Секунду было слышно только тяжёлое дыхание, болезненные судорожные глотки воздуха, сдавленные попытки сказать хоть что-то, выдавить хоть одно слово.
Но голос ослабевал. Хрипы становились тише.
Затем раздался последний вдох, протяжный, болезненный, за которым не последовал выдох.
Тишина наступила мгновенно, плотная, вязкая, не оставляющая места даже для эха.
Катя, сжавшаяся рядом с Артёмом, судорожно втянула воздух, но не смогла выдохнуть. Её плечи содрогнулись, а глаза остались широко распахнутыми, словно она боялась даже моргнуть. Её пальцы инстинктивно вцепились в ткань его рубашки, ногти впились в его кожу, но она не отпускала, не смела даже пошевелиться, пока внутри неё всё неумолимо осознавало: Анны больше нет.
Артём спокойно посмотрел на закрытую дверь. В его взгляде не было тревоги, сомнений, сожаления, да и сам он не выглядел человеком, которому нужно было время, чтобы осмыслить происходящее. Он просто ждал, когда всё закончится, знал, что этого не избежать, не сомневался в развязке. Он выдохнул медленно, глубоко, не спеша, будто только сейчас позволил себе расслабиться, сбросив остатки напряжения, а затем, словно подводя итог всему, что произошло, равнодушно произнёс:
– На этот раз за нас уберут другие.
Глава 23
Катя сидела перед зеркалом, окружённая золотистым светом ламп, мягким, приглушённым, но от этого ещё более стерильным. Гримёрная утопала в роскоши: белые ткани, стеклянные флаконы с духами, серебряные коробочки с украшениями, ровные ряды косметики, выстроенные, как солдаты перед парадом.
Всё сияло чистотой и порядком, выверенным до идеала, словно здесь не могло быть места ни одной неправильной детали. Воздух был насыщен ароматами, пудра смешивалась с запахом дорогого лака для волос, с еле уловимыми нотами розового масла и миндаля, с холодным оттенком мятных леденцов, которые кто-то разжёвывал в соседней комнате. Этот воздух напоминал сладкий, тягучий сироп, застревающий в горле.
Катя посмотрела в зеркало, медленно, внимательно, словно надеялась увидеть там кого-то другого, не ту, кто сейчас сидела здесь. Её отражение выглядело идеально: лицо безупречно гладкое, ровный тон кожи, подчёркнутые скулы, губы, окрашенные в лёгкий, естественный оттенок. Глаза, обведённые тёплой тенью, казались глубже, выразительнее, будто визажистка хотела создать в них отблеск эмоций, которых там давно не было.
Она видела в зеркале женщину в белом, которая должна быть счастливой, которая выиграла, которая сидела сейчас в этом кресле, окружённая суетливыми руками стилистов, поправляющих её идеальный образ.
Платье было слишком белым, слишком чистым, настолько ослепительным, что казалось ненастоящим. Ткань нежно струилась по её телу, гладкий атлас плотно облегал фигуру, выточенную, как у фарфоровой куклы, подол спадал мягкими складками, но не мялся, не терял формы, не поддавался случайным движениям. Всё в нём было продумано до мелочей, каждый стежок, каждая линия – воплощение совершенства. Только Катя не чувствовала себя частью этого совершенства.
Она медленно провела ладонью по шёлку, по гладкой, как стекло, поверхности ткани, но не почувствовала ничего, кроме лёгкого холода, будто платье было не из материи, а из застывшего воздуха, будто оно могло исчезнуть в любую секунду, превратиться в иллюзию.
Сзади кто-то тихо двинулся, затем её лицо снова окутал мягкий запах пудры.
– Вы такая спокойная… совсем не волнуетесь?
Голос визажистки прозвучал приглушённо, почти ласково, словно она боялась потревожить невесту в этот важный момент.
Катя медленно перевела взгляд с зеркала на отражение женщины за своей спиной. Та улыбалась – профессионально, тепло, но без искренности, как улыбаются клиентам, с которыми работают каждый день, которым говорят правильные слова, надеясь создать атмосферу уюта и комфорта.
Катя смотрела прямо в неё, но сквозь неё, мимо её глаз, мимо её улыбки, в пустоту, которая не имела границ.
– Нет, – сказала она ровно, без заминки, без колебаний.
Визажистка замерла на секунду, будто ожидала продолжения, но Катя молчала, не добавляя ничего. Она не врала.
Ей нечего было бояться, нечего было чувствовать. Всё, что могло вызвать дрожь в пальцах, сжать горло страхом, оставить на губах привкус сомнений, осталось далеко в прошлом, где-то в том времени, когда у неё ещё был выбор, когда у неё ещё были мысли, которые могли сбить дыхание.
Руки сжались на подлокотниках кресла. Ткань перчаток натянулась, ногти слегка врезались в ладони, но она этого даже не почувствовала.
Вокруг продолжались голоса, слышался шорох атласных лент, звон тонких цепочек, щелчки футляров с губной помадой, лёгкое позвякивание браслетов, когда стилистка поправляла складки на её платье. Кто-то что-то обсуждал, проверял, наводил последние штрихи, приводил в порядок этот день, в котором всё должно было быть идеально.
Катя молчала. Её образ был завершён. Она была готова.
