Ах, как хотелось Новикову узнать правду, но он решил не гнать лошадей, пусть успокоится, а там сам расскажет.
— Куда? — переспросил он. — А черт его теперь знает — куда. Поехали, что ли, к Тарасу, выпьем…
На квартире у Тараса Егор был впервые.
— Твоя? — спросил он, кивнув на висевшую в коридоре куртку с капюшоном.
— Чужая, — ответил Новиков, раздеваясь. — Жил тут до меня один длинный парень, друг Тараса, да сплыл.
— До тебя? — переспросил Егор. — Это что, теперь всё твоё?
— Моё, — ответил Новиков, проходя на кухню и вынимая из шкафчика початую бутылку коньяка. — Пить будем это.
— Везёт, — сказал Егор, подходя. — А я с мамой, папой. Они в одной комнате, я в другой, всё лучше, чем в коммуналке.
— Ты это к чему? — спросил Новиков, ломая в тарелку белый шоколад, из которого торчали крупные орехи.
— Двушка меняется на однокомнатную квартиру и комнату в коммуналке, — сказал Егор и, помолчав, добавил: — До сих пор ощущение, что за нами гонятся.
— Кто гонится, братец? — Новиков принялся открывать пресервы с малосольной форелью.
— Башкиров с этими двумя оглоедами, — ответил Егор и выдохнул, как перед прыжком в ледяную прорубь. — В Башкирова-то, поди, всю обойму выпустил?
– Да, такого мамонта завалить трудно, — сказал Новиков, разливая коньяк по стопкам. — Давай, чувачок, выпьем, а потом пообщаемся. Идёт?
— Идёт, — согласился Егор.
Ну вот, сам созрел. Бывает ведь и так, что от пережитого человек замыкается, слова клещами не вырвешь.
Егор выпил стоя, по-гусарски, крякнул вместо закуски и начал говорить.
Короче, двое этих орлов, Лукич с Мефодичем, какое-то время вели себя мирно, если не считать, что, съев маслину, каждый считал долгом кинуть косточку в Егора. Выхлебают по стакану водки, сожрут по маслинке, а косточку в Егора, да так метко, то в глаз, то в ухо, то в лоб. Но это ладно, не смертельно, всегда можно расквитаться парой ударов — под ложечку и в нос, чтобы умылись кровавыми соплями.
Однако, потом началось наваждение, как тогда, с Жабьевым, когда ни рукой не двинуть, ни ногой, а Жабьев делает с тобой, что хочет, и пуля Новикова летит мимо его черепа, и Шубенкин вдруг восстает из мертвых, одним словом — полнейшая чертовщина. Но здесь было малость по-другому, потому, наверное, что Жабьев всё-таки маг посильнее Лукича с Мефодичем, как бы те ни пыжились.
Руки-ноги, стало быть, онемели так, что пистолет чуть не выпал, а сами они, Лукич с Мефодичем, начали этак телепаться в воздухе, выходить из своих рамок, тянуться к Егору, не выходя из-за стола. Встали оба и тянутся, тянутся, Всё ближе, ближе, вот уже морды их гнусные рядышком совсем, прёт перегаром и гнилыми зубами, а у Мефодича на носу гнойный прыщ, который того и гляди лопнет. У Лукича же, вот страхи-то, зрачки вертикальными щелочками, как у кота. Пасти разинули, а оттуда змеи как высунутся, тут Егор, опамятовавшись, и начал стрелять.
Все эти дутые морды, прыщи, змеюки вдребезги, оттого и кровища по всей комнате. А эти уроды, значит, вернулись в человеческий облик, повалились на стол.
— Думаю, это было внушение, — выслушав его, сказал Новиков.
— А кровища? — отпарировал Егор. — Вот то-то. Давай теперь ты.
— И всё же, согласись, страх у тебя много раньше начался, — сказал Новиков. — А потому ты, Егор, стал сильно внушаем. Вот у меня никакой чертовщины не было, вполне нормальный разговор. Я и не собирался стрелять, но, сам понимаешь, обстоятельства вынудили, иначе бы этот мамонт меня затоптал.
— И всё?
— Всё.
— Хоть что-то выудил? — спросил Егор.
— Выудил, — вздохнув, ответил Новиков. — Садись, чего маячишь? Отдохни, потом на кладбище рванем, нужно с Тарасом пообщаться.
Видели бы вы лицо Егора, когда он услышал про Тараса. С таким лицом участливо переспрашивают: «На кладбище? Может, сразу в дурдом?»
Глава 21. Запчасти
Панкрат, дежуривший на золотом посту, то есть у ворот, сказал обрадовано:
— Ну, слава Богу, отпустили. Думал — всё, вижу в последний раз.
— Я и сам так думал, — ответил Новиков и потрепал его по плечу. — Не удивляйся, если я завтра и послезавтра не появлюсь. Обстоятельства, брат. Пойду переоденусь и схожу к Тарасу.
— Тебе не страшно? — спросил Панкрат.
— Что именно?
— Да вот, с мертвым общаться. И вообще. Мерси.
Последнее относилось к щедрому подношению, которое сунул ему в руку человек с очень знакомым лицом, частенько мелькающим на телеэкране. К сожалению, он не представился. Депутат какой-нибудь, или адвокат, или политолог.
— С живыми страшнее, — ответил Новиков и улыбнулся…
Но вернемся назад, в квартиру Башкирова, к тому моменту, когда из встроенного шкафа, пыхтя и грозясь, вылез грозный абрек, приятель голой Даны. Был он коренаст, с ручищами и ножищами борца вольного стиля, сквозь расстегнутую рубашку проглядывала мощная волосатая грудь, на которой болтался гладкий золотой крест.
