Пётр Клюев, тяжело дыша, откинулся в кресле, но не позволил телу осесть, не позволил себе показать слабость, не дал смерти превратить его в раздавленного, сломленного человека. Его руки дрогнули, едва заметно приподнялись, и он сделал движение, которое никто не ожидал, жест, от которого по рядам прокатилась новая волна потрясения, неуверенного осознания, что в происходящем есть нечто, что выходит за пределы логики, за пределы привычных представлений о страхе, о реакции, о моменте, когда человеку остаётся лишь цепляться за последние секунды жизни.
Он хлопал.
Тихо, неровно, неуклюже, соединяя ладони не полностью, создавая больше движение, чем звук, но в этом движении было что-то пугающе осмысленное, что-то, что не укладывалось в общую картину, что-то, что делало этот жест не гротескным, а настоящим.
Он смотрел на неё.
Кровь стекала по его подбородку, алой дорожкой пробегая вдоль губ, оседая на ткани костюма, но он не вытирал её, не замечал её, не обращал на неё внимания. Он не моргнул, не изменил выражения лица, не дал ей ни единого знака, что испытывает боль, что борется с нею, что хочет что-то исправить, он просто позволил этому происходить, позволил Кате наблюдать за ним, позволил ей увидеть его таким, каким он был сейчас, таким, каким он выбрал быть перед тем, как этот день завершится.
Его губы чуть приоткрылись, и голос, слабый, хриплый, но удивительно ровный, прозвучал в пространстве между ними, наполняя тишину смыслом, которого здесь не могло быть.
– Браво, – медленно, с трудом, но без насмешки, без истерики, без иронии, скорее с ноткой признания, с оттенком чего-то, что могло бы быть уважением, если бы в нём осталось хоть что-то человеческое, выходящее за пределы холодного расчёта.
Его губы дрогнули, лёгкая судорога пробежала по лицу, но он всё же выдавил последнее слово, оставив его в этом воздухе, оставив его Кате, сделав его таким же неизменным, как всё, что она уже сказала, как всё, что она уже сделала.
– Брависсимо.
Катя не ответила.
Она шагнула ближе, и теперь между ними не оставалось пространства, не осталось той тонкой, почти невидимой границы, которая ещё недавно существовала между убийцей и жертвой, между теми, кто решает, и теми, кто подчиняется решению, между теми, кто говорит последнее слово, и теми, кто вынужден его услышать.
Её рука поднялась, без спешки, плавно, без малейшего напряжения, без тени сомнений.
Дуло револьвера коснулось его виска, ледяное, безразличное, несущее в себе не просто выстрел, а точку, заключительную, финальную, неизбежную, которая теперь принадлежала только им двоим.
Пётр Клюев, несмотря на кровь, несмотря на дыхание, превращённое в хрип, несмотря на пули, уже пробившие его тело, не отвёл взгляда, не закрыл глаз, не изменился в лице, он просто остался таким, каким был всегда, таким, каким привык видеть себя, таким, каким его запомнят все, кто сейчас наблюдает за этим, кто не может ни двинуться, ни закричать, ни вмешаться.
Катя наклонилась чуть ближе, ровно настолько, чтобы её голос прозвучал только для него, чтобы его мог услышать только он, чтобы это последнее слово не досталось никому другому.
– Это за Игоря.
Выстрел.
Громкий, окончательный, не оставляющий после себя ничего, кроме густого запаха пороха, кроме дрожащего воздуха, кроме момента, который теперь стал реальностью.
Голова Петра Клюева резко дёрнулась назад, с глухим, тяжёлым ударом врезалась в спинку кресла. Его тело, ещё мгновение назад сохранявшее силу, осанку, прямоту, больше не контролировало себя, больше не могло сопротивляться силе, больше не принадлежало самому себе.
Кровь хлынула на воротник, алыми полосами прорезая белую ткань, смешиваясь с той, что уже была, превращая идеально вычищенный костюм в бесполезный кусок материи, уже не имеющий никакого значения.
Катя не отвела взгляд, не сделала ни единого лишнего движения, не моргнула, не вдохнула глубже, а просто смотрела, просто ждала, просто позволяла этому моменту завершиться. Просто позволяла залу осознать, что всё уже свершилось.
Тишина, наступившая после выстрела, была другой, не такой, как прежде, не той, что следует за паузами в речи, не той, что сопровождает напряжение, а той, что приходит только после неизбежного. Той, что наполняет собой пространство, когда больше нечего сказать, когда больше нечего сделать, когда даже страх замолкает, понимая, что уже слишком поздно.
Глаза Петра Клюева больше не смотрели на неё. Они смотрели в пустоту. И теперь пустота смотрела на них.
Катя медленно выдохнула, позволяя воздуху выйти из лёгких плавно, без напряжения, без дрожи, без того лёгкого спазма, который иногда возникал после долгого напряжения, после момента, когда тело, наконец, получало возможность расслабиться. Её дыхание было ровным, не ускоренным, не сбитым, не тяжёлым, оно не несло в себе следов страха, следов тревоги, следов сомнений.
Она сделала глубокий вдох, медленно, почти лениво наполняя грудь воздухом, который вдруг показался густым, словно этот зал больше не мог вместить в себя столько жизни, словно он был переполнен чем-то другим, чем-то невидимым, но ощутимым, чем-то, что оставалось в этом пространстве после выстрелов, после слов, после крови, которая теперь медленно остывала на мраморном полу.
