— Посмотрите в окно, утописты, — сказала она резонно. — Того и гляди ливанет. Кроме того, всю ночь шел дождь, застрянем сразу, как съедем с трассы. И вообще — костер не разведешь. Ну её к шутам эту романтику.
И все, подумав, согласились, что да, ну её к шутам комаров-то кормить. Чем дома плохо? Тем более, что Андрей при параде.
Нет, ну я бы нашел ему спортивный костюмчик, возразил Ираклий. А воздух-то там какой, мечтательно сказала Катя. Давненько в пруду не купался, добавил Новиков.
Нет, поставил точку Ираклий, в следующий раз. И выедем пораньше, и всё, что нужно, подготовим, и вообще. Сегодня посидим дома, составим совместный гороскоп. Это очень поучительно, когда появляется новый человек.
Не будем описывать застолье, так как это занимает много места на страницах в желудке, а ежели кто из читателей не емши, то это просто вредно. Но одно можно сказать совершенно точно: Новиков был Катей очарован.
Часа через три старушенция-агрессор очухалась, пришаркала в столовую, грозно зыркнула на Новикова, но Нина Арабескова постучала по столу, привлекая её внимание, и четко, внятно произнесла:
— Бабуся, это Катин товарищ Андрей.
— Андрей, — послушно повторила старушка. — Следова…
– Нет, нет, об этом забудь, — терпеливо сказала Нина. — Всё, забыла. Что положить?
— Рыбку, смиренно попросила старушка. — И курочку.
Поев и не произнеся ни слова, ни разу не взглянув на Новикова, она вновь уединилась в своей комнате. Штирлиц бы сказал: «Гипноз, однако». Да, Нина Арабескова, энергичная полная дама с красивым несколько оплывшим лицом и при этом юмористка и хохотушка, даром внушения владела. Так же, как владела астрологией.
Именно она шутя составила гороскоп Андрея, на котором тот высветился, как последний цуцик. Между прочим, Ухановский Редутов ни на йоту не соврал, всё совпало.
— Катюша, — сказала на это Нина. — Я бы на твоем месте подумала.
Пририсовала к гороскопу еще какие-то значки, соединила их красным пунктиром и с удовлетворением добавила:
— Всё во благо, просто у этого парня тяжелая миссия. Но у него твердый характер, и он вписывается в наш уклад.
— Ура, — Катя зааплодировала.
— Гора с плеч, — сказал Новиков. — А то — как жук на булавке. Хоть камень на шею и в воду.
— Шутник, — внимательно посмотрев на него, заметил Ираклий. — Это хорошо, что шутник.
Глава 31. Воскресенье. Аскольд Шубенкин
От Арабесковых Новиков вернулся поздно, и звонить Уханову по поводу собственных фотографий на неведомом сайте не стал.
Утром, изучив снимки с помощью лупы, он засомневался, что это съемки сумасшедшей Моллюсковой. Рубашка похожа, но не та, их у него две в клеточку, купленные на одном лотке. Обе кремовые, одна в тоненькую зеленую клетку, другая в синюю, так вот в пятницу он был в первой, а вторую, которая на снимке, носил, дай Бог памяти, во вторник. Между ними была серая с двумя кармашками. Та-ак.
Теперь фон. Это без сомнения квартира Моллюсковых, лежит, естественно, убиенный хозяин. Всё почему-то в дымке, но с лупой разобрать можно.
Озабоченный Новиков к фотографу вполоборота, то есть сделал грязное садистское дело и ходу, пока никто не увидел. Ан нет, камера увидела, зацепила несколько снизу, как бывает, если съемка из кармана. И в этом нелепица, потому что в тексте сказано: фотографии произведены в автоматическом режиме.
А если в автоматическом режиме, то камера обычно устанавливается повыше, так обзор больше, но никак не на уровне пупка.
Ясное дело, за ним следили и при этом вели съемку из кармана, уподобившись сбрендившей Моллюсковой. Кстати, может именно они и научили бедную женщину щелкать через дырку в халате. Спрашивается, кто — они?
Теперь уже понятно, что Логус здесь ни при чем.
Итак, убив Моллюскова, преступник или преступники зафиксировали труп на пленке (флэш-карте), а далее сляпали довольно правдоподобный фотомонтаж со следователем Сергеевым в главной роли. Кстати, он, Андрей, известен им как следователь Сергеев и никак более.
Фу ты, от сердца отлегло, хотя и так было очевидно — туфта, навет, подлое очернение. Теперь всё можно по полочкам разложить перед тем же Ираклием, перед тем же Логусом, что на сайте — чистой воды фальшивка.
Но извращенный факт имел место, и Новиков позвонил Уханову.
Тот, несчастный, спал после вчерашней встречи в посольстве Монголии. Как известно, главная болезнь дипломатов — цирроз печени, теперь к дипломатам активно присоединилась и политическая элита.
Уханов был еще молод, и ему, чтобы вывести из организма токсины, достаточно было крепкого сна, утреннего душа и горячего острого завтрака. С возрастом возникнут проблемы, проецируемые на печень.
— Может, поэтому сейчас во власть принимают молодых? — подумал Новиков, слушая, как Уханов после дурного, какого-то птичьего «Аллё» покашливает и похмыкивает, прочищая горло.
