Камеры ловили каждую деталь, вспышки освещали её лицо, подчёркивали выражение, которое теперь уже невозможно было изменить, которое теперь осталось в истории, которое теперь станет тем, что запомнят люди. Фотографы, заворожённые моментом, ловили каждую эмоцию, каждый оттенок света, каждый поворот её головы, каждую прядь волос, рассыпавшуюся по её плечам, кровь, запёкшуюся на её платье, пальцы, которые больше не сжимали оружие, больше не обладали властью.
Журналисты, толкая друг друга, кричали в камеры, стараясь первыми сказать эти слова, первыми донести до мира, первыми сообщить то, что уже стало не просто трагедией, а сенсацией.
– Невеста застрелила жениха и его отца прямо на свадьбе!
Эти слова уже невозможно было остановить, невозможно было сделать так, чтобы они не прозвучали, чтобы их не услышали миллионы людей, не увидели на экранах. Чтобы они не стали заголовками, разнесёнными по всему миру.
Катя не реагировала. Не переводила взгляда на журналистов, не моргала, не вздрагивала от вспышек. Не показывала ни единого признака того, что ей важно, как её теперь назовут, что ей важно, что теперь о ней скажут, какой будет следующая фраза, следующая реакция, следующий шаг.
Она смотрела вверх, в потолок, в отражения хрустальных люстр, в свет, который дробился на тысячи искр, в ту точку, в которую до неё смотрел Артём, в которую до неё смотрел его отец, в которую теперь смотрела она.
Губы её дрогнули, но не раскрылись, голос не прорвался в этот мир, не стал частью этого зала, не был предназначен никому из тех, кто находился рядом.
– Эксперимент завершён, – прошептала она.
Глава 25
Катя проснулась от резкого ощущения пустоты, словно её сознание на мгновение провалилось в черноту, а затем резко вернулось обратно в тело, выброшенное в стерильное пространство белых стен. Потолок над ней гладкий, ровный, безупречно чистый, он давил на неё своей искусственной безликостью, чуждостью, которая делала её существование здесь нереальным, оторванным от времени.
Она лежала на кровати, где тонкое серое одеяло почти не ощущалось на коже. Руки свободны, ноги не связаны, но это не дало ей никакого облегчения, потому что даже эта мнимая свобода кажется обманом, декорацией, за которой скрывается железный порядок, не оставляющий ей ни малейшего шанса на выход.
Она медленно поднялась. Плечи вздрогнули, когда ткань её халата зашуршала в удушающей тишине, которую нарушало только слабое гудение вентиляции, да тонкий металлический звон, доносившийся с другого конца коридора. Возможно, другой запертый пациент, такой же, как она, пытался достучаться до тех, кто никогда не откроет ему дверь.
Катя посмотрела в сторону выхода, где возвышалась массивная белая дверь, глухая, лишённая ручки, почти сливающаяся со стенами. Но она знала, что там, за ней, находится мир, который ей теперь недоступен. Не имело смысла подходить, пробовать, трогать её пальцами в надежде, что она вдруг окажется незапертой, потому что дверь всегда закрыта, а те, кто запирает её, делают это без колебаний, будто ставят точку в её судьбе, оставляя только один неизменный приговор: ты здесь навсегда.
Катя поднялась с кровати. Ноги коснулись ледяного пола, но даже этот холод не заставил её вздрогнуть, потому что всё, что раньше было телесным, исчезло, оставив только оболочку, которая теперь механически двигается, реагирует, исполняет чужую волю, но больше не принадлежит ей. Шаги отдавались глухим эхом, когда она подошла к окну. Тонкие, но прочные решётки закрывали проём, превращая вид за стеклом в иллюзию, в насмешку над её существованием.
За окном простирался живой, равнодушный, полный движения и голосов город, наполненный ритмом, который она больше не слышала, потому что он больше не касался её. Люди спешили по тротуарам, кто-то говорил по телефону, кто-то смеялся, автомобили текли по дорогам, как потоки воды, а над этим всем сияло чистое голубое небо, в котором не было ни единого признака того, что однажды мир содрогнулся, что его расколола на части кровь на мраморе, крики, вспышки камер и белое платье, превратившееся в кусок ткани, пропитанный ужасом.
Катя смотрела на этот мир, который не остановился, не замер в ужасе, не оглянулся назад, а просто продолжил существовать, как будто ничего не случилось, как будто той свадьбы не было, как будто никто не упал на колени, как будто она не сделала то, что сделала.
Она медленно повернулась. Шаги её были неторопливыми, едва слышными, но каждое движение давалось с усилием, будто воздух в палате стал густым, липким, вязким, заставляющим пробираться сквозь него, как сквозь глухую тьму, в которой не осталось даже слабого проблеска смысла. Она подошла к зеркалу, взглянула в него и увидела, как на неё смотрит кто-то чужой, кто-то, кто не имеет права называться её именем.
Лицо в отражении было тем же, что она помнила, но оно больше не принадлежало ей, потому что кожа натянулась на скулах, губы пересохли, волосы утратили живость, а в глазах не осталось ни одной эмоции: ни страха, ни боли, ни ужаса, который разрывал её изнутри ещё совсем недавно.
