— Будь спок, — смачно зевнув, отозвался певец. — Дверь за собой захлопни, дружище, и заглядывай почаще.
Глава 28. Пятница. Вечер
Около шести вечера в Управлении уже было пусто. Пятница, крайний день, чекисты тоже люди.
Кузнецов, ослабивший галстук, парился в своем кабинете, разглядывая журнал с гигантской вагиной на обложке.
— Эге, — прокомментировал Новиков, ища глазами, куда бы поставить портфель.
В Москве до чего уж привычные к чудачествам люди, а и то косились на замызганный предмет, потом на хозяина. На какой, мол, помойке, огрёб?
— Да уж, — отозвался Кузнецов, поворачивая журнал к себе обложкой. — Вот, понимаешь, героический дедулька принес. Говорит, в киоске купил рядом с метро. Спрашивает у меня: мы за это воевали, чтобы нам эту фигню внаглую показывали? Это что — намёк? И ты знаешь, я считаю — он прав. Капитализьм капитализьмом, а меру знать надо.
Говоря это, он и так и этак разглядывал обложку, разве что не цокал от удовольствия.
Не найдя ничего лучше, Новиков водрузил портфель на кузнецовский стол. Юрок аж подскочил, задохнулся от возмущения.
— Спокойно, — сказал Новиков, раскрывая портфель и вынимая мантию. — Вот, гляди, это я пальнул, здесь достаточно крови для анализа.
Демонстрируя, просунул палец в дырку.
Посмотрев на него, как на помешанного, Кузнецов сел.
— Портфельчик, между прочим, принадлежит серийному убийце, — объяснил Новиков, убрав мантию в портфель. — Изъят с места покушения. Поройся любопытства ради.
— Это что — из Чертанова? — уточнил Кузнецов.
— С Лялиного переулка.
— Ах, ты уже и на Лялином побывал, — понимающе сказал Кузнецов. — Пиво пил?
— Водку.
— Силен, бродяга. Ну ладно, время еще есть. Излагай, что произошло в Лялином переулке, а потом я тебя ушибу Чертановым. Или сразу ушибить?
— Попозже, — отмахнулся Новиков и, усевшись на стул, рассказал, как посетил певца до Моллюскова и после Моллюскова.
— Да, славно поработал, — выслушав его, изрек Кузнецов. — Эту вещицу надобно тщательно исследовать.
Без прежней брезгливости, заинтересованно полез в портфель, выгрузил на стол уже известные нам предметы. Открыл наружную молнию, нашел в кармашке билет в метро на десять поездок, из которых три были использованы, две сегодняшним числом. Спросил:
— Как, говоришь, этот стервец выглядел? Как упырь?
— Значит, был в маске, — ответил Новиков. — Зачем упырю ездить на метро, если у него крылья есть?
— Ты мне с упырями голову не морочь, — сказал Кузнецов. — И без них тошно.
Снял телефонную трубку, произнес тихо:
— Зайдите, есть материал.
Подумав, спрятал порножурнал в стол.
Стало тих-тихо, только шелестел кондиционер да где-то под потолком зудела муха.
— Тут Игорек Емелю прислал, — сказал Кузнецов. — Внедряется к Фадееву. Тот, между прочим, требует тебя отозвать.
«Емеля — это, поди, е-мэйл», — машинально подумал Новиков.
Вошел озабоченный сутулый очкарик лет сорока. Кузнецов кивнул на кучу барахла у себя на столе, попросил тщательно обследовать, особенно кровавые пятна на черном материале в районе пулевых отверстий. Последнее реально?
— Попытаемся, — расплывчато ответил очкарик. — Портфельчик тоже брать?
— Непременно, — сказал Кузнецов. — Везде наши пальчики.
Показал на себя и на Новикова.
— Как же без них, родимых? — скучно произнес очкарик, сгребая кучу в портфель. — Когда?
— Завтра к утру.
— Условия те же, Юрий Николаевич. Я один.
— Не обижу.
Очкарик ушел, понурив голову.
— Какой-то он снулый, — заметил Новиков.
— Будешь тут снулым, когда всю ночь ковыряться, — ответил Кузнецов. — Так вот, Андрюха, насчет Чертанова…
Два этих субчика, малохольный и широкоплечий, с которыми Новиков столкнулся в квартире Моллюскова, были не ментами, с ментами разговор был бы короток, а служили, увы, на Большой Лубянке в особом отделе Сапрыкина. Этим, собственно, всё было сказано. К обычным убийствам они привлекались редко, и как вышли на это в принципе заурядное дело, оставалось только гадать. Были, значит, какие-то веские причины.
Андрею бы не лезть на рожон, а дать деру, может всё сошло бы с рук, так нет, принялся козырять липовым удостоверением, набил морду самому Вениамину Шагалину — мастеру международного класса по боевому самбо. Ну и это бы ничего, хотя малохольный, он же майор Терентий Логус, запомнил номер удостоверения, а вдвоем они бы смогли составить достаточно сносный фоторобот, но эта тронутая Моллюскова, которая, оказывается, состояла на учете в психодиспансере, не просто ходила по квартире за чекистами, а тайно снимала их цифровой фотокамерой. Отключила, понимаешь, вспышку, и наяривала через дырку в кармане, как заправская шпионка, поди-ка заметь.
Однако же Логус, въедливый гад, заметил. Прямо перед уходом, когда за Шагалиным приехала скорая, которая, кстати, забрала и Моллюскову.
Что-то в кармане прибабахнутой бабы блеснуло, Логус хвать за карман, ну и так далее.
