Ненамного, всего на секунду, всего на несколько сантиметров, но этого было достаточно. Зал замер.
Блики света скользнули по открывшейся коже, по нежной, гладкой поверхности бедра, по тонкой, почти невидимой резинке бретельки её белоснежных чулок.
Движение было таким естественным, таким простым, таким незначительным, но всё же в нём было что-то завораживающее, что-то вызывающее, что-то, что мгновенно всколыхнуло пространство, пробежалось электричеством по тем, кто смотрел, вызвав короткую, едва уловимую волну реакций.
Чьи-то брови приподнялись. Кто-то коротко выдохнул. Чей-то взгляд задержался на мгновение дольше, чем следовало.
Это было лишь мгновение, но оно стало чем-то живым, чем-то, что внезапно нарушило установленный порядок, внесло нотку диссонанса в идеально выверенный ритм.
Люди не понимали, что происходит. Но они уже не могли отвести глаз: всё произошло за секунду.
Глава 24
Рука Кати, всё ещё держащая край платья, взметнулась вверх, и, прежде чем кто-либо успел осознать, что происходит, её пальцы сомкнулись на холодном металле. Движение было быстрым, выверенным, лишенным колебаний – в ту секунду, когда взгляд Артёма слегка дрогнул, когда он едва заметно напрягся, ощущая что-то странное, что-то неестественное в её жесте, в её голосе, в том, как её тело вдруг стало слишком неподвижным.
Она вытащила револьвер. Вспышка. Грохот выстрела взорвал тишину.
Звук разнёс в клочья пространство, ударил в стены, взметнулся под купол, где кристаллы люстр вздрогнули, отражая этот звук тысячекратно, разлетающимся эхом прокатившийся по всему залу. В этот момент чьи-то рты раскрылись в беззвучных криках, чьи-то руки метнулись вперёд, чьи-то пальцы судорожно вцепились в подлокотники кресел, но ни один человек в этом зале не успел пошевелиться, не успел вскрикнуть, не успел даже полностью осознать, что произошло.
Пуля вонзилась в его грудь. Артём вздрогнул.
Не резко, не так, как падают подкошенные тела, а медленно, как человек, который не может поверить в то, что только что случилось, который не ощущает боли, а лишь непонимание, лишь лёгкий, странный толчок в тело, тепло, разлившееся внутри, лёгкое покалывание в месте, где под белоснежной тканью рубашки образовывалось пятно.
Кровь медленно расползалась. Красное пятно появилось в самом центре, маленькое, крошечное, будто случайная капля вина, случайная ошибка, ничтожная деталь, которая вот-вот исчезнет, если на неё не смотреть. Но оно росло.
Катя смотрела на него, не двигаясь, не отводя взгляда. Её руки были расслабленными, дыхание ровным, лицо спокойным, и ни один мускул не дрогнул, ни одно движение не было лишним.
Артём, пошатнувшись, сделал шаг назад.
Губы его раскрылись, будто он хотел сказать что-то, будто хотел спросить, но так и не смог. В глазах его не было ярости, не было злобы, не было ужаса – только недоумение, только отчаянная попытка понять, почему это происходит, почему это не ошибка, почему он стоит здесь, чувствуя, как что-то тёплое медленно пропитывает его тело, стекая по коже липкими дорожками.
Он снова шагнул назад, но Катя не дала ему упасть.
Второй выстрел. Пуля вошла в живот, пробила ткань, разорвала его изнутри. Он осел.
Медленно, тяжело, как падает человек, который ещё не осознал, что его тело больше ему не подчиняется. Колени подогнулись, руки дрогнули, пальцы метнулись к месту ранения, но не успели сжаться, не успели удержать ничего.
Он смотрел на неё. В глазах больше не было вопроса.
Был шок, был туман, была медленно наступающая пустота, в которой растворялись мысли, в которой исчезало сознание, в которой не оставалось ничего, кроме ощущения, что воздух становится вязким, что его грудь больше не вдыхает его так, как раньше, что тело становится чужим, неподвластным, тяжёлым.
Катя медленно подняла руку. Её голос прозвучал отчётливо.
– Это за Вадима.
Третий выстрел. Глухой, громкий, окончательный. Пуля вошла в сердце.
Тело Артёма вздрогнуло, голова дёрнулась вперёд, губы шевельнулись, будто он хотел что-то сказать, но уже не мог. Он уже не слышал ничего, уже не чувствовал ничего – и завалился на спину.
Падение было плавным, медленным, как будто его удерживал воздух, как будто что-то не давало ему просто рухнуть, разбиться, раствориться в этой последней секунде, где ещё оставалось его дыхание, его присутствие, его взгляд, медленно затухающий, медленно превращающийся в ничего.
Катя посмотрела на него. Она не моргала. Её голос был ровным, как и прежде.
– Это за Ольгу.
Катя медленно перевела взгляд, не задерживаясь на лежащем перед ней Артёме, не фиксируя внимание на его теле, уже утратившем свою силу, не интересуясь тем, как тень смерти начала смыкаться вокруг него, как кровь, пропитывая ткань, превращала его белоснежную рубашку в алый знак его поражения. Всё это уже не имело значения, всё уже случилось, осталось позади, в прошлом, в котором он ещё существовал, но которое больше не имело к ней отношения.
