Усадив Михайлова за стол для заседаний, Анохин выставил полупустую бутылку коньяка, наполнил стопочки и, усевшись напротив, спросил:
— Сколько вы в нашей системе?
— Вот уж три года, — ответил Михайлов.
— Оклад устраивает?
— Вполне.
— Зачем тогда задаете лишние вопросы?
Анохин откинулся на спинку стула и испытующе посмотрел на Михайлова.
Тот едва не поперхнулся обжигающим коньяком. Промямлил:
— Но, согласитесь, я должен знать своего пациента.
— Так-то оно так, — сказал Анохин и пригубил из стопочки, — Но вы, сами того не подозревая, задали краеугольный вопрос. Сколько у нас сейчас экспериментальных образцов?
— Один, — без запинки ответил Михайлов. — Плюс клоны.
— А сколько штатных чистильщиков?
— Представления не имею.
— А сколько чистильщиков владеют гипнозом?
Михайлов поднял руки — дескать, сдаюсь.
— Так вот, один образец типа Шубенкина заменяет полтыщи чистильщиков, — сказал Анохин. — А может, и тысячу, точно не знаю. Чистильщика можно убить, а образец, сами видели, способен к регенерации. Уловили?
— Что именно уловил? — уточнил Михайлов, поставив пустую стопочку на стол. — А-а, так вы хотите сказать, что из добровольцев мы с вами будем делать биороботов?
— Уловили, — Анохин одобрительно улыбнулся. — А из кого легче всего набрать добровольцев?
— Из тех, кого не хватятся родные и близкие. Действительно, всё просто, можно было и не спрашивать.
— Учтите, я вам ничего не говорил, вы сами дотумкали, — сказал Анохин. — Мне ведь тоже никто ничего не говорил, но за всем происходящим что-то да стоит, дорогуша. Так что, нас ждут великие дела. Вот за это и выпьем…
А Шубенкина между тем ломало. Всё, протыкая стены, росли ноги, потом руки, теперь вот, заполняя комнату, пухла голова. Впору хоть вой. Одно было хорошо и останавливало от опрометчивого шага расквитаться с жизнью — после таких ломок он вдруг приобретал какие-то не присущие ему ранее способности. Наверное, только через жуть, через боль достаются щедрые дары, которыми обделены обычные люди. Зато как приятно открывать в себе что-то новое. Он, хилый от природы, завидовал тому же Брюсу Ли в его умении уложить на землю любого ломтя и смотрел его фильмы с восхищением, открыв рот, но вдруг в один прекрасный момент оказалось, что он умеет делать то же самое, а в сочетании с гипнозом куда больше, чем то же самое. Не нужно даже было владеть искусством замедленной смерти Дим-мак, жертвой которого, как поговаривают, стал Брюс Ли. Стоило внушить приговоренному, что у него сейчас остановится сердце, и на этом крышка. Можно было до смерти напугать, что Головастиков сделал с Лисовым, можно было заставить истечь кровью, как того же гиганта-певца, или поперхнуться, как Родькина, и при этом пальцем его не тронуть, не оставить ни следа. Удобно? Еще как.
Шубенкин на своей кровати выгнулся дугой от долгой мучительной боли, и вдруг — финиш, отпустило. Он провалился в мягкий обморок, а через двадцать минут очнулся, полный энергии и желания что-то делать. Но что хорошего или плохого можно сделать взаперти? Разве что в туалет сгонять, благо удобства рядом. После туалета встал под ледяной душ, и стоял до тех пор, пока не окоченел.
Нет, всё это очень и очень глупо, будто пёс на цепи, у которого одна дорожка — вдоль проволоки, на которую цепь накинута. Право же, лучше бы память напрочь отшибли, превратили бы в зомби, которому что прикажешь, то и сделает, не моргнув глазом.
Дурак ты, сказал он себе, ты и есть стопроцентный зомби, тебе, дураку, что прикажут, то ты, болван, и будешь делать, ни о чем не думая. А потом ворошишь старое, кретин, вспоминаешь, как заставил лопнуть аорту у любимого когда-то певца. И ведь ни жалости, ни сострадания, только любопытство и холодная констатация, что это, оказывается, так просто — убить человека.
«Внимание, — услышал он не терпящий отлагательств голос, заставивший немедленно забыть всякие там рассусоливания на личные темы и безоговорочно подчиниться. — Задание на два часа ночи. Цель задания…»
Далее как обычно последовали детали ночной операции, мы же на этом Шубенкина, больше уже биоробота, чем человека, до поры, до времени оставим.
Глава 21. Фрак есть?
Пенза встретила Кислова низким серым небом и противным холодным дождем. Миновав привокзальный сквер с уже пожухшими, мокрыми деревьями, он, не торопясь, вышел на пустую Московскую, улыбнулся, вспомнив гудящую, как улей, переполненную народом и транспортом Москву, и пошагал к драмтеатру Луначарского. Улица была чиста, омыта дождем, а ведь раньше, говорят, грязи на ней было столько, что сверху, от Советской площади, аккурат до Фонтана люди запросто съезжали на санях. Было это очень давно, когда еще не было ни Советской площади, ни Фонтана, вернее, они как бы были, но назывались совсем по-другому.
Обогнув драмтеатр, Кислов вышел на Кирова, и через несколько минут уже открывал дверь своей квартиры.
На клацанье замка немедленно примчалась Юленька, кинулась обнимать колени. За Юлей в коридор вышла мама, потом отец, и пошла-поехала семейная идиллия с поцелуями, с расспросами, с обязательной котлетой под жареную картошечку, не той котлетой, что замораживается до минус восемнадцати и хранится в морозильнике годами, а настоящей, из говядинки со свининкой, с лучком и вымоченной в молоке булкой.
