Не проходит и десяти минут после звонка Эммы, как из эпицентра событий на связь выходит Эван:
– Ага, да, это Чак.
Мы продумали сценарий заранее. Эван выбрал себе псевдоним «Чак» – ему показалось, что это имя идеально подходит разносчику.
– Заказ из Палмеро-Тауэрс, – говорит он. – Вы уверены, что номер квартиры 19-Г?
– Привет, Эван. Все в порядке?
– Э, проверьте еще раз, лады? – продолжает он. – Потому что дамочка говорит, что не заказывала сэндвичи.
– Клио дома?
– Ага.
– Прекрасно. Одна?
– Не-а.
– Значит, так, – говорю я. – Скажи ей, что твой босс проверяет заказ и что он тебе перезвонит. А я обожду минут пять, этого должно хватить.
– О'кей.
– Вешай трубку. Держи хвост пистолетом. И не задавай слишком много вопросов. Но постарайся запомнить все, что увидишь и услышишь.
– Послушайте, мэм, – говорит Эван на другом конце, – мой босс сказал, что проверит заказ и перезвонит мне. Какой у вас номер?
– Пять-пять-пять, – нетерпеливо отвечает голос Клио, – один-шесть-два-три. В чем проблема? Ты сказал, что мы ничего не заказывали? Это Лестер? Дай мне трубку…
– Извините, мэм, – говорит Эван, вежливо ее прерывая, а затем мне: – Босс, пишите номер: 555-1623. Правильно, квартира 19-Г, но это не ее заказ.
– Ты просто рожден для такого, – подбадриваю я его. Через шесть минут я набираю номер Клио.
– Чак слушает, – говорит Эван в трубку.
– Все путем?
– Ага. – А затем шепотом: – Она говорит по междугородному по другой линии.
Когда закончит, скажи, что мы все перепутали. Скажи, что заказ надо было отнести в 9-Г.
– Но теперь она хочет его оставить.
– Да ладно?
– Ara, она увидела фрикадельки и захотела есть. Что мне делать? Она дала мне полтинник.
– Черт, да оставь ей жратву.
– Точно?
– Эван, что бы сделал настоящий разносчик?
– Думаю, ты прав.
– И не забудь попросить автограф.
– Уже сделано, – рапортует он.
– Феноменально.
Да, такому на факультете журналистики не научат.
Пока Эмма едет ко мне, я вспоминаю, как в последний раз спал с женщиной. Это было в последнюю пятницу марта, пять месяцев назад – а кажется, что прошло гораздо больше времени. Карен из окружного морга. Она работает с моим приятелем Питом, патологоанатомом. Красавица Карен Пенски, у нас с ней было четыре или пять свиданий. У нее светлые волосы, и она почти одного со мной роста – бегала на длинные дистанции. Ей тридцать шесть, в этом возрасте умерла Мэрилин Монро. И Боб Марли. Но Карен на это было плевать. Она не верила ни в судьбу, ни в карму, ни в иронию судьбы. Каждое утро она видела смерть на столе в морге; для нее это была всего лишь работа.
Мы познакомились по телефону, когда я позвонил в морг, чтобы узнать причину смерти сенатора от штата Флорида по имени Билли Хьюберт, чей некролог я писал. Убежденный демократ Билли завершил свой земной путь в том же возрасте (семьдесят лет) и таким же образом, как и Нельсон Рокфеллер, знаменитый умеренный республиканец, – иными словами, в момент окучивания девицы, которая не была его законной супругой. И, как и любовница Рокфеллера, подружка Билли Хьюберта в спешке попыталась одеть его poit mortem,[90]что привело к трагикомичному результату. Владелец мотеля, не понаслышке знакомый с офицерами из местного отдела полиции нравов, не смог объяснить, как у мертвого джентльмена из номера 17 левый ботинок оказался на правой ноге, и наоборот.
Статья за подписью Гриффина с помпой была помещена на первую полосу. А мне осталось только сочинить некролог для публикации в следующем номере: он должен был быть немногословным – его все равно собирались поместить где-то в недрах газеты. Единственной «новостью» оставалась причина смерти Билли Хьюберта – вскрытие показало, что у него была аневризма аорты. Этот факт мне и сообщила красавица Карен, которая также любезно добавила, что на правой руке Билли была четко видна татуировка – рогатая прелестница, оседлавшая вилы, – такую красоту я просто обязан был воткнуть в некролог. Это плюс пикантное положение, в котором встретил свою смерть сенатор, затмили его заслуги перед Христианской коалицией, члены которой выразили свое разочарование в нем (и в «Юнион-Реджистер») посредством многочисленных электронных посланий.
Через два дня после публикации некролога мы с Карен встретились, чтобы пропустить по стаканчику. Она быстро врубилась в мою проблему и предложила сводить меня в морг с терапевтическими целями, но я сразу отверг это предложение. Она сказала, что если я побуду среди трупов, то смогу перестать «мистифицировать» феномен смерти. А я объяснил ей, что меня беспокоит не столько мистицизм смерти, сколько ее конечность. Ничто в покойницкой, за исключением разве что незапланированного воскрешения, не сможет излечить меня от беспокойства по этому поводу.