Её взгляд, всё ещё сосредоточенный на неподвижном теле Петра Клюева, не сразу переместился, словно глаза отказывались отпускать этот момент, словно сознание требовало ещё секунду, ещё мгновение, чтобы зафиксировать картину, которую больше никто никогда не увидит. Она не торопилась, не делала резких движений, не позволяла эмоциям проявляться на лице, а когда наконец медленно повернула голову, направляя взгляд вниз, то увидела то, что уже знала, то, что уже было частью этого дня, частью этой сцены, частью неё самой.
Артём лежал на спине. Его тело больше не принадлежало ему, больше не подчинялось ни одной команде, больше не хранило в себе ничего живого. Он всё ещё был красивым, всё ещё выглядел так, будто мог встать, улыбнуться, сказать что-то, что могло бы вернуть его в реальность, но лицо уже начинало терять прежнюю энергию, уже начинало превращаться в маску, в застывшую копию себя, в оболочку, из которой ушло самое важное.
Её шаги по-прежнему звучали глухо, мягко, не нарушая тишины, но теперь этот звук был единственным, что существовало в этом зале, единственным, что двигалось, единственным, что продолжало жить.
Она подошла ближе. Встала над ним.
Секунда тянулась слишком долго, слишком вязко, слишком странно, как будто время снова замедлилось, как будто кто-то решил растянуть этот момент, не давая ему закончиться сразу, не позволяя ему стать обычным завершением, не давая ей просто выстрелить и уйти.
Она смотрела в его глаза. Когда-то эти глаза смотрели на неё с интересом, с изучающей, оценивающей внимательностью, с уверенностью человека, который знал, что победил, который не сомневался в собственных решениях, который привык, что мир повинуется ему, что люди следуют его правилам, что никто никогда не сможет изменить ход его игры.
Теперь в этих глазах не было ничего. Потухшие, остекленевшие, потерявшие выражение, они смотрели в потолок, в холодные искры хрустальной люстры, в бесконечность, в пустоту, в которую он теперь принадлежал.
Катя склонилась чуть ниже. Её голос прозвучал ровно, без напряжения, без надрыва, без ненужного театрального эффекта.
– А это… за Анну.
Она подняла руку. Плавно, размеренно, не делая резких движений, не позволяя даже малейшей нервозности отразиться в этом жесте.
Контрольный выстрел в лоб. Громкий хлопок, ударивший в стены, отразившийся от мраморного пола, разбивший последнюю грань между прошлым и настоящим, рассеявшийся в воздухе, как эхо последней точки.
Голова Артёма дёрнулась назад, но тело больше не среагировало, больше не было способно на движение, больше не могло защититься.
Тишина. Ещё гуще, чем прежде. Тяжёлая, удушающая, липкая, превращённая в нечто осязаемое, в нечто, что теперь стало частью этого зала, этого дня, этой истории, которая закончилась именно так, как должна была закончиться.
Катя выпрямилась. Она больше не смотрела на него.
Тишина, повисшая в зале после последнего выстрела, разорвалась, словно туго натянутая струна, и взрыв паники захлестнул всё пространство, разметав людей по углам, вырвав их из оцепенения, смешав в одну хаотичную, безликую массу страха. Воздух наполнился рваными вскриками, захлёбывающимися словами, лязгом отодвигаемых кресел, шуршанием тканей, звоном падающих бокалов, сползающих со столов.
Люди метались в попытке сбежать, отстраниться, избежать последствий, закрыться, спрятаться, спастись, но страх, заполнивший пространство, лишал их способности думать, превращая их в бегущие, сбивающиеся друг о друга тени, в жертв хаоса, созданного ими самими.
Охранники, слишком долго выжидавшие, слишком медленно реагировавшие, слишком поздно осознавшие, что ситуация уже вышла из-под контроля, рванулись вперёд, но теперь их движения были не слаженными, не уверенными, и не властными, а исполненными неуверенности, обречённости, запоздалой попытки исправить то, что уже невозможно было изменить.
Катя не делала попыток уйти, не поднимала рук, не показывала ни намерения сопротивляться, ни желания скрыться, ни попытки осознать, что её ждёт дальше. Она просто стояла в центре зала, в центре разорванного пространства, в центре момента, который теперь принадлежал только ей.
Револьвер выпал из её руки, коснулся мраморного пола, звякнул, но она даже не посмотрела вниз. Не сделала движения, чтобы вернуть его в ладонь, потому что теперь он был ей не нужен, потому что его роль в этом спектакле завершилась. Потому что он больше ничего не значил.
Рывок был резким и грубым, не оставляющим ни шанса сохранить равновесие. Её плечо дёрнулось, когда чья-то рука с силой сжала его, развернула, бросила вниз, лишая опоры, заставляя столкнуться с мрамором, с холодной, гладкой, равнодушной поверхностью, которая теперь была единственным, что её удерживало в этой жизни. Второй человек схватил её за волосы, дёрнул голову назад, вынуждая её смотреть вверх, вынуждая выгнуться, заставляя её ощутить давление на спину, на рёбра, на руки, которые прижали к полу.