Короче, Андрей прекрасно вышел на пяти фотографиях, причем в двух случаях на фоне побитого Шагалина и распростертого Логуса. На фоне мертвого Моллюскова он получился неважнецки, поскольку был снят со спины, но одежда, силуэт были явно его.
— Вот так, Андрюха, — сказал Кузнецов и вздохнул. — Слава Богу, они не знают, кто ты есть на самом деле, но это, сам понимаешь, вопрос времени. А ребята они злопамятные, обиды не прощают. Кроме того, следователь Сергеев уже начинает мелькать в деле пенсионеров.
— Каким образом? — удивился Новиков.
— Не знаю, — ответил Кузнецов. — Ты когда звонил — представлялся как следователь Сергеев?
— Естественно.
— Ну вот.
— Не понимаю, — раздраженно сказал Новиков. — Не понимаю.
Глава 29. Пятница — глубокий вечер, а далее суббота
— А может, просто извиниться? — сказал Уханов.
Они сидели в номере Новикова: Уханов, Кузнецов и Новиков. Обмозговывали, что делать дальше, а заодно и ужинали. Точнее, наоборот.
— Подойти к Шагалину и подставить левую щеку, — фыркнул Кузнецов. — Толстовец Новиков. Слёзно так попросить: дай мне в рыло, товарищ, я был не прав.
— А что, он даст, — скучно заметил Новиков. — За ним не заржавеет. Потом ручонки скрутит и в кутузку.
Подошел к окну, принялся смотреть на ночную Москву, которая скрывалась в черном, подсвеченном разноцветными огоньками мареве. Чудный, всё-таки, город, эта Москва, неожиданный, никогда к нему не привыкнешь. Вроде бы пригляделся уже к улицам, которые каждый день топчешь, к пейзажу за окном, в котором над горбатыми крышами гигантскими ракетами торчат серебристые трубы ТЭЦ, прислушался к постоянному гулу машин, а пройдет дождичек, брызнет из-за туч щедрое солнышко, и в душе радость. Распирает так, что петь охота. Да и ночью бывает застучит вдруг ретивое, не давая спать, и обожжет мысль: парень, а ведь ты в Москве. Не где-нибудь в Анадыре или Кукуеве, а в Москве.
Откуда это, кто воспитал? Да никто, просто место такое, благодатью отмеченное. Вон церквей-то да монастырей сколько.
«Вот-вот, — подумал он, ухватившись за последнюю мысль. — Бросить всё — и в монастырь. Там-то искать не будут».
«Да нет, пустое всё это, — сказал он себе в следующую секунду. — Сначала надо дело выполнить. Самое простое — всё бросить и начать по-новой, будто прошлого не было. Не выйдет, братец, оно, это прошлое, назад потянет».
Обернулся, господа Уханов и Кузнецов, разомлевшие от выпитого и съеденного, клевали носами.
Хлопнув в ладоши, Новиков гаркнул:
— Что, господа офицеры? Не спится?
— Тьфу, урод, — проворчал Кузнецов, протирая глаза веснушчатыми кулачищами. — Я же без памперсов.
Уханов зевнул и сказал:
Куда кому? Транспорт ждет.
— Мне в Управление, — отозвался Кузнецов.
— Сдурел? — встревожился Уханов.
— Я там сегодня живу. Я там сегодня дежурный.
Вот так всегда — побазарили, поахали, поохали, а дело-то не решено.
— Так мне что — намыливаться обратно в Пензу? — спросил Новиков.
— Давай, друг, до завтра отложим, — произнес Кузнецов. — Утро вечера что? Мудренее. К тому же анализы подоспеют, глядишь — будет чем козырять.
— Я всё же склоняюсь к мысли, что не надо гнать лошадей, — сказал Новикову Уханов. — Нужных людей вы уже обошли, озадачили. Вот и работайте с ними потихонечку, особо не высовываясь. А с Сергеевым придется распрощаться, нету больше майора Сергеева. Будете, к примеру, Сероштановым.
— Почему именно Сероштановым? — угрюмо спросил Новиков.
— У меня как раз оформляется Сероштанов, легче просунуть лишний документик — другой.
— Ну, у вас там, в Думе, и порядочки, — изумившись, сказал Кузнецов.
На этом и разошлись.
А назавтра, где-то в семь утра, Кузнецов позвонил и бодрым голосом сообщил, что с кровью этого охламона, в которого вчера стрелял Андрюха, что-то не то. Какая-то она модифицированная, что ли, эта кровь, имеются лишние образования и избыток лейкоцитов.
— Лейкоциты, вроде, при раке бывают, — рискнул предположить Новиков, чувствуя, что отчаянно не доспал.
— Ага, белокровие, — подтвердил Кузнецов. — Свисток, между прочим, непростой. Свистит на частоте, вызывающей состояние прострации — с буковкой «т». Но и без «т» тоже верно. Наручниками пользовались, потерты, плетью пороли, на ней полно эпителия и, похоже, не с единственной задницы. Шило не поймешь зачем, очень острое. Таблетки — особая статья, в основе наркота, галлюциногены, а дальше куча непонятных примесей. Надобно испытать на крысах.
— Почему именно на крысах? — тупо спросил Новиков.
— Мышей жалко, — ответил Кузнецов. — А в портфеле, между прочим, таскали изъятые органы. Человечьи.
— Врешь ты всё, — сказал Новиков, которого начало подташнивать.
— Наука, брат, — Кузнецов крякнул и признался: — Мне самому противно, извини, Андрюха.
«Противно, так не говорил бы, — подумал Новиков. — Ишь ты: противно, а сам смакует».