— Могут хватиться, — сказал Кислов. — Все же видели, что я с вами остался.
— Мало ли в Пензе поутру трупов находят, — усмехнувшись, произнес Фадеев. — Кто с дыркой в боку, как тот ёжик, кто изувеченный, а кто и вовсе без головы — не поймешь даже чей. Или отвезли, скажем, человека к его дому, высадили на Кирова, а у самого подъезда шпана до смерти исколотила его палками.
— От палки и от клюшки разный след, — возразил Кислов, чувствуя, как наплывает тоска. — Кроме того, я могу себя защитить, с чего это вдруг какая-то шпана сумеет исколотить меня палками? Скорее, это я её отметелю за милую душу. Неувязочка, Василий Гордеевич.
— Уверяю вас, любезный Игорь Анатольевич, всё сойдется, — сказал Фадеев. — И следы сойдутся, и шпану поймают, которая во всем признается, а так как вы паренек накачанный, то пусть их будет, скажем, пятеро. Нам, татарам, всё равно. Какие-то просьбы перед смертью? Покурить? Может, женщину либо, напротив, мужчину? Передать что-нибудь тому же Новикову или Кузнецову? Либо сразу Уханову. Ну же, говорите, Игорь Анатольевич, не тяните волынку, спать охота.
— Глупая затея, — ответил Кислов, понимая, что еще чуть-чуть — и он сам, без всяких клюшек для гольфа отдаст концы от холода. — Лопатину уже всё равно, а у нас одни неприятности. Главное, что воз и ныне там.
— Закройте дверь, — сказал вдруг чернобородый Петров. — Пора заканчивать.
Прозвучало это как последний удар колокола. Лязгнула стальная дверь, теплее не стало, но исчез пронизывающий сквозняк. Вот почему пальто и куртки — эти сволочи специально открыли дверь на улицу.
— Вы уверены? — уточнил Фадеев.
— Вполне, — ответил Петров. — В конце концов, мне отвечать. Два трупа — это, знаете ли…
Прозвучало весьма двусмысленно, с намеком на надежду, однако в следующую уже секунду Кирхгофф, отбросив глухо стукнувшую о цементный пол клюшку, выхватил из-под пальто кинжал и, посмотрев в глаза Кислову, занес над заходившей ходуном грудью. «Черт, не хочу», — подумал тот и удивился тому, что ничего пока не произошло.
— Вы, — сказал Кирхгофф, передавая кинжал Фадееву.
— Извольте, — ответил Фадеев и ловко перерезал веревку, после чего помог окоченевшему Кислову сесть на жестком ложе, снял свое пальто, накинул на плечи.
Пальто было теплое, но Кислов никак не мог согреться.
— А ритуал? — спросил вдруг Форгерон. — Или посвящение завтра?
— Не всё сразу, господа, — сказал Петров, — не всё сразу. А, впрочем, что тянуть, давайте сейчас.
В Кислова, который после всех треволнений обмяк, влили стакан коньяку, и он совсем перестал соображать. Видел, что что-то с ним делают, поворачивая сильными руками голову то вправо, то влево, шепчут непонятные слова, заглядывают в глаза, отчего вдруг в памяти оживают старинные, не из нашего века картины, а гортанный язык той эпохи становится понятным, тот самый язык, на котором перед этим разговаривали посвященные, тот самый, черт его дери, язык, который не смог расшифровать дешифровальшик. Потом Петров как в масло всадил кинжал в грудь лесника и помазал вымаранным клинком лоб, глаза и губы зачуханного Кислова. Тот захотел сплюнуть, но ему жестом показали: не моги.
Над ним колдовали еще минут пять, а он безвольно думал: «Ритуалы, кровь. Язычники? Секта. Может, всё-таки масоны? У них во время посвящения вроде кого-то режут. Или не режут? Вляпался ты, браток, по самую сурепицу. Во имя чего? Во имя славного героя трудовых будней Уханова? Что есть наша главная цель и главная задача? Нет, не высадить на Марс нашего космонавта и не спионерить у американцев секрет вечной резины для покрышек. А главная цель и главная задача — это фуфло. Фуфло в собственном соку за рупь тридцать. Нету нынче ни цели, ни задачи, живи как хошь, надувай кого хошь, главное — греби к себе, три к носу, никто тебе пальцем не погрозит. Захотел в масоны и дуй себе в масоны, ежели пустят. Ну а уж теперь, раз пустили, жди перемен, это и есть мировое правительство. Что ни делается, всё к лучшему».
Вот так он успокоил себя, и к этому же времени закончилась и кампания, поименованная отчего-то посвящением. Что же это за посвящение, когда ты нетрезв и к тому же не знаешь, во что именно тебя посвящают?
Фадеев вновь налил вина из оплетенной бутылки, но на этот раз оно было красным, как кровь и вином не пахло. Впрочем, нет, выпив, он почувствовал его крепость и аромат. Даже водка после самогона кажется водичкой, а тут вино после коньяка.
Странное дело, он отрезвел, почувствовал в голове ясность, в членах резвость, захотел есть. В пальто было тепло, даже жарко.
— Теперь я кто? — спросил Кислов.
— Ученик, — ответил Фадеев.
— А вы с герром Кирхгоффом кто?
— Пользуясь терминологией Михаила Афанасьевича Булгакова, мы с ним мастера. Не напрягайся, Игорь, это не самая высшая ступень, зато почетная.
— Поэтому вы в пальто, а другие в куртках, — сказал Кислов.
