Мелларк… или все-таки Шейла… добавила умоляюще:
– Действительно, Брэд… Отдай ружье. Прошу.
Амелия подошла почти вплотную, протянула руку, коснулась плеча бывшего пленника.
– Пожалуйста, – прошептала совсем тихо, перебирая в уме, что бы ему пообещать.
Она готова на что угодно, лишь бы Брэд не нажал на спуск. Ей плевать на мисс Норрис! А вот на него…
Черт! Да ее саму точно так же пришлось бы удерживать, выберись она из трехмесячного заточения в подвале и попадись ей в руки оружие. Она бы, наверное, и не думала, не тянула время, не слушала уговоры – сразу ткнула бы дулом в голову, без промедления.
– Брэд, ну пожалуйста. Отдай.
Он прикрыл глаза, закусил губу. Потом выпрямился, перехватил ружье, сунул его Амелии. Она растерялась, взяла за ствол:
– Брэд…
Он отвернулся равнодушно, в его взгляде была пустота. Переступил через мисс Норрис.
– Брэд! – это уже Гейл-Шейла.
Вцепилась в него, ощупывала голову, плечи. Словно проверяла на материальность. Или целостность. Потом и вовсе припала всем телом, обвила руками. И больше никаких сомнений, она сто процентов девушка.
Где раньше были у Амелии глаза? Обалдеть! Она еще и соблазнить пыталась. Ее! Теперь ясно, почему Мелларк не купился на девичьи прелести. И почему Сэлл мог запасть на препода: он явно был в курсе.
Амелия мотнула головой, надеясь, что мысли сами после тряски расставятся по местам: Шейла и Брэд – они вообще кто друг другу? Любовники?
Она отошла подальше, бросила ружье на диван.
Входная дверь распахнулась.
Да что за безумие?
На пороге возникла настоящая директриса, застыла, округлила глаза – то ли от возмущения, то ли от испуга – и выдохнула:
– В чем дело? Как вы сюда попали? Мисс Грин? Мистер Мелларк? – Она перевела изумленный взгляд с Амелии на Шейлу, заметила Брэда и его странный вид. – А это… это… Брэд Гриффит? Что вы здесь делаете?
Шейла посмотрела на нее с неприязнью, даже с угрозой.
– Спросите у своей сестры.
– У сестры? – в замешательстве повторила мисс Нор-рис. – Элейн. А где Элейн?
– Там, – вмешалась Амелия, махнула рукой в сторону подвала. – И Брэд тоже был там, а не сбежал. Сидел взаперти все три месяца. Тут, у вас. Вы знали?
Из подвала донесся шорох, тихий стон, потом прозвучало:
– Опал…
– Уходите! – воскликнула директриса. – Возвращайтесь в школу!
– Я вызову полицию, – предупредила Шейла.
– Вызывайте. – Мисс Норрис покорно кивнула, а из-за проема, ведущего в подвал, опять донеслось:
– Опал! Помоги мне.
– Уходите, – с мольбой повторила директриса.
Амелия первой направилась в сторону входной двери.
Да уж. Надо убраться подальше отсюда. И чем быстрее, тем лучше.
Глава 51Опал
Беспокойство.
Иногда причины его лежат на поверхности: это бытовые проблемы, личная жизнь, масса тягомотных дней, похожих один на другой.
Но оно уходит – пусть не сразу, со временем…
Правда, иногда видимых причин для беспокойства нет. Они всплывают из недр подсознания. Ты смотришь на фотографию своих родителей, осознавая, что те дни давно ушли в небытие и больше не повторятся. Или на снимок братишки, погибшего нелепо и слишком рано. Или на свою сестру, похожую на тебя как две капли воды внешне и абсолютно другую изнутри… И испытываешь беспокойство. Беспричинное беспокойство.
Тебе хочется заглушить его быстро и разом: алкоголем, мимолетной связью с женатым мужчиной, эпатажным поведением. Да! И причины сами собой появляются – вырастают, как лужи после дождя, вспучиваются пузырями. И тебе – делов-то! – разрешить эти проблемы.
До следующего увиденного старого снимка или встречи с сестрой…
Я поняла это не сразу: что нарываюсь на неприятности специально, порчу свое здоровье, что ищу приключения на пятую точку. Мне не помогли беседы с психоаналитиком: я относилась к ним с большой долей скепсиса, возможно, из-за матери и Элейн. И собрания анонимных алкоголиков – да-да, туда я тоже наведывалась! – не произвели на меня никакого эффекта.
Нет, мое понимание себя пришло постепенно.
Сначала пропал этот мальчик. Проблема? Вполне себе. Сбежал. Начальник нашего участка полиции с легкой руки убедил меня в этом. И я согласилась. Так удобнее. На все вопросы отвечаешь, что поиски ведутся, что дело в нестабильной психике подростка, а не в школе. Вопросы были…
Потом я вдруг поняла, что Элейн будто специально делает так, чтобы я срывалась. За ней всегда водился грешок манипулирования людьми. Моя сестрица – хороший кукловод, а все остальные вокруг – марионетки.
Я долго не поддавалась. Долго… Хотя ведь как сказать.