Перед ней, чуть дальше сцены, в первом ряду сидел Пётр Клюев, не изменив позы, не двигаясь, не делая ни одного лишнего жеста, не демонстрируя ни растерянности, ни страха, ни даже раздражения. Он смотрел на неё с тем же выражением, с которым, вероятно, рассматривал любую внезапную новость, появившуюся в его поле зрения, с тем же вниманием, с каким взвешивал цифры в отчётах, анализировал выгоды, искал скрытые возможности, измеряя происходящее не эмоциями, а рациональными категориями.
Он не смотрел на тело своего сына, не делал попытки броситься вперёд, не вскочил с места, не выкрикнул его имя – он просто сидел, позволяя этому моменту существовать как живописному шедевру.
Катя смотрела на него, ожидая какой-то, пусть самой малой, реакции, но его лицо оставалось непроницаемым: глаза сохраняли ту же сосредоточенность, губы не шевельнулись ни в слове, ни в намёке на звук. Всё, что происходило вокруг, казалось, не касалось его, словно он наблюдал не за реальными событиями, а за чем-то, что не имело к нему отношения, чем-то, что он уже знал заранее, чем-то, что давно вписано в сценарий жизни, с которым он согласился, как соглашаются с неизбежным.
Катя подняла руку. Выстрел расколол тишину.
Звук пули, пробивающей воздух, ударяющийся о плоть, разносился по залу, вызвав волну подавленных вскриков, вздрагивающих тел, судорожных движений, которые мгновенно гасились страхом.
Пуля ударила в грудь, вошла глубоко, прорвала слои ткани, разорвала плоть, но не вызвала крика, не вызвала ни единого проявления боли, кроме едва заметного движения, когда его тело слегка отклонилось назад, словно кто-то неожиданно надавил на него, словно он вдруг ощутил что-то чуждое внутри себя, что-то, что не должно было там оказаться.
Кровь проступила тонкой линией и сразу же окрасила белизну его идеально выглаженного костюма, прорезала её, как рваный шрам, оставляя след, который уже невозможно было скрыть, невозможно было стереть, невозможно было не заметить.
Катя не отвела взгляда, пока её голос звучал ровно, спокойно, без пафоса, без театральности, без той злобы, которую, возможно, ожидали бы услышать.
– Это за Лизу.
Пётр Клюев медленно наклонил голову, не сильно, едва заметно, но этого движения оказалось достаточно, чтобы показать, что он услышал, что он принял её слова, что он осознал их смысл. Он не изменился в лице, не проявил слабости, не сделал ни единого жеста, способного выдать эмоции, которые могли бы возникнуть, но не возникли, которые, возможно, когда-то в нём были, но исчезли задолго до этого дня, задолго до этой секунды.
Он не сжал губы, не поморщился, не скривился от боли, он просто продолжал сидеть, продолжал наблюдать, продолжал молчать, словно слушал не приговор, а выдержки из уже известного ему отчёта, словно ему зачитывали список потерь, с которыми он уже смирился, с которыми уже был согласен.
Катя подняла револьвер чуть выше, не торопясь, без резкости, без излишней демонстративности: она просто повторяла действие, уже выполненное, будто продолжала то, что должно было быть завершено.
Второй выстрел прозвучал глухо, тяжело: пуля вошла в живот, пробуравив плоть, вызвав новый всплеск крови, но вновь не вызвав крика, не вырвав ни единого звука, не заставив этого человека потерять свой внешний контроль.
Его грудь резко вздыбилась, спина согнулась вперёд, будто его сжало изнутри нечто невидимое, но неотвратимое, сдавило его, вытолкнув воздух из лёгких, заставив его впервые за весь этот день показать, что он чувствует. Его пальцы, до этого расслабленные, медленно сжались, руки слегка подались вперёд, но не в попытке схватиться за что-то, не в попытке защитить себя, а в каком-то инстинктивном движении, неосознанном, лишённом смысла, не имеющем продолжения.
Катя сделала шаг ближе, и её голос, ровный, спокойный, произнёс слова, которые не требовали подтверждения, которые не были вопросом, которые несли в себе лишь факт, прозвучавший громче выстрелов.
– Это за Дмитрия.
Пётр Клюев медленно наклонился вперёд. Его дыхание стало тяжёлым, прерывистым, воздух входил в его лёгкие рывками, словно каждый вдох теперь стоил ему усилий, словно он вынужден был делать то, что раньше происходило само собой, словно каждое движение теперь требовало концентрации, которой он не хотел показывать.
Но он не сказал ни слова. Его глаза всё ещё были открыты, всё ещё смотрели на неё, всё ещё сохраняли ту глубину, ту тёмную, бездонную сосредоточенность человека, который не цепляется за жизнь, но и не принимает смерть, который уже давно привык смотреть в лицо тому, что другие стараются не видеть.
Катя смотрела в эти глаза и знала, что он поймёт всё до конца, что он услышит каждое её слово, что он запомнит этот момент так же, как она помнила его.
Катя приблизилась, не ускоряя шаг, не меняя выражения лица, не показывая ни торжества, ни злобы, ни удовлетворения, только безмолвное спокойствие человека, который делает то, что должно быть сделано. Пространство вокруг сжалось, голоса, шёпот, сдавленные вздохи гостей растворились, превратившись в далёкий шум, не имеющий значения, исчезающий в вязкой тишине, которая окутывала её, которая оставляла в этом зале только двоих – её и его.