– Генка Нюренберг? – перебил отец и опасно сверкнул глазами. На дела в школе ему заметно плевать, и это лучшее, о чем можно мечтать. – Что он забыл у вас в школе?
– Он перевелся к нам в этом месяце. – И с первого дня не переставал виться за Кириллом хвостиком. – Его школу скоро закроют на ремонт.
– Значит, подсуетился заранее? Я слышал, его задирают часто.
Кирилл кивнул. Есть не решался, пока отец говорит.
– Оно и понятно. От мамкиной юбки ни на шаг. Вот и вырос нежным, похожим на женщину.
Его въедливый взгляд прошелся по лицу: уперся в нос, затем в губы. Кирилл сжал рот в полоску, как бы давая понять, что чувствует его недовольство. «Да, именно так смазливо выглядит твой сын. Пялься сколько хочешь».
Мать тихо кашлянула в кулак. Отец скривился, словно этот звук как-то уязвил его, но Кирилл знал, что отвратен ему не случайный кашель, а собственный сын.
Однажды отец инициировал ссору с матерью на этой почве. Из их комнаты слышались шлепки и рев, что Кирилл вполне может быть и не от него. Спустя время, когда в четырнадцатилетнем сыне начала прослеживаться родовая черта Пеговых – чрезвычайно высокий среди сверстников рост, эта тема перестала быть актуальной, а мама из гулящей женщины превратилась в просто женщину.
Но Кирилл все равно с разной периодичностью ловил на себе эти немые подозрения. Отец считал, раз мужик из сына никакой, то пусть мозгами работает, хоть с поступлением проблем не будет. Вот Кирилл и работал, дотошно, до выработанного перфекционизма в учебе, по итогу получив обязанности старосты.
– Присматривай за ним тогда. – Свежая газета зашуршала в цепких руках отца. – С тебя не убудет, а я потом не хочу снова слушать нытье его папаши о том, какой его Генка хлюпик. Друзьям же помогать надо, да?
Отец, опустив взгляд на первую полосу, посмеялся сам над собой. Потому что отец Гены не был ему другом, а сам Гена не был другом Кириллу. Лицемерие тоже родовая черта их семьи.
Кирилл вернулся к еде (к размазыванию еды по блюду), а мама все-таки получила крепкий подзатыльник за пустой графин. Она сидела пристыженная с опущенной головой некоторое время, но вдруг посреди десерта зыркнула на Кирилла с блеском злорадства в глазах, так, словно, видела в его погибели последний для себя шанс.
– Кирочка, я слышала, – начала и замолчала на полуслове, чтобы заинтересовать отца; тот глянул на нее из-за газеты, – что ты водишь дружбу с Котовым Муратом. Милый, это правда?
«Правда. Как и то, что Котов был в моей комнате, сидел на моих вещах и полночи лежал со мной в одной кровати. Теперь можно я уйду к себе, наконец?»
– Нет, я не дружу с ним. – Его руки заметно тряслись и стали белыми как фарфор.
– Многие ребята видели вас вместе после школы. – Это был железный аргумент. Грудь сжалась, легким стало тесно. Господи, лишь бы отец не трогал руки. Завтра физкультура, в раздевалке ничего не скрыть. – У Мурата очень нескромная мать. Я так волнуюсь за тебя.
«Лгунья. Ты просто решаешь свои проблемы за мой счет».
– «Нескромная» – слабо сказано! – Отец жевал так яростно, словно мама Мурата серьезно мешала ему жить. – Чукча сифилисная. Давала всем направо и налево. Девчонку родила не пойми от кого. Ты ее хоть раз видел?
Кирилл сказал, что нет.
– Глухонемая, недоразвитая. И сын у нее с придурью, пьет, курит, слышал даже, что ворует. И какого хрена, скажи мне, ты водишься с этой падалью? У тебя своих дел мало, приключений захотелось?
– Нет. – Сердце в ушах все бухало и бухало по нарастающей.
Отец еще с раннего детства привил ему простую истину, и в такие моменты в ее правдивости не приходилось сомневаться. Мир делится на тех, кто бьет, и тех, кого бьют. Кирилл категорически не хотел быть вторым. Мать тоже – она на него больше не смотрела. Вечер обещал быть интересным.
Но все обошлось. Отец ограничился только ударом ладонью по голове. Наверное, его смягчили оценки в дневнике – все идеально, даже при огромном желании не придраться. За подобные косяки, когда репутация рисковала подмочиться, Кирилла в пятом классе таскали за волосы и прижимали лицом к тетрадям, но сейчас он вырос как в длину, так и в глазах учителей. После подобных трепок мама всегда приходила к нему в комнату, обнимала его, плачущего, говорила: «Все хорошо. Все хорошо. Ничего особенного не произошло, мой милый. Совсем-совсем ничего. Давай постараемся, ладно? Кирочка, ты же у мамы хороший мальчик, да?»
И он сквозь сопли и хныканье говорил, что да, он постарается, обязательно постарается, чтобы не огорчать больше мамочку. Ведь ей прилетало сильнее, чем ему. Нередко он маленький слышал болезненные вскрики и плач внизу в родительской комнате. В точности как сейчас. На часах почти полночь, и он на грани сна слушал, как отец колотит мать. Кирилл не собирался вскакивать с места, бежать вниз и заступаться. «Здесь же каждый сам за себя, да, мамочка?»