Абрек этот, которого звали Вираб Гаспарян, слышал, как захлопнулась входная дверь, и прекрасно понял, что онанисты, за которыми он гнался, ушли так, что не догонишь, но возвращаться к Дане не спешил. В квартире было тихо, а значит безопасно.
Но, сделав шаг к коридору, он понял, что здорово ошибался. Ибо увидел в коридоре слоновьи ноги Башкирова, а потом, выйдя в коридор, и самого Башкирова. Тот был недвижим, однако глаза его были открыты, и это были глаза не мертвого человека. Не живого, и не мертвого. Рубаха в крови, во лбу дыра, горло прострелено, значит всё-таки дохлый. До бизнеса Вираб поработал в боевиках, повидал мертвых людей, здесь его было не провести, потом, насшибав бабок, переехал в Москву, купил квартиру, выдал себя за спортсмена Гаспаряна, но это уже так, к слову, главное же, что таких покойников он еще не видел. Смотрит, и всё тут.
Когда же он, тертый калач, обнаружил в гостиной еще два трупа, то понял, что пора делать ноги.
Именно в этот момент, когда он понял, щелкнул замок и дверь в квартиру открылась. В проеме возник худощавый молодой человек, который принялся принюхиваться и хищно поводить головой.
Вираб, который в юности занимался борьбой и запросто загибал салазки будущему чемпиону Гаспаряну, чью фамилию потом присвоил, этаким свирепым кабаном помчался на выход, понимая, что если юноша не освободит дорогу, то одним трупом будет больше, но в метре от худощавого вдруг потерял всю скорость, забуксовал, бешено работая ногами, потом, обессиленный, поводя боками, пал на колени.
— Ай-яй-яй, — сказал Жабьев, а это был именно он. — Насвинячил и дёру? А прибирать?
— Нэ я, — глухо прорычал поверженный абрек, мотая тяжелой курчавой головой. — Я тут случайно, гнался за грабитэлями.
— За грабителями, говоришь? — переспросил Жабьев, присаживаясь рядом на корточки. — Они что, здесь грабили?
— Нэт. Убивали. Грабили они мэня.
— Сядь, дорогой, — ласково сказал Жабьев. — Что ты стоишь на карачках, как баран? Опиши грабителей.
Гаспарян сел на пол. Ему было не грустно, нет, ему было тошно, так тошно, что хотелось выть. Какой-то дохляк заставил встать на колени, и ведь сил нету, чтобы размазать его по стене.
— Я их нэ видел, — ответил он. — Но они залэзли через шкаф.
— И сюда ты попал тоже через…, — подсказал Жабьев.
— Шкаф, — закончил Гаспарян.
— Бойся шкафов, — сказал Жабьев, как припечатал. Как клеймо поставил. — И катись-ка ты колбаской по Малой Спасской. Вон из белокаменной, шакал.
Не подумайте только, что автор какой-нибудь расист и с помощью персонажа расправляется с населившими Москву южными народностями СССР. За Жабьева автор не в ответе.
Гаспарян крабом выметнулся вон и спустя три минуты уже колотился в собственную дверь. Молча, не отвечая на расспросы белокурой Даны, собрал чемодан, покидал туда деньги и был таков. Как будто клизму вставили человеку, так торопился, знал, что страшный дохляк везде достанет, если ослушаешься.
Тем временем Жабьев, посвистывая, расхаживал по квартире Башкирова, этак небрежно, мимоходом наводя порядок. Там протрет стену особой салфеткой, там поднимет опрокинутый стул, там посыплет кровавое пятно специальным порошком. Перемыл посуду, пересадил трупы на диван, и вскоре квартира вновь блистала чистотой.
— Что же с вами, бедолагами, делать? — сказал он, усаживаясь напротив покойных своих товарищей.
— Вот ты, Макар Алексеевич, — обратился он к Башкирову, у которого глаза были пугающе живые, хотя и смотрели в одну точку. — Я знаю, что слышишь, так слушай младшего по званию. Сам же учил — не провоцируй, если не уверен, что сможешь остановить. Взять власть над зеленым братом может только тот, кто его принял в братья. То есть я, но никак не ты, Макар Алексеевич. Вот и просчитался, не смог остановить Андрюху. Андрей — это тебе не Егор, не шестерка, которую легко задурить. Скажешь, Егор тоже зеленый брат? Салага он, мальчонка на побегушках, наушник, временное явление в наших рядах. Так задумано.
Повернулся к двум другим и продолжил:
— Про вас, подмастерья, вообще молчу. Знаю, что подстрекали Плетнёва. Забыли, что в него звание чекиста вдолблено серпом и молотом? Пока еще из него этот чекист вылезет, глаза вытаращишь, ожидаючи. Думали в одиночку справиться? Справились, называется.
— Ладно, господа запчасти — он поднялся. — Нам с Корнеичем тут делать нечего. Придется отправлять в клинику к Анохину…
День сегодня был сумрачный, с леденящим ветерком.
Переодевшись в раздевалке, Новиков направился к могилке Тараса. Шагая по главной аллее мимо церкви, он вдруг вспомнил последние слова Башкирова: «Меня нельзя убить». Это что — повышенное самомнение или твердокаменное знание, уверенность, упертость? Может, Жабьев и это умеет? Потом он вспомнил про висевшую в коридоре куртку длинного, и вспомнил не только потому, что Егор обратил на нее внимание, а еще и по той причине, что в кармане её лежал наполовину использованный билет на десять поездок в метро. Последняя поездка датирована двадцать восьмым марта сего