ему пока не установили протез. Нам нравится есть пораньше, пока светло, потому что я все еще могу видеть закат, если он достаточно яркий, и к тому же нам просто так приятней – и кого волнует, когда старики садятся к столу?
Мне почти удается обуздать свои беспорядочные мысли, скребущиеся по ночам в голове, пока Скай мирно спит рядом. Нат и Скай потеряли руки. Оба. Такая симметрия. Идеальная. Почти как будто кто-то это придумал.
Я думаю о наших именах – всех троих подростков. «Уайлдер, – иногда шепчу я про себя. – Натаниэль, Харпер». Нас всех назвали в честь писателей. Это слишком для совпадения. Харпер. Уайлдер Харлоу. Имена как будто созвучны. Такого никогда не бывает в реальной жизни, но вполне может случиться в книге.
Я делаю глубокий вдох. Эти мысли ведут в никуда. Мне нужно научиться доверять. Всему. Ему. То, что я его не вижу, еще не значит, что его здесь нет.
– Не мог бы ты, Уайлдер?.. – спрашивает Скай, прерывая ход моих мыслей. Я понимаю, что он не справляется с соусом, так что аккуратно нащупываю бутылку и наливаю на рыбу. Поднимается сливочный аромат. Запахи превратились для меня в целое яркое полотно. В них заключено гораздо больше, чем я думал, обладая зрением. Они сами по себе как книги.
– Мы забавная парочка соседей, правда? – шутит Скай.
– Не уверен, что я смирился, – говорю я, с резким звоном опуская соус на стол. – Я так и не смирился с тем, что ты тогда ушел.
Повисает долгая пауза. Одна из самых ужасных вещей, связанных со слепотой, – невозможность читать лица. Приходится учиться расшифровывать тишину, ловить эмоции, исходящие от человеческой кожи. Но его я прочесть не могу. Я не знаю, о чем он думает.
– Я скучаю по тебе, – продолжаю я. – Скучаю с того самого дня. И эта тоска хуже, чем боль. Она живет у меня внутри и жрет меня, как паразит. Я не вынесу, если ты снова уйдешь.
– У меня есть идея, – наконец говорит Скай. – Если мы будем находиться в одном и том же месте, мы больше не будем скучать друг по другу. Что скажешь?
Я вздрагиваю от дикого грохота, который сотрясает меня до самого нутра.
– Чертова дверь, – ворчит Скай. Я слышу, как он встает и закрывает ее, но она снова срывается и с треском ударяется о стену.
Ворвавшийся ветер ревет и вздымается, как огромный живот, дергая меня за волосы и одежду, и все двери в доме хлопают, а стекла дико дрожат в оконных рамах. Здоровая рука Ская находит мою, и он обнимает меня. Мы, затаив дыхание, прижимаемся друг к другу.
Ветер носится по дому с безумным свистом, поднимая в воздух предметы, попадающиеся на пути. Все как будто плывет. Я представляю себе, как всю мебель, и столы, и стулья, и нас вместе с ними высасывает через дверь, и мы летим к широкому страшному морю и падаем в глубину, потерянные навеки.
– Меня уносит? – спрашиваю я Ская. – Дом еще на месте?
Скай держит меня крепче.
– Это ветер, – успокаивает он. – Просто ветер.
После этих слов я снова ощущаю землю под ногами и чувствую этот зеленовато-голубой минеральный привкус. Я беру его мочку в зубы и тяну. Сегодня вечером будет снегопад.
Свистящая бухта, Мэн, 2011
Перл
2011
Перл Бун заканчивает книгу, когда первые утренние лучи разливаются над морем. Слова пульсируют на экране перед ней.
Свистящая бухта, Мэн, 2011
У нее болит голова, ей нехорошо и тревожно. Первая версия готова. Еще ничего не закончено, но она уже есть.
Книга вышла очень зрелая, в ней много экспериментов с формой: настоящий метафикшн. Такую фигню любят критики. Да, «Гавань и кинжал» хорошо продавалась, но она ни у кого не вызвала уважения. Зато эта книга вызовет. Перл на это надеется. А потом она думает: почему после стольких лет меня это вообще волнует?