Временами Кирилл смотрел в глаза Гены и видел в них нескрываемый фанатизм с капелькой холодного расчета. Новенький угождал ему во всем: он выбрал подобную стратегию, ведь не мог быть тем, кто бьет, – телосложением не вышел, – вот и крутился как мог, чтобы не напороться на неприятности. Его не просто так за глаза называли Нюхачом: любопытный нос Генки вынюхивал буквально обо всем, что могло сыграть на руку и хоть как-то защитить. В будущем за эту опасную пронырливость Илья сломает ему челюсть, а отец скажет, что присматривать за Геной себе дороже, и накажет Кириллу больше не иметь с ним дел.
– Мне о-о-очень страшно у вас. Народу столько. – Генка сидел за одним столом, куксил лицо и пил из стаканчика Жени Зоркого. В столовой стоял привычный шум и душный запах тушеных овощей. Кирилл силился привыкнуть к нормальной еде, хоть и знал, что, когда отец уедет, мать снова начнет готовить одну траву. – У нас, знаете, в школе полтора землекопа училось. И все.
Генка специально строил из себя дурачка, потому что понимал: чем он глупее, тем с него меньше спроса. И тактика работала, весь класс принял новенького в первый же день, и у Кирилла заметно уменьшилось количество писем.
Женя Зоркий, один из самых известных и обеспеченных в школе, в начале стал для Генки заботливым братцем, сдувающим с него пылинки, а затем заделался защитником, в котором затюканный Генка так остро нуждался. Женя вообще темная лошадка: внук директора, активист, твердый ударник, когда-то выдвигал свою кандидатуру на роль старосты. У него куча связей и среди старшеклассников своя устоявшаяся компания. В далеком будущем Кириллу предстоит задуматься о том, что с таким влиянием Женя вполне мог отжать у Пыги лавры, но о стрелке почему-то никто из них не заикался, хоть подобная конкуренция и принесет кучу проблем школе.
– Чего там бояться? Обычные старшеклассники, такие же люди, как и мы. – Женя отдал Генке свой кекс. Кирилл молча надеялся, что когда-нибудь этот тошнотворный броманс развалится.
– У меня слишком сырые работы. У других, наверное, в сто раз лучше. А вдруг меня засмеют? – Генка все ныл.
У его подноса лежала папка с рисунками на выставку. Отличными рисунками, не такими уж и сырыми. Пусть Кирилл ничего не смыслил в рисовании, но его не покидала мысль, что Генка прибеднялся специально.
– Не нужно так переживать. – Кирилл ему медово улыбнулся. – Чем чаще будешь участвовать в жизни школы, тем скорее ко всему привыкнешь. Я рядом буду и, если совсем плохо станет, разрешаю подержаться за мое плечо.
Новенький кивнул несколько раз. К величайшему облегчению, Женя закончил есть и собирался сходить с ним в туалет. Стулья отодвинулись, заскрипели по полу. Кто-то окликнул Женю со стороны выхода. Тот, закинув рюкзак на одно плечо, озадаченно заозирался. К их столику прибежали двое мальчишек на год младше. Они торопливо поздоровались с Кириллом, затем обеспокоено попросили Женю выйти с ними в коридор, один даже вцепился в рукав его пиджака. Второй уставился на Гену так, словно догадался о чем-то неприятном, и задал вопрос.
– Ты же к нам недавно перевелся, да?
Гена нервно кивнул. Те двое приблизились к уху Зоркого, принялись о чем-то испуганно шептать. Женя молча и строго взял Гену за локоть, будто тот напакостил кому-то, и они вчетвером покинули столовую под вопросительным взглядом Кирилла.
На следующей перемене вся школа знала о скором переводе Лапыгина Ильи. А через урок появилась еще более неприятная подробность, из-за которой Генка принялся бледнеть и потеть от страха. Пыгу оставляют на второй год, то есть зачисляют в класс Кирилла. Вот так резко и абсурдно, посреди четверти. И один бог знает, до какой степени этот чокнутый закошмарил свою школу, раз меры приняли такие радикальные.
На выставку Генка не явился. Девочки сказали, он плакал в туалете. Кирилл извинился за его отсутствие перед организаторами и передал папку с рисунками в нужные руки. В аудитории, где базировался художественный кружок, находилось от силы человек девять, плюс Кирилл, плюс преподаватель, плюс две гипсовые статуи каких-то греков. Вокруг пахло жидкой известкой, было невыносимо скучно и неинтересно, но от старосты требовалось посещение подобных мероприятий.
На стенах висело множество показательных картин, куча аппликаций из лоскутов и даже парочка мозаик, кажется из битой керамики. Одна серия работ, выполненная в карандашной технике, зацепила живой динамикой. Кирилл долго смотрел на то, как люди на листах словно взаправду шевелились, кто-то махал руками, кто-то бежал за мячом, кто-то смеялся, а чьи-то волосы и одежду трепал ветер. Работы шли одна за другой, а в уголках неизменно значились две буквы: К. М.
Кирилл никогда бы не догадался, чьи это инициалы, если бы Мурат сам не подошел поздороваться. Он смущенно протянул плотный зернистый лист, где Кирилл узнал себя, расслабленно стоящего у стены. Мурат улыбался, словно все то время, пока они не виделись, он скучал и ждал повода вновь поговорить. Кирилл смотрел на лист в руке и думал о всех тех словах любви, что копились на его шкафчике и копятся сейчас, думал о том, что больше не видит в них ни