Нам было по шесть. Элейн приметила мальчика, соседа. Не помню точно, как его звали – Шон, кажется. Маленький, щуплый, настолько застенчивый, что при виде нас тотчас убегал к себе в дом. Но однажды сестра не дала ему сбежать, и он описался от страха. Его мать пришла жаловаться нашему отцу. Элейн мигом сообразила, что дело пахнет жареным, и начала на ходу придумывать жалостливую историю, что не она виновата, а этот самый Шон заставил нас обеих приспустить перед ним трусики и так долго разглядывал то, что под ними находилось, что в конце концов наделал в штанишки.
В тот раз мне не показалось чем-то зазорным поддержать сестру в ее, может быть, глупых оправданиях. Это было просто весело. Тем более семья Шона переехала месяца через два. Правда, Элейн успела схлопотать от их старшего сына – подростка лет тринадцати, который сначала вывалял сестрицу в придорожной пыли, а потом вообще спихнул в реку.
Почему я поддалась? Почему не сказала отцу правду? Почему сейчас она смотрит на меня застывшим взглядом, а я сижу в немом оцепенении?
В восемь лет Элейн увлеклась рисованием. И ладно бы рисовала, как все девочки ее возраста – кошечек, зайчиков и принцесс. Нет, она открывала анатомическую энциклопедию – старую, толстую, с пожелтевшими страницами, которую стащить из родительской библиотеки было не так-то просто, – и перерисовывала оттуда все подряд, включая гениталии.
Однажды рисунки обнаружил отец, и Элейн снова принялась фантазировать. Сказала, что нашла альбом на берегу реки, где сидели какие-то взрослые мальчики. Она во всех подробностях описала их внешний вид, уделив особое внимание типовой форме, – намекнула на то, что это баловство одного из студентов закрытой школы, той самой, которая находится под моим попечительством, а некогда была под крылом нашего отца.
То ли отец не поверил, то ли произошло еще что-то, а я оказалась не в курсе, но Элейн заперли в комнате и заставили выучить наизусть «Алису» Кэрролла. Сестра так распсиховалась, что разорвала книгу в мелкие клочья, и мне пришлось пожертвовать своими сбережениями, чтобы купить ей новую: я очень переживала, что после подобной выходки ей придумают более суровое наказание.
И ведь таких случаев было еще довольно много!
Элейн частенько с особым увлечением рассказывала мне о своем воображаемом дружке Шоне. Она рисовала про него комиксы и прятала на чердаке, вклеивала газетные вырезки, мешала реальные истории с выдумками. Иногда и я играла вместе с сестрой, но для меня эта фантазия про Шона никогда не принимала такого масштаба, какой она принимала для нее.
Нам было по девять лет. Отец застукал Элейн за тем, что та рассматривала свое полностью обнаженное тело в зеркале. Сестра пыталась приплести меня, но я в ужасе открестилась. Мы даже впервые в жизни сильно поссорились. Но помирились конечно же. Я заставила Элейн пообещать мне, – даже поклясться! – что она больше никогда не будет впутывать меня в свои фантазии.
Сестра плакала. Говорила, что она просто такая, какая есть. А потом я вдруг заметила, что Элейн стала меня копировать: манеры, поведение, даже слова и фразы. Но в тот момент посчитала это очередной игрой, забавной игрой… Во всяком случае, чудачеств стало меньше.
Довольно скоро настал период бед в нашей семье: погиб Патрик, мать замкнулась в своем горе, а отец пристрастился к алкоголю. Нам бы сблизиться с Элейн, но она как будто еще больше отстранилась – снова проводила много времени на чердаке, и, когда я спрашивала ее, что она там делает, сестра отвечала, будто пишет роман, но читать мне его не давала.
Все мы, каждый по отдельности и в то же время обремененные словом «семья», стали походить на гонимые ветром листья: вроде бы вместе и вроде бы каждый сам по себе. Эти метания нашей матери, эти бесконечные ремиссии, когда она просто топила нас с сестрой в своей заботе, и срывы, когда дома опять воцарялся хаос безразличия, – мне кажется, Элейн переносила все гораздо хуже, чем я. Потому что все происходившее с нами заставляло меня взрослеть, и я уже точно знала, чего хочу. А она… Она зачастую путала мир своих грез и реальность.
Увы, я поняла это чересчур поздно. И именно с того момента меня стали раздражать наши детские клички – Ло и Ли, – которыми мы назвали себя чуть ли не с самого рождения.
Я помню все от и до. Возвращаюсь в прошлое и снова и снова вижу восковое лицо матери… У тебя пока еще не такое, Элейн… Не такое, Ли! Ты даже не «спишь» – ты лежишь и упрямо пялишься в потолок, как будто обиделась на весь мир, как в детстве. Как тогда, когда мать наглоталась таблеток, а отец, обнаруживший ее, заработал инсульт… Элейн, как ты могла! Как ты могла просто-уйти-гулять!
Хотя могла вызвать «неотложку». Хотя должна была вызвать «неотложку»…
Мне кажется, даже на похоронах родителей моя сестра не до конца осознавала, что именно произошло, а я была слишком убита горем, чтобы что-то с этим сделать… Как и сейчас! Как-и-сейчас…
Но, кажется, я отошла от темы.
Я крепче прижала Элейн к своей груди, качнула ее, словно маленького ребенка, – я всегда успокаивала ее так, когда мы были детьми, – провела ладонью по растрепавшимся волосам.
Бедная моя… Нет! Это я виновата, что недоглядела за тобой, как когда-то недоглядела за Патриком. Или, скорее, предпочитала оставаться слепой, не замечать очевидного.