Но даже из этого древнего журналистского правила есть свое исключение.
– Он был знаменит, Эмма. Так что к черту правила.
– Да уж, знаменит! Я, например, никогда о нем не слышала.
И снова она заставляет меня оскорблять ее.
– А про Сильвию Плат[7] ты слышала?
– Естественно.
– А знаешь, почему ты про нее слышала, Эмма? Потому что она засунула голову в духовку. И этим прославилась.
– Джек, это не смешно.
– А в остальном она была просто еще одной талантливой, но невразумительной и непризнанной поэтессой, – продолжаю я. – Слава придает блеск смерти, но и смерть придает блеск славе. Факт.
Эмма беззвучно открывает и закрывает рот. Ей безумно хочется послать меня ко всем чертям, но она сдерживается, потому что это будет серьезным нарушением корпоративной этики и подпортит личное дело в остальном безупречной и перспективной сотрудницы. Я ей сочувствую. Честное слово.
– Эмма, дай мне время выяснить кой-какие детали о Стомарти.
– Выясняй, – резко отвечает она. – Но я все равно придержу двенадцать дюймов для рабби Левина.
Объявление о смерти – это совсем не то что некролог. Объявление о смерти считается рекламой, его сочиняют и оплачивают родственники покойного, а затем похоронное бюро рассылает в газеты – это входит в пакет предоставляемых услуг. Объявления о смерти обычно печатают шрифтом «агат»,[8] но они могут быть сколь угодно пространными и витиеватыми – газеты только рады продать рекламное место. Объявление о смерти Джимми Стомы отличалось краткостью. И отсутствием подробностей.
СТОМАРТИ, Джеймс Брэдли, 39 лет, скончался в четверг на Берри-Айлендс. Джим проживал в Силвер-Бич с 1993 года, был успешным бизнесменом, добрым прихожанином и активным участником местной общественной жизни. Он любил играть в гольф, ходить под парусом и плавать с аквалангом. Он собрал несколько тысяч долларов на восстановление коралловых рифов у Флорида-Киз и Багамских островов. Добрый друг, преданный брат и любимый супруг, он оставил безутешными жену, Синтию Джейн, и сестру, Дженет Стомарти Траш из Беккервилля. Панихида состоится во вторник утром в церкви Св. Стефана, затем последует краткая церемония на борту корабля около маяка Рипли – именно там, согласно воле Джима, будет развеян его прах. Родственники просят скорбящих воздержаться от покупки венков и сделать пожертвования в Фонд Кусто в память о Джиме.
Странно. Ни слова о «Блудливых Юнцах», ни слова о шести миллионах проданных дисков, ни слова о наградах «Эм-ти-ви» за лучшие видеоклипы, ни слова о «Грэмми». В списке его увлечений музыка даже не упомянута.
Возможно, этого хотел сам Джимми Стома; возможно, он старался забыть о своей разгульной молодости, и ничто, даже его смерть, не должно было воскресить прошлого.
Извини, приятель. Обещаю – больно не будет.
В телефонной книге округа нет ни «Джеймса», ни «Дж. Стомарти», но я нашел Дженет Траш из Беккервилля. Она сняла трубку после третьего гудка. Я представился и объяснил, в чем дело.
– Вы сестра Джимми?
– Да. Послушайте, не могли бы вы перезвонить через пару дней?
Итак, я ступаю на скользкую почву и начинаю объяснять – весьма деликатно, – что когда речь идет о некрологах, их или печатают сейчас, или не печатают никогда. Через каких-то сорок восемь часов никто в редакции не даст и хвоста дохлой крысы за вашего не менее дохлого брата.
И ничего личного. Таков уж мир новостей.
– Статья выйдет завтра, – говорю я сестрице. – Мне очень неудобно вас беспокоить, и вы совершенно правы, я мог бы взять информацию из архива, но…
Я даю ей время, чтобы она осознала весь ужас подобной идеи. Никто не заслуживает некролога из обрывков старых газетных заметок.
– Я хотел бы побеседовать с теми, кто был ему особенно близок, – напираю я. – Его смерть станет настоящим ударом для многих людей по всей стране. У вашего брата было много поклонников…
– Поклонников? – Дженет Траш меня проверяет.
– Именно. Я был одним из них.
Моя собеседница погружается в непроницаемое молчание.
– Джимми Стома, – не сдаюсь я. – Из группы «Джимми и Блудливые Юнцы». Ведь это он, так?
Его сестра тихо отвечает:
– Это было очень давно.
– Но люди его помнят. Поверьте мне.
– Что ж, это хорошо. – Голос неуверенный.
И я говорю:
– Объявление о смерти было… э-э-э… несколько суховато.
– При чем тут я? Я его даже не читала.
– Я хочу сказать, там нет ни слова о музыке.
– Вы говорили с Клио?
– Кто это? – вырывается у меня.
– Его жена.
– Ага. В похоронном бюро сказали, что ее зовут Синтия.
– Но все зовут ее Клио, – поясняет сестра Джимми. – Клио Рио. Единственная и неповторимая.
Когда я признался, что первый раз слышу это имя, сестра Джимми усмехнулась. Я слышал, как у нее в комнате бормочет телевизор. По-моему, «Встреча с прессой».[9]
– Лучше бы вам сделать вид, что вы знаете, кто такая Клио, – советует Дженет Траш. – Тогда она точно даст вам интервью.