Она всматривалась в себя, но не могла найти там ничего знакомого, ни одного следа той, кто когда-то жила, когда-то думала, что может смеяться, может мечтать, может любить. Может верить в справедливость.
Губы её шевельнулись, но ни один звук не сорвался, потому что в её голове билось одно-единственное слово, которое сжигало всё внутри.
Катя не отрывала взгляда от экрана, где ведущая с идеальной причёской и безупречно отточенной интонацией продолжала зачитывать официальную версию произошедшего, каждое слово которой было произнесено с хладнокровной чёткостью, превращая реальную трагедию в медийный спектакль, в котором она теперь играла главную роль, но не в качестве жертвы, а в качестве преступницы, чья вина была предрешена без суда и следствия.
– «Катя Громова – недавняя студентка, жестоко убившая бизнесмена Петра Клюева и его сына Артёма Клюева прямо во время свадебной церемонии. Преступление произошло в Центральном дворце бракосочетаний на глазах дипломатов, послов иностранных государств, бизнес-элиты и журналистов», – произносила она ровным, чуть замедленным голосом, создавая у зрителей впечатление объективности, будто эта версия событий не подлежала сомнению, будто всё уже было разложено по полочкам, доказано, подтверждено, а любые вопросы, которые могли возникнуть, просто не имели значения.
Экран вспыхнул, сменяя кадры с точностью выверенного монтажного плана, в котором не осталось ни секунды случайности, ни одного кадра, который мог бы натолкнуть на сомнение, ни единой детали, не вписывающейся в общую картину. Роскошный зал, залитый золотым светом люстр, сиял величием и безупречностью, представляя собой символ власти и богатства, пространство, созданное для того, чтобы подчеркнуть статус его гостей, а теперь ставшее местом, где совершилось преступление, подробности которого врезались в сознание каждого, кто смотрел этот эфир.
Блеск хрустальных подвесок, ряды идеально накрытых столов, зеркальные отражения на полированном мраморе – всё это создавало ощущение неизменного порядка, структурированности, но затем в эту безупречность ворвался хаос. Кровь на белом мраморе, растекающаяся густыми линиями, размывающая границы, оставляющая чёрные тени в местах, где она впиталась в пористую поверхность, сделала это пространство другим, необратимо изменённым. Тёмные следы на подоле платья, смазанные отпечатки на гладком полу, брызги, застывшие на выбитых бокалах.
На экране мелькали лица – паника гостей, застывшие в ужасе выражения, расфокусированные глаза людей, пытающихся осмыслить произошедшее, охваченных парализующим страхом. Кто-то закрывал лицо руками, кто-то пятился назад, кто-то кричал, но слова терялись в общей неразберихе. Официант уронил поднос. Тарелки упали, а звон разбитого стекла смешался с топотом ног, с шумом сдвигаемых стульев, с тяжёлыми вдохами тех, кто стоял слишком близко к телам, не зная, куда отступить, не зная, как реагировать.
Ведущая сделала паузу, позволяя зрителям переварить увиденное, прежде чем перейти к следующему кадру, в котором полицейские оцепили здание, отсекая случайных людей, не давая свидетелям приблизиться, и не позволяя журналистам прорваться за жёлтые ленты, натянутые у входа.
Их руки лежали на рациях, мелькали быстрые взгляды, слаженные движения, а за их спинами – охваченная шоком толпа, где каждый хочет понять, что именно произошло. Но никто не знает, потому что слишком много версий, эмоций. Слишком много несовпадающих фрагментов, которые теперь должны сложиться в одну единственную историю, официальную, утверждённую.
Катя смотрела на это и не чувствовала ничего, кроме ледяного осознания того, что всё, что было до этого момента, всё, что она пережила, что запомнила, что хранила в себе, теперь перестало существовать. Заменилось выверенной версией, которую показывали миллионам, превращая её в женщину, которая совершила преступление, но не в жертву, которая выжила.
Катя продолжала смотреть в экран, не отрывая взгляда, но не потому, что хотела услышать очередные обвинения в свой адрес, а потому, что каждое слово ведущей звучало так, будто запечатывало её судьбу, превращая её историю в хронику безумия, в рассказ о человеке, потерявшем связь с реальностью, в очередной случай патологического расстройства, в который никто не собирался вникать. Голос диктора оставался ровным, спокойным, безразличным, лишённым малейшего намёка на сомнение в том, что она произносила, и именно это равнодушие звучало страшнее любых обвинений.
– Перед задержанием девушка кричала, что стала жертвой чудовищного эксперимента, устроенного её тестем Петром Клюевым и его сыном Артёмом. Она заявила, что их целью было моральное и физическое уничтожение участников некой игры, в которой людей заставляли делать страшные вещи, а тех, кто отказывался, убивали.
Эти слова прозвучали буднично, будто очередная сводка новостей, в которой описывается то, что никого уже не удивляет, потому что человеческая жестокость давно стала нормой, стала чем-то, что заполняет экраны каждый день, мелькает в лентах соцсетей, обсуждается в ток-шоу, но остаётся всего лишь очередным информационным поводом, который на следующий день будет вытеснен чем-то новым.