С париком голова Новикова вытянулась вверх, но не шибко, в глаза не бросалось, цвет от родных волос практически не отличался, будем надеяться, что Жабьев не заметит. Бородка с усами были самое то, наверное потому, что изготовители ничего лишнего сюда не вмонтировали.
Инструкция содержала правила для дебилов по использованию спецпарика, оборудованного экранирующей сеточкой, и радиоустройством, работающим в автономном режиме. Всё это было хорошо знакомо, а вот майка-кольчуга порадовала. Это была новейшая разработка с использованием облегченных сверхтвердых материалов и аналогов не имела. Весила она не больше килограмма, можете сравнить с тяжеленным, делающим из человека пингвина, бронежилетом. Манжета с пистолетом надевалась на руку, стоило растопырить пальцы, как пистолет сам выскакивал в ладонь. Очень удобно, когда кто-то целится тебе в лоб. В принципе, всё могло пригодится, спасибо Уханову за теплую заботу, теперь бы самому не оплошать.
Ночью он спал неспокойно, всё в голову лезла какая-то лобуда, но утром принял холодный душ, основательно позавтракал и пришел в норму. На кладбище приехал на Ниссане и первым делом поговорил с нищими, которые, похоже, начали свыкаться с мыслью, что новичок и в самом деле теперь будет держать шишку, а потому вели себя без куража, после чего, переодевшись, встал на место Тараса у входа, и вдруг увидел на противоположном тротуаре Саню Гуцало. Тот, скукожившись в куцем черном пальтишке, разглядывал у одной из бабок искусственные цветы, а сам нет-нет да зыркнет в сторону Новикова. Но вот понял, что тот увидел, отвернулся равнодушно и побрел прочь по Большой Декабрьской улице. Далеко не ушел, остановился у ближайшего киоска. Его напарника Новиков пока не обнаружил, хотя нет, вот он, в полусотне метров. Молодой спортивный парнишка, которого, кажется, зовут Егор, с ним Новиков был знаком шапочно. Молодцы ребята, уже начали пасти, памятуя о том, что люди Жабьева надзирают за кладбищем и, естественно, за Новиковым.
Минут через пятнадцать они исчезли, и это тоже было правильно — нечего светиться, коли здесь всё в порядке.
В час Новиков пообедал у тети Фроси, которая кормить кормила, но посматривала на него, каждый день меняющего прическу и усы, с недоверием, потом распрощался с нищей братией и, оставив Ниссану во дворе напротив Центра Моды, поехал на метро к молодому да раннему Жабьеву. Машиной бы наверняка запутался, а на метро до проспекта Вернадского добираться каких-то тридцать минут и без головной боли.
Дом, указанный в Жабьевской визитке, располагался в глубине двора, на двери имелся стандартный домофон, но было еще рано, и Новиков прошелся туда-сюда, будто прогуливаясь от нечего делать, сам же в это время высматривал Гуцало с Егором. Да вот же они, в сереньком Пежо, который стоит себе в сторонке, но из которого просматривается входная дверь.
Всё, пора. Из замызганной коробочки домофона донеслось скрипучее «Говорите», Новиков назвался, и дверь открылась. Он вошел, обронив рядом с косяком камушек, который не дал двери закрыться, и пока поднимался на лифте на четвертый этаж, Гуцало с напарником проникли в подъезд.
В маленькой уютной квартирке помимо скрипучего пожилого хозяина находился полпред Жабьев, расплывшийся при виде Новикова. Прямо душка, миляга, помог снять куртку, проводил в комнату, усадил в кресло, вслед за чем спросил:
— Ну что, подождем?
— Кого? — насторожился Новиков.
— Да ваших друзей, — присаживаясь на край стула, ответил Жабьев. — Которые минуть двадцать парились в сером Пежо, а теперь подслушивают у дверей.
— Не понимаю — пробормотал Новиков, чувствуя себя неуютно. — Каких друзей? Я один.
— Да нет же, — участливо возразил Жабьев. — Они к вам еще приезжали на кладбище, только одеты были по-другому. Вы их видели, Андрей Петрович, видели.
Жабьев в шутку погрозил ему пальцем.
— Мало ли кого я видел, — вяло возразил Новиков. — Приехал-то я один.
В дверь пнули ногой, хозяин, ворча, пошел открывать, и вскоре в комнату, подталкиваемые сзади тощеньким озлобленным Шубенкиным, вошли Саня с Егором. Егор имел всего лишь внушительный фингал под глазом, лицо же Гуцало напоминало подготовленную к жарке отбивную, живого места не было.
— Саня, как же так? — жалея, сказал Новиков, помнивший, что Гуцало — хороший боец.
— В поворот не вписался, — прошамкал Гуцало, у которого шатались передние зубы.
— Молчи, гнида, — сказал ему Шубенкин и обратился к Жабьеву: — Вишь чо, коллега, удумали — скрутить меня хотели. Мало каши ели меня скрутить… Ну, давай, что ли, начнем, коллега, чего время-то тянуть?
И крикнул:
— Корнеич, тащи бандуру, клиенты созрели.
Ах, как хотелось в этот момент Новикову выпрыгнуть из кресла и по морде Аскольду, по морде, потом выхватить из рукава пистолет и разрядить обойму в мерзкого Жабьева, нет, Жабьеву хватит пары пуль, а остальные пять — в Шубенкина, который только и умеет, что убивать да калечить. Но он сдержался, не для того сюда пришел, чтобы на корню загубить дело.
— Сейчас, сейчас, — откликнулся из кухни Корнеич.
