Артём смотрел на них сверху вниз. В его взгляде не было триумфа, не было злорадства, даже удовольствия не было. Только ожидание. Это делало его ещё страшнее. Они знали, что всё уже решено, что у них нет шанса переиграть этот сценарий, но вгрызались в реальность, в себя, друг в друга – потому что так работал инстинкт выживания.
Катя первой потянулась к нему. Её пальцы дрожали, но не от страха – он давно перестал быть просто эмоцией. Он стал тем, чем она дышала, что заполнило её кровь, что пульсировало в висках, напоминая, что, если она не сделает этого, всё кончится. Кончится совсем. Её губы открылись, она хотела сказать что-то, но вместо слов вырвался только жалкий сдавленный звук, будто горло превратилось в выжженную пустыню, а голосовые связки отказались служить. Она сглотнула, сжала зубы, попыталась снова.
– Артём… пожалуйста…
Её голос был чужим, хриплым, сломанным. Она поползла к нему.
Руками упёрлась в пол, толкнула себя вперёд, не замечая, как ногти царапают гладкую поверхность, оставляя слабые следы. Локти болели, ладони саднило, дыхание сбивалось, но это не имело значения. Был только он. Был только этот единственный шанс.
Анна смотрела на неё, но не двигалась. Она видела, как Катя приближается к его ногам, как хватается за ботинок, вжимается лицом в чёрную кожу, оставляя на ней влажные следы слёз, и понимала, что нет пути назад. Она больше не человек. Она – участник эксперимента, зверь, загнанный в угол, который сделает всё, что потребуется, чтобы избежать неминуемого конца.
Она опустилась на локти, медленно, как во сне.
Катя всхлипывала, что-то бормотала. Её губы дрожали, оставляя несвязные мольбы на гладкой поверхности ботинка. Она не просто целовала его – она хваталась за него, сжимала пальцами, как будто это могло удержать её в этом мире, не дать исчезнуть, не позволить провалиться в пустоту.
Анна потянулась вперёд, не отрывая взгляда от его ног. Разум говорил, что этого не может быть, но инстинкт выживания был сильнее: он кричал, что выбора нет. Она чувствовала, как пересохли губы, как кожа на них растрескалась, но это уже не имело значения.
Она прижалась лбом к его другой ноге.
На секунду в её голове мелькнула мысль, что если бы кто-то увидел её сейчас, если бы кто-то мог заглянуть в этот момент, он бы не поверил, что это она, та Анна, которая когда-то мечтала о выставке своих картин, которая жила в мире линий и теней, которая никогда не позволяла себе быть слабой. Но в этом мире её больше не было.
Она поцеловала ботинок.
Её губы коснулись холодной кожи, и что-то внутри оборвалось, исчезло, растворилось.
Катя тихо скулила, сжимая его ноги, цепляясь за него, как ребёнок за единственного оставшегося в мире родителя. Её плечи содрогались, она шептала что-то бессвязное, теряясь в истерике, не замечая, что слёзы текут по её подбородку, стекают вниз, смешиваются с пылью на полу.
Анна не плакала. Она знала, что больше нет смысла. Она сама больше не существовала. И если бы Артём в этот момент велел им перегрызть друг другу глотки, они бы сделали это.
Она уже не ощущала себя человеком. Мысли стали размытыми, нити сознания окончательно оборвались, оставив лишь покорность. Она больше не сопротивлялась, не боролась – было только одно желание, одно стремление: раствориться в этом моменте, показать, что она готова быть ничем, если он этого захочет.
Её пальцы сомкнулись на ткани его брюк, медленно, почти нерешительно, но в этом движении не было сомнений. Она скользнула ниже, осторожно, с тихим благоговением, словно это был древний ритуал, в котором не осталось слов – только дыхание, прикосновения, покорность.
Катя, всхлипывая, ещё сильнее прижалась к его ботинку, но Анна уже не слышала её. В этом пространстве больше не существовало других людей, не было ни прошлого, ни будущего, ни даже собственного имени. Только он. Только она.
Она стянула с него брюки, двигаясь плавно, осознанно, без спешки. Всё внутри неё теперь кричало, что ей нужно доказать свою готовность, показать, как далеко она может зайти, чтобы заслужить его одобрение.
Она не поднимала глаз, но каждое её движение говорило само за себя. Дыхание стало глубже, теплее, рваные вдохи превращались в мягкие, тягучие выдохи, в которых сквозила не просто покорность, а что-то большее – то, чего она раньше не знала, не чувствовала.
Её губы разомкнулись, она позволила этому моменту захватить её целиком. Она показала, как ей нравится то, что у нее во рту, как она принимает свою новую роль, как она находит в этом странное, искривлённое удовольствие.
Она больше не пыталась спастись. Она уже не хотела спасения.
Она двигала головой медленно, едва поскуливая, подчёркивая этим движение своего тела, полностью отдаваясь моменту, без остатка, показывая, что ей это действительно нравится, что ей это приятно, что теперь в этом – вся она, её смысл, её сущность, её новая природа.
Её взгляд был прикрыт, губы мягко разомкнуты, дыхание стало глубоким. Всё в ней говорило без слов: она наслаждается этим, принимает это, она нашла в этом своё место.