— В чем-то ты прав, ученик, различие должно быть и в одежде, — ответил Фадеев. — Ну, ладно, хватит базарить, ты ведь хотел поесть. Вернемся к ужину.
— Последний вопрос, — поднимаясь, сказал Кислов. — Этого беднягу вы оставите здесь?
Кивнул на труп.
— Не домой же тащить, — в прежней уже своей хамской манере отозвался Фадеев. — Его найдут зарезанным где-нибудь на «Тропе Здоровья». Там часто режут.
Глава 14. Откровеннейшая чушь
Кузнецов сколько мог задерживал арест Егора Плетнёва, но дело было слишком серьезным, и на следующий день после убийства домашнее заключение сменилось камерой СИЗО, причем Сапрыкин, ехидствуя, настоял на камере самой вредной, где ожидала своей участи парочка педофилов-наркоманов.
Ребятишки эти с черепами неандертальцев тюремный опыт уже имели, а потому знали, как приструнить новичка из любимых народом органов.
Но всё по порядку. В камере было невыносимо жарко, поэтому ходили в трусах. Кроватью служил здоровенный, в треть комнаты, деревянный настил, на котором запросто уместилось бы десять человек. Ни матрацев, ни простыней, ни подушек не полагалось, спи так, а утром вместо зарядки выколупывай из себя занозы.
Прежде всего, сокамерники указали Егору его место — рядом с парашей. Тот пожал плечами и лег рядом с парашей, но оттуда так смердело, что он перебрался в угол к выходу. Э-э, нет, сказали педики, рекомендуем вернуться, иначе ночь длинная, всякое может случиться. Сегодня дежурит сержант Лавров, а ему по фигу, когда кто-то в камере орет. Они были огромные, эти неандертальцы, в тюряге занимались штангой, там же приохотились обходиться без женщин и уже не понимали, зачем эти бабы нужны, то есть повернутость у них была стопроцентная. Не перейду, хоть ты тресни, возразил Егор, который рядом с неандертальцами смотрелся подростком.
Они подошли, взяли его за руки, за ноги и, раскачав, перекинули к параше. Шмякнувшись о жесткий настил, Егор решил — хватит, после чего встал и ринулся на педиков, но вскоре понял, что силы не равны. Мышцы у ребятишек были железные, непробиваемые, реакция приличная, скорость тоже, руками махали, как бешеные, только уворачивайся, к тому же их было двое и оба работали слаженно. Короче, сломали они Егора, после чего наизмывались вдосталь.
Кто-то за дверью наблюдал в глазок за происходящим, похмыкивал, похохатывал, но и не думал пресечь. Именно это, что какая-то сволочь видит его унижение и позор, больше всего угнетало Егора. На чужой роток не накинешь платок, теперь всё Управление будет об этом знать, и в тюряге, куда его непременно упекут, тоже об этом узнают, и станет он, бывший чекист, который звучит гордо, предметом удовлетворения похоти для всякой тюремной швали. Только и остается что удавиться.
Потом он, скорчившись, лежал на заносистом полу у вонючей параши, а эти два слона, молотя погаными своими языками всякую похабень, резались в очко. Слава Богу, не приставали.
На обед дали жиденькие щи и кашу с растительным маслом. Поев, Егор забылся, а проснулся оттого что один из педиков мочился в парашу и брызги летели на него, на Егора, но теперь это было всё равно.
— Давай, сдобненький, — сказал ему второй слоняра ласково, — снимай трусики…
С вечера еще он задумал проснуться глухой ночью и по очереди передушить спящих извращенцев. Хороший каратист смог бы это сделать, не поднимая шума, но Егор, как оказалось, таковым не был, хотя и брал призы на татами. Силенок, что ли, не хватило одолеть двух уродов. Действовать придется аккуратно, пережимая сонную артерию, но тихо-тихо, чтобы не проснулся второй. О последствиях Егор не думал, желание было единственное: отомстить, покарать и тем самым очиститься от скверны. Так и так придется отвечать за убийство товарища, вот это получилось глупо и этому нет оправдания, а что двумя подонками на свете будет меньше, за это ему, Егору, должны сказать спасибо.
Ночью, однако, во сне к нему пришел Саня, сел рядышком, привалившись спиной к параше, и потирая белыми пальцами черную рану во лбу, сказал: «Не вздумай. Ты теперь зеленый братец, утром за тебя заступятся, а к обеду уже выпустят». «Тошно мне, — пожаловался Егор. — Такое унижение». «Главное, что жив, — сказал Саня. — Не ты блудил, так что греха на тебе нет. Жив и без нового греха — это основное». «Ты мой грех, — возразил Егор. — Как я мог?» «Опять же не по своей воле, — сказал Саня. — Кто заставил тебя это сделать, тот и выпустит тебя отсюда. Не волнуйся, я простил».
Егор проснулся с бьющимся сердцем и увидел там, где только что сидел Саня, бледное тающее облачко. «Значит, и правда был», — подумал он, не замечая яркого бьющего в глаза света. Охранники и не подумали на ночь выключить забранную решетчатым плафоном двухсотсвечовую лампочку…
В десять утра в кабинет Кузнецова вошел очень высокий статный человек лет сорока с красивым мужественным лицом и представился Башкировым Макаром Алексеевичем. Был он в длинном черном пальто с белым шарфом, в руке держал черный котелок, который смотрелся весьма странно, ибо не носят в наше время котелки. Последовав приглашению, сел на стул, выжидательно посмотрел на Кузнецова.