Зрелище это всегда поднимало настроение отца настоятеля, и он минуту любовался им, потом набросил на плечи плащ.
— Мне надо поговорить с братом Гаретом о паломниках, прибывающих из Кентербери. Он сомневается, что мы сможем всех их разместить подобающим образом.
Аббат улыбнулся улыбкой человека, отвыкшего от мирских забот.
— Брага Гарета всегда волнует, что среди паломников есть женщины. Ему все время кажется, что между гостевыми комнатами начнутся неуместные хождения, если, конечно, вовремя не проявить бдительность. Я постараюсь убедить его, что святой молитвы вполне хватит, чтобы уберечь дух нашей братии от искушения.
Аббат удалился, неторопливо постукивая посохом, и его плащ трепало на резком февральском ветру, усиливавшемся с закатом холодного ослепительного зимнего диска.
Брат Арман по-прежнему следил за работой огородника, опытным глазом отмечая каждую неловкость его движений, каждую остановку, которую тот делал, чтобы перевести дыхание. Прошло семь месяцев, как угольщик из аббатства приволок на себе бездыханное тело юноши, найденное им в лесу — тот был так близок к смерти, что выздоровление его казалось просто невозможным.
Опознать незнакомца не смог никто. Он был разут и раздет разбойниками, и из всей одежды на нем остались лишь рубашка да рейтузы. Впрочем, брату Арману сразу же бросились в глаза твердые мускулы, мозоли на руках, ярко выраженная округлость мышц на правой руке — все это выдавало в нем рыцаря, не расстававшегося с мечом. Его разорванная и окровавленная рубашка была сшита из тончайшего батиста, а манжеты и воротник отделаны изящным кружевом. Само собой напрашивался вывод, что неизвестный происходит из знатного рода и стал жертвой разбойничьего нападения.
Монахи не верили, что юноша выживет, но организм его проявил удивительное упорство. Лишь изредка, приходя в сознание, он с доверчивостью ребенка позволял себя кормить, умывать, со стоическим мужеством воина переносил мучения, которые причиняло ему изуродованное тело.
Стемнело. Зазвонил колокол, сзывая в часовню на вечерню всех обитателей аббатства: монахов, паломников и просто случайных путников, нашедших здесь приют. Вечерний холод вряд ли был полезен для человека, только что поднявшегося с больничной постели, и брат Арман окликнул своего подопечного.
Эдмунд де Бресс поднял голову на крик Армана и приветственно помахал рукой. Отставив мотыгу, он неохотно оторвался от того наслаждения, которое получал от физической работы: нехитрое это занятие наполняло его радостью жизни, позволяя вернуть ощущение целостности, упругости мышц, силу рук и крепость ног. Это было истинным счастьем для человека, еще недавно находившегося на краю смерти.
О покушении в лесу Эдмунд помнил смутно, в память врезалось лишь то, как, брошенный убийцами на съедение хищникам, он внезапно очнулся и пополз через лес. Не раз и не два ему хотелось лечь на мягкую землю, приникнуть головой к густой траве, забыться и тем самым положить конец этим мукам, но несгибаемая воля к жизни заставляла его ползти все дальше и дальше. Затем в памяти всплыли связки хвороста у порога полуразвалившейся лачуги, странный туман или дым, сквозь который на него внимательно глядели испуганные глаза какого-то бородатого человека с чумазым лицом. Дальше — ничего, только невыносимая боль и панический страх от мысли, что даже если он выживет, то навсегда останется калекой.
Он до сих пор не мог понять, почему именно этот страх всецело овладевал им в те моменты, когда он ненадолго приходил в сознание, почему даже боль отступала на второй план. Первая его мысль была о жене, жене, для которой, возможно, он теперь уже не будет полноценным, здоровым мужем; и он сжимал и разжимал пальцы, размахивал руками под одеялами и видел сочувствие и ободряющую поддержку в глазах монаха, склонившегося над ним.
Целые дни, а то и недели пребывал Эдмунд в спасительном и целительном беспамятстве, а если приходил в сознание и засыпал, то всякий раз он видел во сне Магдален, ее серые глаза, пышную копну каштановых волос, ее полный и упрямый рот. Пробуждаясь, он подолгу думал опять же о ней, и это состояние по сути мало чем отличалось от сна, хотя едва ли он мог знать, что все дело в сильнодействующих лекарствах, которые давал ему брат Арман, пока его раны заживали. И лишь позже, когда иссеченная плоть стала срастаться, а доза дурманящего зелья уменьшилась, сознание Эдмунда начало обретать ясность, и он понял, что все это время остальной мир существовал без него, а стало быть, потребуются усилия, чтобы вернуть себя в этот мир. И тогда им овладело беспокойство иного рода: не считают ли его мертвым? Что стало с Магдален, которую он оставил на турнире? И не отдал ли ее Ланкастер замуж за какого-нибудь рыцаря в интересах укрепления своей власти, пока он здесь боролся со смертью. Он порывался встать, но отец-настоятель, навещавший брата, доброжелательно убеждал его, что в таком состоянии он не сможет обойтись без опеки брата Армана. В последний раз, когда Эдмунд решительно заявил, что больше не может оставаться в аббатстве, отец-настоятель обещал, что через три дня один из монахов отправится в женский монастырь в Суиндоне и по просьбе отца-настоятеля на обратном пути сделает крюк и заедет в Вестминстер, чтобы передать письмо герцогу.