Сестрица и вдовушка явно недолюбливают друг друга.
– А вы? – интересуюсь я.
– Боже, даже мое имя не упоминайте.
– Я и не собирался, – спешу заверить я, – просто я надеялся поговорить с вами. Задать пару вопросов. Мне страшно неудобно вас беспокоить, но сроки поджимают…
– Перезвоните мне, – говорит она, – после того, как выжмете все из Клио.
– У вас есть ее номер?
– Разумеется. – Она диктует мне номер, а затем добавляет: – У меня еще и адрес есть. Вы могли бы подъехать к ней домой.
– Отличная мысль, – соглашаюсь я, хотя вовсе не планировал покидать редакцию. За то время, что я буду ездить в Силвер-Бич и обратно, я смог бы взять аж пять телефонных интервью.
Сестра Джимми тем временем продолжает:
– Вы обязательно должны встретиться с Клио, если хотите написать нормальную статью. – И затем после паузы: – Впрочем, я не собираюсь учить вас вашей работе.
– Спасибо за помощь. Я хотел бы задать вам всего один вопрос. От чего умер ваш брат? Он был болен?
Она прекрасно понимает, что я имею в виду.
– Джимми завязал с наркотиками девять лет назад, – говорит она.
– Тогда что же произошло?
– Наверное, несчастный случай.
– Несчастный случай?
– Спросите Клио, – советует сестра Джимми и вешает трубку.
Эмма перехватывает меня у самых дверей редакции. Она почти на целый фут ниже меня; и неизмеримо коварнее. Обычно она подкрадывается незаметно.
– Тебе известно, что рабби Левин занимался дельтапланеризмом, и это в его-то семьдесят? Это хороший материал, Джек.
– Он случайно не сыграл в ящик на своем любимом дельтаплане? А, Эмма? Может, он разбился в лепешку о стену синагоги?
– Нет, – признает она, – он умер от инсульта.
Я пожимаю плечами:
– Ты сделала что могла, но я удаляюсь – спешу к вдове Стомарти.
Но от Эммы так легко не отделаешься.
– Мне больше нравится раввин.
Черт! Придется открыть карты. Я окидываю быстрым взглядом отдел и замечаю с некоторым облегчением, что все наши молодые да ранние звезды журналистики сегодня отсутствуют. Это самый большой плюс в работе по воскресеньям – здесь тихо, как в могиле. Эмма хочет отнять у меня мой материал? Что ж, пусть сама над ним парится.
А Эмма, благослови господь ее феминистскую душу, никогда не была репортером. Если судить по натужному синтаксису ее служебных записок, она и поздравительную открытку не сумеет набросать.
Ну, делать нечего.
– Джеймс Стомарти – это Джимми Стома, – говорю я.
Эмма хмурит брови. Она чувствует, что ей следовало бы знать это имя. Но она не собирается показывать свое невежество. Она молча ждет, пока я продолжу.
– Из «Джимми и Блудливых Юнцов», – подсказываю я.
– Ты шутишь!
– Помнишь их песню «Клинический случай»?
– Естественно. – Эмма слегка разворачивается и хищно озирает офисные закутки. Я знаю, что она задумала – отдать Стому другому журналисту и свалить на меня мертвого раввина.
Облом, Эмма. Кроме нас, здесь только одно живое существо – Гриффин, полицейский репортер выходного дня. Гриффину за шестьдесят, суровый тип – голыми руками не возьмешь. Эмма не властна над репортерами криминальной хроники. Гриффин поднимает голову и смотрит сквозь нее, будто она не более чем сигаретный дым.
Эмма хмурится, затем снова поворачивается ко мне:
– Самоубийство, да?
– Не угадала. Несчастный случай.
Скрепя сердце Эмма дает мне пройти.
– Двенадцать дюймов, – резко напоминает она. – И не больше, Джек.
– Вот как мы относимся к умершим рок-звездам, – сухо замечаю я. – Неужели лауреат «Грэмми», чья жизнь трагически оборвалась в тридцать девять, только этого и заслуживает? Дорогуша, уверяю тебя, в «Нью-Йорк Таймс» ему посвятят куда больше двенадцати дюймов.
Эмма возражает:
– Не в разделе же Смертей.
Я улыбаюсь:
– Именно что не в разделе Смертей.
Эмма мрачнеет:
– Не выйдет, Джек. Я не стану выбивать для твоей статьи место на первой полосе. Ни за что!
Господи, ну и клуша. «Таймс» никогда не поместит Джимми Стому на первую полосу – ему еще повезет, если его некролог будет первым в разделе. Но Эмма вся аж вспотела при одной мысли о том, что я сумею прорваться на свет божий. Несомненно, для нее эта ситуация – прямая угроза карьере, ибо одна из ее обязанностей младшего редактора – следить, чтобы я сидел в выгребной яме, без всякой надежды на спасение. Лучше моего пребывания в забвении может стать только мое увольнение по собственному желанию – желанию избавиться от общения с ними. Но этого они не дождутся.
Слишком уж тут забавно.
И я говорю Эмме:
– Ты могла бы упомянуть Стому на планерке – так, на всякий случай.
– Двенадцать дюймов, Джек, – строго повторяет она.