Артём не двинулся. Он стоял, лишь наблюдая: не вмешиваясь, не прерывая происходящее. В его глазах не было ни удивления, ни торжества – только бездонное, холодное спокойствие человека, который уже знал исход этой сцены задолго до того, как она началась.
Анна продолжала. В её движениях больше не было осмысленности, но не было и автоматизма. Это не было простым подчинением. Она растворилась в происходящем, подчёркивая каждым жестом, каждым выдохом, каждым наклоном головы, что нашла в этом нечто большее, чем просто спасение.
Катя замерла. Пальцы, сжавшиеся на ткани его брюк, вдруг разжались. Голова дёрнулась, будто от удара.
Она смотрела на Анну, и на её лице сменялись эмоции, одна страшнее другой: сначала страх, затем растерянность, потом что-то похожее на брезгливость, а потом… Пустота. Тёмная, вязкая пустота, затопившая глаза.
Её дыхание сбилось, пересохшие губы дрожали. Она не сразу поняла, что плачет.
Горячие слёзы скатывались по её щекам, по подбородку, стекали вниз, срываясь с губ. Она судорожно вдохнула, но это не принесло облегчения. Боль от осознания того, что всё рушится, была невыносимой, разъедающей, пульсирующей в висках, в горле, в кончиках пальцев, что теперь беспомощно сжимались в кулаки.
– Артём… – её голос был глухим, словно пробивающимся сквозь толщу воды. – Ты… помнишь?
Артём медленно перевёл взгляд на неё. Катя вздрогнула под этим взглядом, но не отвела глаз. Она судорожно сглотнула, сделала неровный вдох.
– Помнишь… как нам было хорошо вместе?
Её голос дрогнул, но она не позволила ему сорваться в рыдание, а просто поднялась с колен.
– Помнишь, как ты смотрел на меня? – её пальцы дрожали, но она всё же подняла руку, коснулась его лица, провела по щеке, пытаясь ухватиться за этот момент, сделать его реальным. – Как говорил, что тебе нравится, когда я улыбаюсь?
Артём не ответил, и Катя затаила дыхание. Её губы приоткрылись, глаза расширились. Она чувствовала, как тонет, как безвозвратно уходит в этот мрак, но у неё был последний шанс. Последний.
Она с силой прижалась к нему, захватывая его губы в поцелуе.
Это был не мягкий, не нежный поцелуй – он был голодным, жадным, отчаянным. Катя целовала его так, будто этим могла стереть всё, что произошло за последние часы, будто могла вернуть его к тому, кем он был. Она сжала пальцы на его плечах, вцепилась ими в рубашку, дыхание сбилось, перешло в короткие, прерывистые всхлипы.
Она не просто целовала его – она пыталась впиться в него, слиться с ним, раствориться в его губах, в его запахе, в его тепле, заставить его вспомнить, почувствовать, выбрать её.
Голова Анны продолжала стремительно двигаться, словно пытаясь доказать свою правоту. Тело Артема напряглось. Каждая мышца отзывалась на происходящее, подчиняясь инстинкту, который невозможно было игнорировать. Он чувствовал губы Анны внизу, ощущал, как каждый её выдох касался его кожи, пробираясь под одежду, оседая в самых глубоких уголках сознания.
Её движения были текучими, плавными, наполненными безоговорочной преданностью, и это касалось не только физического действия. Это было что-то большее – полное, безвозвратное растворение в нём, в его власти, в моменте, который теперь принадлежал только им.
Тепло её дыхания, рваные, почти сладкие выдохи заставляли кровь биться в висках, растекаться по телу, создавая ощущение, будто время замедлилось. Тягучее, сладостное напряжение нарастало, превращая каждое движение в отдельный удар по нервной системе, заставляя внутренний мир сжиматься в одну точку – в эту секунду, в её губы, в ритм, который уже не принадлежал даже ему самому.
Артём прикрыл глаза, медленно, с задержкой, будто хотел продлить этот миг. Он чувствовал, как тепло их тел сливается воедино, как каждое движение отражается в нём, проникая глубже, разрушая любые попытки сохранить контроль.
Он издал глухой, тяжёлый стон – не сдержанный, не осмысленный, а вырвавшийся сам собой, как признание того, что происходящее владело им так же, как она подчинилась ему.
Когда Анна замерла, дыхание её было сбивчивым, глубоким, горячим. Только губы ещё оставались слегка разомкнутыми, по подбородку скатилась одинокая капля, но она не замечала этого. В её глазах светилось нечто страшное – не просто преданность, а благодарность. Искажённая, безумная, абсолютная.
Она сглотнула, как голодная дворняга, впервые получившая еду, и с этой же благодарностью подняла взгляд. Всё её тело замерло в ожидании.
Руки лежали на его бёдрах, прикосновения лёгкие, почти невесомые, но в этой невесомости читалась жажда. Глаза не отрывались от его лица, ловили малейшее движение, искали подтверждение, что она сделала всё правильно, что она заслужила продолжение, заслужила его выбор.
Артём медленно выдохнул, его грудь поднялась и опустилась с заметной тяжестью. Он не произнёс ни слова, но этого и не требовалось.