Гримёрная тонула в мерцающем свете, в шелесте голосов, в мягком звоне украшений. Мир за пределами комнаты жил своей жизнью, в коридорах суетились организаторы, проверяли списки гостей, последние распоряжения раздавались тихими, но твёрдыми голосами. Где-то играла приглушённая музыка, вплетаясь в общий гул голосов, сливаясь с шагами по мраморному полу. Всё шло по заранее подготовленному сценарию.
Катя не прислушивалась.
Она медленно провела пальцами по подлокотникам кресла, ощущая прохладу гладкой ткани, странную, неестественную, будто кресло было сделано не из материала, а из чего-то мягкого, податливого, чего-то, что могло исчезнуть, если его не касаться.
Перед ней в зеркале сидела женщина в белом, которая должна быть счастливой, которая выиграла, которая улыбалась мягкой, почти довольной улыбкой, но глаза её оставались неподвижными.
Центральный ЗАГС Москвы был залит светом, сверкающим золотом и отражённой в мраморе роскошью, превращённый в монумент власти и денег, в пространство, где каждая деталь говорила о значимости момента. Высокие потолки, покрытые лепниной, усиливали каждый звук, превращая шёпот в торжественное эхо, скольжение подошв по идеально вычищенному паркету – в подчёркнутое движение людей, знающих, что за ними наблюдают. Люстры, рассыпая тысячи кристаллов, бросали по залу световые блики, превращая пространство в зыбкое сияние, где грань между реальностью и тщательно срежиссированным спектаклем стиралась.
Репортёры сновали по краям зала, их камеры следили за каждым движением, их вспышки озаряли лица тех, чьё присутствие здесь подчёркивало статус события. Заголовки будущих новостей рождались прямо сейчас, строчки, выведенные чёрными буквами на белом фоне, уже складывались в слова, обещающие миру очередную сенсацию.
Гости, рассаженные по местам, представляли собой собранную власть – главы государств, предприниматели из первых строчек Forbes, звёзды, чьи лица знала каждая телевизионная камера. В этом зале не было случайных людей, не было тех, кто пришёл просто понаблюдать. Здесь сидели те, кто создавал новости, те, чьи решения меняли мир.
В первом ряду, сохраняя непроницаемость выражения лица, сидел Пётр Клюев. Его осанка была безупречной, руки спокойно лежали на подлокотниках, взгляд оставался неподвижным: словно он наблюдал за событиями с высоты, с той точки, где всё уже предрешено. Он не смотрел на гостей, не следил за камерами, его интерес не вызывали ни роскошь зала, ни вспышки фотокамер. Он ждал.
Перед алтарём стоял Артём: уверенный, победоносный. Его улыбка была лёгкой, но в ней чувствовалось что-то большее, чем просто радость. Он знал, что всё идёт по его сценарию, знал, что этот день завершится именно так, как он задумал. В его осанке, в лёгком наклоне головы, в расслабленности рук, в уверенном прищуре глаз читалось полное владение ситуацией. Всё это он создал САМ, всё это принадлежало ему, и ничто не могло пойти не так.
Снаружи у входа в здание раздался гул аплодисментов, сопровождаемый вспышками камер. Люди вставали, вытягивали шеи, кто-то пытался снять происходящее на телефон, несмотря на охрану, заставлявшую держать дистанцию.
Катя вышла из машины.
В этот момент для неё всё сжалось в одну точку: тысячи глаз, обращённые на неё, фотовспышки, мерцающие в воздухе, шум голосов, отдалённый, приглушённый, словно сквозь толщу воды. Мир вокруг был залит светом, искрился, сиял, создавая ощущение, будто она вошла в кадр идеально срежиссированного фильма. Всё было чересчур безупречно, чересчур искусственно, будто сама реальность подчинилась замыслу творца, который решил, что именно так должна выглядеть кульминация этой истории.
Её платье отражало свет, делая её частью этого сияния, её кожа казалась фарфоровой, её лицо – безупречным. Она ощущала, как ткань плотно облегает тело, как складки тяжело ложатся вокруг ног, как идеально сидящая диадема удерживает причёску, но все эти детали казались далёкими, несущественными, не имеющими значения.
Она видела перед собой только одно – двери ЗАГСа, ведущие внутрь. Там ждал Артём.
Катя шла по проходу, ступая медленно, ровно, как требовало торжество, как было задумано, как от неё ожидали. Атлас подола слегка шуршал по полу, мягко перекатываясь, точно вода, журчащая между камнями. Свет падал на неё со всех сторон, подчёркивая каждую деталь, высвечивая контуры, превращая в живую икону совершенства.
Гости, сидевшие по обе стороны, молча наблюдали. Их взгляды скользили по её фигуре, изучая, запоминая, оценивая. В них не было ничего личного, лишь любопытство, лишь восхищение тем, как продумана каждая деталь, как безупречно выглядит этот момент. Репортёры, не опуская камер, ловили её каждое движение, подстраиваясь под ритм её шагов, снимая крупные планы, фиксируя едва заметные выражения её лица, мельчайшие оттенки эмоций, которые могли бы проскользнуть в уголках глаз, в едва ощутимом движении губ.
Она не смотрела на них.
Перед ней был только Артём.
Он стоял у алтаря, высокий, уверенный как человек, кот