— Давай, Андрюха, — прошипел Гуцало и с разворота влепил ногой в ухо Аскольду, но тот даже не покачнулся.
Ответный удар был короток и убийственно силен — кулаком в многострадальный и без того уже расплющенный нос Гуцало. Новиков рванулся на помощь, однако не смог оторвать зада от уютного кресла, остался сидеть точно привинченный. А кресло, между прочим, было тяжеленное. Гуцало, пуская носом кровавые пузыри, медленно оседал на пол, и Новиков выхватил из рукава пистолет и выстрелил в Шубенкина. Пуля попала точно в лоб. Несчастный Аскольд закатил глазки и рухнул на спину.
— Я же говорил — вы всегда будете стрелять в Шубенкина, вздохнув, заметил Жабьев. — Это больно, но не смертельно, очень скоро он оживет и будет мстить. Пожалеете, Андрей Петрович.
Новиков вновь дернулся, пытаясь встать, и вновь ничего не получилось. Тогда он выстрелил в Жабьева. С полутора метров промахнуться трудно, однако он промахнулся, пуля впилась в стену в полуметре от головы полпреда. Новиков мог бы поклясться, что начинал свинец правильно — летел точно в цель, но потом какая-то сила увлекла его в сторону. «Как там — телекинез?» — подумал он вяло, выпуская пистолет, который послушно заскочил в рукав.
— Так точно — телекинез, — встав со стула и подойдя, сказал Жабьев. — Вы только не нервничайте, Андрей Петрович, а то наделаете глупостей. Паричок я с вас сниму, помешает-с.
Снял парк, кинул в угол и спросил:
— Хотите, мы начнем вот с этого молодого человека, с Егора? А вы посмотрите.
— Валяйте, — хрипло ответил Новиков.
Из кухни с тазом, в котором плескалась тяжелая, источающая пар зеленая жидкость, приволокся плешивый Корнеич. На шее у него висела резиновая трубка с пластмассовым мундштуком на одном конце и воронкой на другом. Водрузив таз на стол и вручив трубку Жабьеву, Корнеич вновь уплелся на кухню.
А Шубенкин, между прочим, и не думал оживать, наоборот — под головой его начала набухать кровавая лужа.
— Минуточку, господа, — сказал Жабьев, отвлекая внимание от Аскольда на себя. — Как вы думаете, сколько Корнеичу лет?
— Восемьдесят, — бухнул Егор, которого трясло.
— А это имеет значение? — спросил Новиков.
— Каждая действительность имеет значение, — ответил Жабьев. — Корнеичу скоро двести, а он всё еще на женщин поглядывает. Правда, уже только поглядывает. Ну, а мне сколько?
— Двадцать два, — сказал Егор, покрываясь испариной.
— Двадцать пять, — предположил Новиков, имея в виду далеко не юношескую рассудительность полпреда, хотя на самом деле тянул он именно на двадцать два, не больше.
— Семьдесят, господа, — произнес Жабьев, лучезарно улыбаясь. — А всему виной вот эта волшебная влага. Подойди, Егор, не бойся.
Сказано это было так властно, что Егор, забыв о своем страхе, подошел.
— Закрой глаза, открой рот, лицо вверх — приказал Жабьев.
Егор, зажмурившись и запрокинув голову, раззявил пасть, и Жабьев вогнал в него трубку, да так умело, что снаружи осталась только воронка.
Это было из какого-то дурного сна: юный чекист в неказистой курточке с рыбьим мехом на капюшоне, прогнувшись, стоит перед невысоким молодым человеком с совершенно бесцветным, невыразительным лицом второгодника, а тот, второгодник, вытянув губы трубочкой, льет в воронку, торчащую изо рта чекиста, маслянистую зеленую жидкость, которую кружкой зачерпывает из белого пластмассового таза. Льет безостановочно кружку за кружкой, но после пятой останавливается и жестом манит к себе Новикова.
— Я сам, — говорит Новиков. — Прямо из кружки.
— Так вы сожжете горло, — возражает Жабьев. — Это почище желудочного сока, который запросто съедает зубы.
— Вы хотите мне сжечь утробу?
— Помилуйте, Андрей Петрович, я не желаю вам зла. Вы нам нужны, вы нам дороги.
С этими словами он выдергивает из Егора покрытый слизью шланг и говорит Новикову:
— Ну же, смелее.
А Егор открывает глаза, хлопает ими и делается изумленным-изумленным, радостным-радостным.
Глава 4. Три заряда, сударь
Кресло, из которого он до этого никак не мог выбраться, мягко вытолкнуло его, а ноги сами понесли к Жабьеву.
— Закройте глаза, откройте рот, — услышал он, и воля покинула его напрочь.
Всё, что происходило с ним дальше, Новиков воспринимал смутно, пребывая в предвкушении какого-то торжества, какого-то праздника. Чрево приятно и благостно наполнялось нектаром, все клеточки обновлялись, а все болячки пропадали, мускулы наливались новой силой, новой энергией, и над белой пустыней, в которой он сейчас пребывал, символом несравненной чистоты всходило черное-пречерное светило. Свет его отныне должен был вести Новикова к истинным вершинам, по отношению к которым существующие были лишь жалким зеркальным отражением, к тому же нагло перевернутым.
Но вот магическая влага прекратила орошать пересохшую мамону Новикова, и он открыл глаза. Ах, как чудесно всё преобразилось в этом скучном сером мире. Рядом стоял брат-акробат с трубкой в руке, и прекрасное его зеленое лицо выражало умиление от того, что Андрей вернулся в лоно матушки-природы.