С тех пор прошли три недели. Эдмунд глядел на темнеющее небо, по которому чертили круги, сбиваясь перед наступлением ночи в стаи, галки и вороны. Брат Феликс отбыл двадцать дней назад. Если завтра он не вернется, Эдмунд уйдет отсюда, чего бы ему это ни стоило. У него хватит сил, чтобы пешком дойти до Вестминстера — медленным шагом еще не вполне выздоровевшего человека он доберется туда самое большее за два дня. Аббатство располагалось в стороне от проезжих дорог, братия в нем усердно предавалась молитвам и мыслям о Боге, предпочитая не впутываться в мирскую жизнь, и настойчивость Эдмунда не встречала у монахов должного понимания — слишком много было в ней мирской суеты.
Закончив окучивать капусту и убрав мотыгу в сарай, Эдмунд направился в часовню, с наслаждением ощущая ногами твердую землю, а телом — прикосновение грубого шерстяного облачения. С этим ощущением он и пошел на молитву, чтобы воздать хвалу Господу за свое возрождение.
Брат Феликс вошел в церковь вместе с последним ударом колокола, и Эдмунд, занявший место на скамье, предназначенной для мирян, почувствовал, как у него радостно подпрыгнуло сердце. Он с трудом смог сосредоточиться на молитве да и то лишь потому, что помнил ее с детства. Как только служба кончилась, он быстро вышел из часовни и тут же увидел поджидавшего его аббата.
— Брат Феликс только что возвратился, сын мой, и привез с собой письмо от герцога Ланкастерского.
Поспешность, с которой молодой человек бросился к посыльному, заставила аббата улыбнуться. Он, как и вся братия монастыря, слышал бессвязные слова, произносимые юношей в бреду, и знал, что все его мысли занимает некая Магдален, которая, как выяснилось чуть позднее, была его женой и ждала от него ребенка. Многие в аббатстве находили, что столь сильные чувства заслуживает только Отец Небесный, но аббат, достаточно поздно приобщившийся к монашеской жизни, успел познать радости и горести плотских утех, а потому сочувствовал пылкой влюбленности молодого человека.
Эдмунд схватил пергамент, дрожащими пальцами взломал круглую печать Ланкастеров и развернул лист. Письмо было лаконичным: герцог выражал удовлетворение тем, что его зять жив, и приказывал ему прибыть в Савойский дворец как можно скорее. Леди де Бресс, говорилось в письме, направилась в Пикардию, чтобы подтвердить права де Брессов и Ланкастеров на владения мужа, и было бы хорошо побыстрее присоединиться к ней, чтобы положить конец внушающим беспокойство и смуту слухам о смерти владельца замка де Бресс. Письмо заканчивалось призывом возблагодарить Бога за чудесное спасение.
— Радостные новости, сын мой? — аббат дружески взглянул в лицо Эдмунда.
— О, разумеется, отец-настоятель, — Эдмунд свернул пергамент. — Но я вынужден покинуть аббатство и не откладывая направиться в Вестминстер. Герцог приказал мне явиться ко двору.
— В таком случае тебе следует договориться обо всем этом с братом Арманом, — засмеявшись сказал аббат. — Ему едва ли понравиться, если его долгие труды пропадут из-за твоей чрезмерной поспешности, сын мой. Я бы очень хотел, чтобы ты прислушался к его пожеланиям.
— Я ему чрезвычайно благодарен, отец-настоятель, — сказал Эдмунд любезно и в то же время искренне. — Однако я чувствую себя достаточно крепким, чтобы ехать.
— Давай сначала отужинаем, а потом ты сам обо всем поговоришь со своим лекарем, — аббат направился в трапезную. Рядом, сгорая от нетерпения, но сдерживая себя, шагал Эдмунд. Но перед тем, как сесть за стол, он исполнил все, что полагалось мирянину, допущенному в братию: поблагодарил ее за кров и помощь, за попечительство во время его болезни, за те уроки служения Господу, которые он получил, находясь в сей обители. Но теперь он снова в состоянии был взяться за меч и продолжить службу своему сеньору герцогу Ланкастерскому и своему верховному сюзерену — английскому королю, и намеревался вновь вступить в бой с врагами Англии и своего семейства, чтобы защитить жену и свою горячую любовь к ней.
На следующее утро в рясе мирского брата, в монашеских сандалиях, в простом плаще, мало спасавшем от февральских холодов, вооруженный одним только тяжелым посохом, Эдмунд отправился в Вестминстер. Путь его лежал через леса, но для человека, одетого, как он, они не представляли опасности: если кто из разбойников, притаившихся за кустами или засевших на деревьях, и обращал внимание на странника в убогой одежде, то тут же отводил взгляд, ибо проку от этого нищего было что от козла молока.
Он прибыл в Савойский дворец в тот час, когда домашняя прислуга ужинала, и камергер учтиво сообщил, что его светлость примет сьёра де Бресса, как только тот соответствующим образом оденется, что его апартаменты не тронуты и ждут хозяина, а после ужина в большой зал прибудут оруженосец и пажи, чтобы как и прежде служить своему господину. Эдмунд, разумеется, не мог знать, что такая почтительность и забота объяснялись в первую очередь стремлением герцога предотвратить распространение слухов, будто сьёр де Бресс отсутствует при дворе так долго вовсе не случайно, а потому, что с ним, сьёром де Брессом, не иначе как что-то стряслось; впрочем, он был слишком утомлен, чтобы расспрашивать о деталях. К нему тут же поднялся цирюльник, чтобы коротко остричь длинные спутанные волосы и сбрить бороду, отросшую за время болезни; к этой бороде Эдмунд успел настолько привыкнуть, что, оставшись без нее, ощутил себя будто голым. Он оделся в рейтузы, бургундский бархатный