— Айдате! — все прерывал Малышева голос сероглазой.
— Куренных у нас сегодня что-то боевитая! Речь, говорить собираешься, Маруся?
Девушка неожиданно густо покраснела и спряталась в толпе.
День Малышева был строго распределен. И в этот распорядок входила обязательная встреча с Вессоновым. Иван тщательно подбирал для него книги, обсуждал их с ним и каждый раз удивлялся тому, как быстро понимает все этот изувеченный человек, какие ставит вопросы, часто сам на них и отвечая.
— Ну, Иван, сегодня ты опять ползунка ходить учить будешь? — спрашивал он.
Иван смеялся:
— Ты не ползунок, а Илья Муромец!
Вечерами Иван сам читал, делал выписки, готовился и тоже смеялся над собой, говоря Наташе:
— А это я сам ходить учусь… Мне все кажется, что я ничего не знаю…
Наташа молчала. А ему так хотелось рассказать ей и о сероглазой Марии Куренных, и о Степане Вессонове, о силе, которую он в них подозревал.
Наташа не глядела в его сторону, не улыбалась, как прежде, углубленная в книгу.
Однажды в дверь резко постучали.
— Полиция! — шепнул Иван. — Ты не волнуйся, Натаха: у меня ничего не найдут… Только ты встречай их спокойно. Если даже и арестуют — будь спокойна.
Он не ошибся. Трое полицейских ворвались в комнату. Побледневшая Наташа стояла в стороне, сжав на груди руки.
Полицейские обыскали комнату: книги, рукописи разлетались по листку.
Ничего не найдя, жандармы ушли.
Уснуть Малышевы в эту ночь не могли. Наташу бил озноб. Иван бережно прикрывал ее одеялом:
— Испугалась? Для тебя впервые. Если меня арестуют, вот тот чайник — с двойным дном. На первое дно будешь для меня газеты и материалы укладывать, приносить в тюрьму, а сверху нальешь квас или молоко. Завтра Давыдову передай прокламацию, я сегодня написал, против войны. А когда отпечатают, помоги распространять по заводам. И ничего не бойся! Да, еще молодежь наша собирает сейчас помощь для беженцев. Давай и мы хоть белья дадим.
Наташа поднялась, зажгла лампу.. Иван открыл сундучок. Выбирать не из чего, но одну, наиболее крепкую пару белья он завернул в газету. Наташа положила на стол сверток от себя.
Чуть свет за свертками пришли гимназистки Вера и Светлана.
Он усадил девушек к столу, сел рядом. Наташа отошла к окну, кутаясь в платок.
— Значит, работаете, девушки?
Светлана сверкнула глазами.
— Нас Елена Борисовна Вайнер заставляет столько читать!.. Нигде не можем найти Базарова и Степанова «Общественное движение в Германии в средние века и в эпоху реформации» и Бебеля «Женщина и социализм».
— А Ленин?
— Ленина папа достал. Теперь в плане кружка — помощь беженцам…
— …И бежавшим из ссылки, — напомнил Иван.
Нельзя было без улыбки смотреть на разгоряченные лица девочек. Шея Веры, обрамленная белым воротничком формы, была такая худенькая, детская, а взгляд стал совсем взрослым, озабоченным.
XIX
Начиная с первого мая шестнадцатого года уральские большевики жили особенно напряженно. Появился опыт, забастовки становились настойчивыми и продуманными.
Пропагандисты Екатеринбургской организации не сидели на месте: поехал один в Ревду — вспыхивала забастовка в Ревде; второй поехал в Миньярский завод — забастовка в Миньяре. Рабочие понимали смысл своего протеста — не дать выполнить хозяевам военные заказы, сорвать работу транспорта, обслуживающего нужды войны.
Малышев с Вайнером принимали у Давыдова связных из Кургана, из Верхней Туры, без конца печатали на гектографе листовки. На всех мелькали слова:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь! РСДРП. Екатеринбургский комитет».
«…Уже более двух лет, как льется потоком человеческая кровь… Миллионы разоренных жизней, калек и сирот — результат этой ненужной для народа бойни».
…Вошли Кобяков и Вессонов. Последний возбужденно сообщил:
— Слышь, братцы, внимание нам оказывают: в комитеты промышленные зовут…
Иван Михайлович отложил валик, встревоженный тем, что Вессонов с Кобяковым вместе.
— А ты обрадовался, Степан?
— А как же? Впервые… не погнушались…
— Не погнушались, говоришь? Этот военно-промышленный комитет обслуживает войну! Участвовать в нем — значит изменить делу социализма!
Вессонов впился взглядом в лицо Кобякова. Потом согласно кивнул Малышеву:
— Я понял, Михайлыч, все… И кое-что еще…
Давыдов вставил:
— У нас есть партийная директива: бойкот этих комитетов. Мы будем принимать участие в выборах выборщиков, чтобы легально разоблачать эти комитеты.
— А по-моему, — участвовать в них! — вступил в разговор Кобяков. — Рабочие группы в них будут организующим центром!
Давыдов сидел неподвижно, уткнувшись подбородком в грудь, сложив руки на коленях. Говорил медленно, от гнева перехватило дыхание:
— Это на предательство похоже.
— Будем на них опираться и возродим рабочее движение. Смотри-ка, начиная с войны, оно глохнет. Нет, я, например, войду в рабочую группу, — убежденно продолжал Кобяков.
Насмешливая улыбка скользнула по лицу Малышева, застыла в глазах.