Море в окне отливает серой сталью и плещет белыми волнами. Там холодно: больше всего ей сейчас хочется свернуться на диване перед телевизором. Но нельзя, она должна сдержать обещание. Перл ходит туда каждый раз, когда заканчивает книгу.
Она надевает ботинки, свитер и куртку. Ветер хлещет ей в лицо. В Кастине тихо – город впал в зимнюю спячку. Перл не может смотреть на все эти заколоченные фасады – они почему-то напоминают ей о смерти. Она вышагивает по каменистому берегу и становится все бодрее. Теперь, когда Перл выплеснула все на бумагу, она станет другим человеком. Она уверена. Она освободится. Правда, она так себя чувствует после каждой написанной книги.
Отсюда до города всего десять минут ходьбы, но это как будто другой мир. Грязный от дегтя пляж, заваленный прибитым к берегу мусором. Пустые пластиковые бутылки, старый ботинок, кусок сети. И, собственно, старый дом, который, сгорбившись, стоит на гальке, как будто оберегает какой-то секрет.
Под слезшими слоями краски видно голое, посеребренное временем дерево. На столбе у входа висит пустое ведро из KFC. Единственное оставшееся окно блестит в солнечном свете, как подмигивающий глаз.
Свет, – думает она. – Весть. Старая игра, которой отец пытал ее, когда она приходила пьяной. Она была здесь, – как всегда, думает она. Именно поэтому это место священно. Считают, что она умерла здесь. Ребекка Бун. Перл не углубляется в этот курган, позволяя своему разуму задрапировать его милосердным траурным крепом. Но она чувствует энергию дома. Это последнее место, где ее мать была жива, так что здесь Перл воссоединяется с ней.
Она несколько раз бросала себе вызов, но теперь знает свои пределы. Она никогда не заходит внутрь. Другие люди – постоянно. Дети вламываются сюда в поисках привидений – как делали все дети со времен первых детей. Она даже не обходит его с моря и не приближается к пирсу, где раньше стояла лодка.
Перл тысячу раз ходила в городской совет с требованиями снести дом, но власти лишь ссылаются на путаницу с зонированием и документацией. Никто в этом не признается, но дом – приманка для туристов. Иногда Перл замечает их летом из лодки: они выстраиваются в длинную очередь и идут гуськом по узкому пляжу во время прилива, чтобы взглянуть на место, где были убиты женщины. От кровли уже ничего не осталось. Люди утаскивают куски с собой. Крыша выглядит как оголенный остов китового скелета.
Иногда Перл представляет эти куски кровли: на каминных полках, на прикроватных тумбочках или в обувных коробках в комнатах подростков. Неужели людям нравится спать в одной комнате с куском крыши, которая однажды впитала в себя крики умирающих женщин? По крайней мере, городской совет засыпал подвал землей. Хотя бы это они сделали.
Перл разворачивается и начинает шагать обратно к своей машине, но тут встает как вкопанная. Она слышит звук: ошибки быть не может. Плач. Только не оттуда, – думает она. – Откуда угодно, только не оттуда. Но тут же с упавшим сердцем понимает, что детский плач доносится из старого дома Пеллетье.
Полный слез голос снова раздается из самой глубины дома. Может, это и не ребенок, а взрослый. Может, кто-то пришел сюда, чтобы погрустить в одиночестве, – говорит себе Перл. Может, Перл только побеспокоит этого человека, и ей лучше уйти…
– Вы в порядке? – кричит Перл.
– У меня застряла нога, – отвечает высокий голосок.
Черт, – ругается она про себя.
– Понятно, оставайся на месте. Не двигайся. Я иду.
Дверь все еще на месте, но Перл не нравится, как она выглядит. Довольно странно заходить через парадный вход в дом, стоящий под открытым небом. Она проходит через дыру в стене.
– Где ты? – спрашивает Перл, но тут же видит окровавленную ногу, свисающую с потолка. Девчонка гуляла по второму этажу и наступила на гнилую половицу. Под давлением доски разъехались, как оставленное на ночь масло.
– Иду! – кричит она, и у нее резко перехватывает дыхание.