— Это я, — выдержав паузу, сказал Новиков. — Прошу извинить за ранний звонок, но желательно встретиться…
Мы же тем временем перенесемся в одну из частных могучих клиник, всячески поддерживаемую и опекаемую Московской мэрией, поскольку здесь её члены проходили бесплатную диагностику на дорогущих импортных аппаратах и амбулаторно лечились от полового бессилия, ожирения, умственных и прочих внутренних расстройств. В лечении активно применялись гормональные препараты, о чем пациенты были заведомо уведомлены, а так как во всем мире гормоны стоят немалых денег, то никто особо не возражал. На халяву-то. Тем более, что эффект был разительный.
Но это так, к слову, экономность городских властей не входит в нашу тему. Мы отправимся в один из корпусов клиники, попасть куда обычному человеку совершенно невозможно из-за продуманной системы охраны. В экстренных случаях предусмотрена отсечка отдельных блоков здания с центрального диспетчерского поста — проходы наглухо перекрываются стальными щитами.
Хирург Анохин, могучий мужчина сорока с лишним лет, для удовольствия таскающий по вечерам штангу, электронным пропуском открыл дверь одной из палат. Его сопровождали помощник Зверев с чемоданчиком и санитар Кавлягин — детина под два метра ростом с волосатыми ручищами рубщика мяса. Все, естественно, в белых халатах, но у Кавлягина, которому главное не в разрезе пинцетом ковыряться, а в лоб засветить разбуянившемуся больному, утихомирить, рукава засучены.
На единственной в просторной палате кровати головой к забранному решеткой окну лежал человек с натянутой до глаз простыней. Спал.
— Прикован? — с опаской уточнил Зверев.
— Ага, — отозвался Кавлягин.
— А кто же простыню натянул?
— Да фиг их, этих обормотов, знает, — с сомнением сказал Кавлягин.
— Тэ-экс, — деловито произнес Анохин и пощелкал пальцами перед лицом спящего.
Тот мгновенно раскрыл глаза — желтые, волчьи, в которые лучше не смотреть.
— Как себя чувствуем? — ласково спросил Анохин.
— Благодарствуем, — тихим шипящим тенорком ответил больной.
— Посмотрим, что у нас, — сказал Анохин, отгибая простыню и обнажая живот с двумя полосками пластыря.
Тело у больного было поджарое с рельефными мышцами. Вообще-то по всем меркам он был тощ, но, чувствуется, невероятно вынослив. Кожа белая, незагорелая, лицо узкое, неинтересное, с легким загаром. Такого увидишь, не обратишь внимание, вот только что глаза… Однако, их можно опустить или надеть черные очки.
Запястья и лодыжки больного были прикованы к кровати, и это могло бы показаться странным, ведь человек судя по всему недавно перенес операцию. Может, чтобы, ворочаясь во сне, случайно не травмировал самого себя?
— Ну, тэк-с, — сказал Анохин и крепкими пальцами с треском отодрал от кожи пластырь.
Отогнул его вместе с желто-розовым от гноя и сукровицы тампоном. Живот у больного заходил ходуном.
— Спокойно, спокойно, — произнес Анохин, — разглядывая шов. — Что и требовалось доказать.
— Меньше суток, — заметил Зверев. — У иного и за месяц так не зарастает. Течет, понимаешь, подгнивает, смердит.
— Тьфу ты, — сказал Кавлягин. — Зачем добавлять-то, и без того тошно.
— Ну-ну, Александр, — урезонил его Анохин. — В нашем деле нет слова «тошно». Я думаю, можно уже и не закрывать. Олег Михайлович, голубчик, снимите и вторую повязку, обработайте оба шва, пусть подсыхают.
— Слушаюсь, — ответил Зверев, ставя на табуретку свой чемоданчик и открывая его.
Подготовил спирт, вату, подцепил пинцетом пластырь, принялся пальцами отдирать его, да что-то не подрасчитал, причинил пациенту боль. Тот тоненько, по-собачьи, взвыл, напрягся, пресс обозначился рельефными пластинами. Звереву бы подождать, а он, напротив, дернул, открыв сочащуюся рану.
— Черт, — сказал не ожидавший этого Анохин. С первой-то всё было в порядке, уже зарубцевалась.
Больной бешено заметался, и вдруг лопнул ремень на левой руке, потом на правой. Тощий сел в кровати, помогая себе руками, освободил ноги. Всё происходило как в убыстренной съемке, миг — и скованный до этого пациент оказался на свободе.
Ткнул Звереву кулаком в горло, тот упал, выпучив глаза и задыхаясь.
Внимательно, наклонив голову, Шубенкин посмотрел на Анохина, радостно осклабился, показав мелкие, заостренные, как у акулы, зубы и внезапно скакнул вправо к Кавлягину. Его он, наверное, посчитал более опасным, чем Анохина.
Молниеносно без размаха вонзил указательный палец в живот санитара. Тот, кажется, просто не увидел его стремительного перемещения, но и боли сразу не почувствовал. В растерянности поискал глазами, увидел перед собою ощерившегося дохляка, поднял пудовый кулак, чтобы вырубить оглоеда, как всех до этого вырубал, и завял, мешком повалился на пол.
Зато Анохин успел схватить табуретку (чемодан Зверева, звеня выпадающим из него содержимым, улетел в угол) и обрушить на макушку больного. Удар был жесток, пациент как раз поворачивал к нему голову, подбородок его находился над плечом, а металлическая табуретка тяжела. Вот так обычно и ломают шею.