Я убедил себя, что меня влечет к Карен, потому что у нее ладная спортивная фигура и хорошее чувство юмора, но на самом деле меня заинтриговал мрачный ореол ее работы – она должна была записывать устные комментарии Пита и его коллег, производящих вскрытие. Я не представлял, как она спит по ночам с тучей кровавых подробностей в голове. Она же уверяла, что с работой в морге ей необычайно повезло – здесь хотя бы клиенты не могут пожаловаться. И должен сказать, если она и не была сама беззаботность, жизнерадостности и стойкости ей не занимать. Бог свидетель, она откровенно любила секс, то есть хоть что-то общее у нас все же было.
Так вот, значит, та самая последняя пятница марта… Сперва мы поужинали в рыбном ресторане на заливе Юпитера. Я не помню ни слова из разговора за ужином, а значит, вечер удался. После этого мы направились по А1А ко мне. Приехали. Я включаю проигрыватель. Начинает играть «Изгой на Главной улице». Музыка вызвала у Карен шквал отрицательных эмоций, а она, представьте себе, уже успела раздеться до нижнего белья. Мы – очень вовремя – стали обсуждать наши музыкальные пристрастия, и в итоге я сдался. «Стоунз» заменила Натали Мерчант,[91] которая, несомненно, обворожительна, если только вам, как мне в тот момент, не приспичило послушать «Блюз вентилятора».[92]
Наверное, нет смысла говорить, что выдающегося секса у нас в тот раз не получилось. Я отлично помню, как Карен вяло ерзала на мне под какую-то любовную балладу, в то время как я, снизу, отчаянно тосковал по бэкбиту. Ее симуляция оргазма оказалась настолько неубедительной, что я принял хилое содрогание за запоздалую реакцию желудка на устрицы в кляре, которые были безбожно пересолены. Таков вышел удручающий финал наших отношений, и на некоторое время я задвинул похоть в дальний угол.
А теперь ко мне едет Эмма, и я в спешке просматриваю свои диски, чтобы найти запись, которая понравится нам обоим, – так, на всякий случай. Фотография Анны больше не висит на холодильнике – надо полагать, я сам ее оттуда снял, не желая, чтобы Эмма подумала, будто я страдаю от неразделенной любви.
Едва я успеваю открыть дверь, она спрашивает:
– Эван звонил?
– С ним все в порядке, Эмма. Он цел и невредим.
Она порывисто заключает меня в объятия. Можно подумать, Эвана обнаружили живым после сорока ночей в гималайских льдах. Я мог бы и приревновать, но прекрасно понимаю, отчего Эмме так сильно полегчало: для амбициозного редактора среднего звена хуже убитого на задании журналиста лишь убитый на задании стажер.
– Мне хочется это отпраздновать, – говорит Эмма. На ней светлый хлопковый сарафан и сандалии. Сегодня ногти на ее ногах канареечно-желтые – тут уж любой бы внимание обратил.
– Тебе нравится «Ю-Ту»? – Я держу в руке диск.
– Знаешь, что мне действительно хочется послушать? Твоего Джимми Стому, – отвечает она. – Я просто умираю от желания узнать, что он там творил перед смертью.
Я показываю ей диски от Умного Малого Домми:
– Здесь примерно часов на двадцать. Я только начал.
– Ничего, – говорит Эмма. – У нас вся ночь впереди. – Она игриво улыбается и что-то достает из сумочки. Мое старое иссушенное сердце наполняется надеждой.
У нее в руках зубная щетка.
21
Хочу сказать пару слов про первый раз.
Я никогда не мог понять, что означают произнесенные в такой момент слова и можно ли им верить. Эмма отказывается давать намеки. Сам я шепчу тревожные нежности, в том числе один раз ловлю себя на неожиданном упоминании любви (это когда я целовал ее сосок!). Я ненасытен и жалок – конченый человек!
Эмма же остается спокойной и рассудительной, как колибри. В душе я утыкаюсь носом в ее намыленную мочку и спрашиваю:
– А это отразится на моей ежегодной аттестации?
– Цыц! Дай-ка мне бальзам для волос.
Позже мы стаскиваем одеяла и подушки с кровати и уютно устраиваемся в гостиной под звуки музыкальных головоломок с неизданного альбома Джимми Стомы. Через десять минут Эмма засыпает, а я медленно погружаюсь в двухголосый бэк-вокал песни под названием «Сделка», где говорится то ли о супружеской измене, то ли об отказе от метадона – по припеву судить трудно.
Вскоре я проваливаюсь в знакомый сон с Дженет Траш в главной роли. Мы с ней в похоронном бюро, где кремировали тело ее брата, только на этот раз мы смотрим на пустой обитый бархатом гроб. Во сне я подтруниваю над Дженет из-за ее веры в реинкарнацию, а она говорит, что нет ничего дурного в том, чтобы придерживаться широких взглядов. У меня в руках сковородка с жареной курицей, и я говорю, что, если Дженет права, мы поедаем чьего-нибудь реинкарнивованного родственника, может, даже моего папашу. Сон заканчивается тем, что Дженет со всей дури хлопает крышкой гроба мне по пальцам.
– Джек! – Эмма трясет меня за плечо. – Кто-то ломится в квартиру.
Я вижу, как поворачивается дверная ручка, и рывком сажусь. С того самого дня, как здесь побывал злоумышленник, я сменил старый замок и врезал еще два, но сердце все равно колотится как бешеное. Я вскакиваю на ноги и кидаюсь подпирать дверь своим телом; сто семьдесят семь фунтов голого веса и решимости.