— Это похоже на измену, Николай прав.
Кобяков ушел, хлопнув дверью.
Вайнер сердито проворчал:
— Считает себя умнее всех!
— Как все тупые и ограниченные люди, — вставил Давыдов.
— Надо очистить нам организацию от всякой швали!
— А мне вы дайте дело, да потруднее. Справлюсь я… — неожиданно заявил Вессонов, вскинул глаза на товарищей.
— Дадим, — ответили те.
Дома Иван рассказал Наташе о Кобякове — с насмешкой, о Вессонове — с гордостью. Они молчали. Нужно вывести, наконец, жену из этого состояния. Иван вполголоса запел:
Тяжело, братцы-ребята,
Тяжело на свете жить,
Зато можно ведь, ребята,
В вине горе утопить.
В утешенье нам дано
Монопольское вино.
Наташа спросила скупо:
— Откуда это?
— Пьяный пел.
Наташа видела, что муж после болезни все еще не оправился, бледен и худ.
— Посиди дома хоть вечер…
— К солдатам на плац надо, — сказал он, одеваясь. — Посмотрю… как там сегодня…
— Отдохнуть тебе надо. Взгляни на себя, серый весь.
Эта забота была неожиданна и приятна.
— Да что ты, я здоров, смотри! — Он схватил ее, закружил. — Видишь?
— А может, я с тобой пойду?
— Нет, Натаха, это сложно…
Он шел по улице и думал о том, что сегодня Наташа хорошая, прежняя, хоть какая-то тревога и живет в ней.
Моросил мелкий дождь, совсем осенний. Иван Михайлович удивился: «Разве уже прошла весна? А может, и лето прошло?» — И оттого, что жизнь такая стремительная, бурная ему стало весело.
На плацу был перерыв между занятиями. Солдаты не первый раз видели Малышева и сразу же окружили его, наперебой начали рассказывать:
— Утром здесь кто-то к столбу прибил фанерный щит, а на нем написано: «Долой самодержавие! Долой войну! Да здравствует революция!»
— Неужто? — удивился Малышев.
К солдатам бежал командир. Они оттеснили Ивана Михайловича к лесу, плотной стеной оградили его.
— Уходи, мы его задержим!
Снег дружно обложил город сугробами, облепил окна. Снова удивился Иван тому, что вот и зима подкралась незаметно.
«Изволите исподтишка нападать, сударыня? — шептал он, радуясь морозу, как радовался каждый год и теплу, и звонкой весенней капели. — Втихаря? А нам не страшно!» — Он сдвинул шапку на затылок, расстегнул пальто и бодро вытаскивал из суметов ноги.
«Мы вот завтра организационное совещание проведем… Уже приехали товарищи из районов. Обсудим итоги Циммервальдской и Кинтальской конференций. Изберем временный комитет по подготовке нашей местной конференции… Зима ли, осень ли, у нас все идет своим чередом! Трудно, но зато нам все ясно. Мы свою линию знаем!»
Ничто не напоминало так Фоминку, как зима: заносы, хруст снега под ногами, мороз — дыхание захватывает, ряженые, тройки на масленой. «А что, если и сейчас? Дать всем отдохнуть хоть час… снять напряжение, а? Если бы в лес! Встретить Новый год. Трудно достать лошадей? Да неужели наши орлы лошадей не найдут? Найдут…» — Решение окрепло: под Новый год по лесным дорогам жандармов не будет!
Малышев посмеялся над собой: осталось еще в нем ребячество, еще может вести разговор с зимой, как когда-то вел его с давно умершей Надеждой Половцевой, мечтать.
Встречные оглядывались на него с улыбкой. Вот и Вычугов широко улыбнулся ему.
— Слушай, друг Костя, организуй для нас завтра, под Новый год, пары три лошадей!..
— Для чего, Иван Михайлович? Не масленая ведь…
— Выедем к Деду Морозу. Новый год встретим…
Простое русское лицо Кости вспыхнуло от готовности помочь.
— Будет сделано, Иван Михайлович. Только, чур, я на одну пару — вместо кучера.
— Идет. Лошади чтобы — огонь, кошевки ковровы…
Подмигнув друг другу, «заговорщики» разошлись.
…Как раздобыл лошадей Костя, Малышев так и не узнал. Но лошади были и купеческие, и ямщицкие.
…Бубенчики на лошадях весело звенели. Одна пара за другой мчались по блестящей дороге.
Морозная ночь сияла, зажигалась звездами. Вокруг полного месяца кружилась пелена.
Иван ехал в первой кошеве.
Наташа ехала в последней. Сама правила.
Приникнуть бы сейчас к нему и молчать под серебряный звон бубенчиков, под быстрый скрип полозьев. Ехать и ехать, глядеть на звездное небо, на звездный снег.
Ели нахлобучили белые шапки, опустили отяжелевшие под снегом лапы, стояли завороженные. На фоне снегов видно, как из первой кошевы вывалился человек, прыгнул на лету во вторую, через какое-то время — в третью. Уши от шапки болтались, пальто распахнуто.
«Что они за игру затеяли?» — Наташа подалась вперед, ждала.
Снова из кошевы выскочил человек в распахнутом пальто.
«Да ведь это Ванюша!» — Наташе стало вдруг жарко. Скинув тулуп, она вытянула шею, чтобы не пропустить ни одного движения того, кто прыгал впереди из кошевы в кошеву.