Короче, Фадееву Игорь позвонил где-то через полтора часа и сказал разнеженным разморенным голосом:
— Приветствую, Василий Гордеевич. Кислов. Я, стало быть, после обеда выйду.
— Можешь не выходить, — ответил Фадеев и замолчал.
— Э-э, — произнес Кислов, выждав паузу. — В каком смысле?
Фадеев вдруг весело заржал, после чего сказал довольно:
— Купился, купился, чекист. Отдыхай. Вечером «Сурой» едем в Москву, жду у десятого вагона. А завтра летим в Мюнхен, так что не забудь загранпаспорт.
— Как-то всё это неожиданно, — пробормотал Кислов. — Надолго?
— Думаю, за недельку управимся. Фрак есть?
— Нету.
— И не надо, — сказал Фадеев. — Напрокат возьмем.
— А как билет-то на меня купили? Спросил Кислов. — Без паспорта же не дают.
— Тебе не дают, а мне — пожалуйста, — ответил Фадеев. — Дорастешь до моих седин, тебя на поезд без паспорта будут пускать. Ну, ладно, шутки в сторону. Много барахла не бери, всё ждет в номере.
Повесил трубку.
— Опять ехать, — сообщил родителям Кислов и набрал номер Новиковых, которые оказались дома…
Визит к родителям Андрея оставил тягостное впечатление. Действуя гестаповскими методами, Загрицын до смерти напугал стариков (Андрей был поздний и единственный ребенок), подверг унизительному допросу, а потом, угрожая, заставил сдать пробу тканей. Главное, что они до сих пор были уверены, что Андрей погиб.
— Враньё, — ответил на это Кислов. — Я вчера с ним разговаривал, просто он в подполье. Так нужно. Он и от Кузнецова скрывается, а если выходит на связь, то с большой осторожностью.
— И что понесло? — тускло сказал Новиков-старший. — Жил бы и жил себе в Пензе-то. Москва не для нас, шебутная и бестолковая. Это уже Чикаго какой-то, а не наша столица.
По тону чувствовалось — Кислову он не поверил.
— Зря вы так, — мягко укорил Игорь. — Она сейчас еще лучше, чем была. А Андрей, скажу вам по секрету, неплохо устроился, получает большие деньги. Только позавидовать можно.
— Что ж тогда ни разу не позвонил, коль хорошо устроился? — резонно спросила Новикова. — Нет, Игорек, мы-то правду знаем.
— Ну, хорошо, — сказал Кислов, чувствуя, что переубеждать бесполезно. — Вы тому же Загрицыну, если спросит, говорите эту свою правду. Но на самом деле это не так. Вот вам Андрей велел передать.
Положил на кухонный стол сверток с двадцатью тысячами рублей и ушел, кляня себя за то, что не догадался взять у Андрюхи записочку для родителей. Но кто ж знал, что всё так плохо?
Кстати, деньги эти были остатком его командировочных, не растраченных в Москве, и Андрей никакого отношения к ним не имел, но всё равно было приятно хоть как-то помочь старикам…
В Москву они с Фадеевым отбыли в спальном вагоне в двухместном купе. Рядом ехал Сергей Пенкин, который Фадеева прекрасно знал, так что вечер выдался хоть куда — в дыму и пьяном угаре вагона-ресторана. Потом оказалось, что Пенкина как всегда обчистили, но обчистили весьма странно — из всего багажа пропали лишь концертный малиновый пиджак с серебряными блестками да трико с лампасами для посещения туалета.
Такие пассажи с Сергеем случались довольно часто, и он на сто процентов был уверен, что это происки фанатов, у которых от идолопоклонства заклинивает ум за разум. Какой дурак наденет на улицу пиджак с блестками и портки с лампасами? Какой козел будет принародно сморкаться в платок, который он спер у Джона Леннона, или надевать трусы, которые выкрал у Оззи Осборна?
Пенкин со своим скарбом занимал целое купе, которое халатно променял на ресторан, понадеявшись на двух своих охранников, разместившихся по соседству. Охранники, молодые лбы, рады стараться — улеглись по полкам, лапти кверху, и в момент уснули. Заходите, люди добрые! Как только самих не умыкнули?
Короче, обнаружив пропажу, Сергей завалился к соседям за утешением и ушел от них где-то в два ночи с ба-альшими мешками под глазами, а утром, в отличие от опухших, желтоватых, с блуждающими глазами земляков, был свеж и бодр, как огурец. Всё похохатывал над ними, хохотун такой, норовил ткнуть пальцем в живот. Но тут он, конечно, рисковал первым попасть под фонтан.
«Сколько ж вчера выдули-то? — думал Кислов, глядя на расшалившегося певца, который за несколько последних лет солидно раздобрел и чем-то стал похож на актера Смирнитского в роли Портоса, которого утолщали с помощью подушек. — В ресторане два, нет три пузыря на троих. Да в номере еще один. Нет, два. И третий Серега принес. Боже мой, по две бутылки коньяка, умереть можно».
Но худа без добра не бывает. На Новорязанской улице, примыкающей к Казанскому вокзалу, Пенкина и холуев, тащивших его скарб, ожидал минивэн, куда певец заманил и Фадеева с Кисловым. Якобы подвезти, Москву показать, а сам привез к себе домой и насильно приютил. И всё, думаете, ради чего? Страсть как любил принимать гостей. Не всяких, разумеется, какого-нибудь мордвина из Калдаиса не стал бы привечать ни за какие коврижки, а вот миллионера Фадеева и его личного юриста, из которого нет-нет да и выглядывал хитроватый чекист, с превеликим удовольствием.