– Две, – ответил он после долгой паузы. – Еще две козы. И это не те козы, которых мы привязали в качестве приманки.
Каден кивнул, встревоженный новостями, но обрадованный тем, что удалось избежать ссоры.
– То есть эта тварь достаточно умна.
– Или ей повезло.
– А как к этому относятся остальные монахи?
– Ну, как вообще хин относятся к чему бы то ни было? – Акйил возвел глаза к небу. – Если не считать того, что после общего собрания Нин запретил новичкам и послушникам покидать монастырь, они все так же таскают воду, рисуют и медитируют… Клянусь Шаэлем, я думаю, что если сейчас орда твоих кшештрим прилетит на облаке и начнет рубить им головы и насаживать их на пики, то половина монахов будут пытаться это нарисовать, а остальные вообще не обратят внимания!
– Из старших монахов никто больше ничего не говорил на этот счет? Нин или Алтаф? Или Тан?
– Ну, ты же знаешь как у них это происходит, – насупился Акйил. – Они говорят нам не больше чем я бы сказал хряку, которого собираюсь зарезать для праздничного обеда. Если ты хочешь что-нибудь узнать, тебе придется поискать самому.
– И ты, разумеется, честно соблюдал распоряжение настоятеля оставаться в пределах монастыря…
Глаза Акйила заискрились.
– Разумеется! Может быть, пару раз мне доводилось заплутать – Ашк-лан ведь такой большой, в нем столько разных зданий и проходов… но я никогда бы по своей воле не нарушил приказ нашего достопочтенного настоятеля!
– И когда тебе доводилось заплутать, ты не заметил ничего необычного?
– Не-а, – отозвался тот, разочарованно тряхнув головой. – Если уж Алтафу с Нином не удается выследить эту Кентову тварюгу, то у меня вообще нет шансов… Но я все же подумал – иногда ведь просто везет, да?
– А иногда не везет, – мрачно отозвался Каден, вспоминая разодранную тушу, сочащуюся кровью. – Акйил, мы ведь не знаем, что это за тварь. Будь осторожен, прошу тебя.
На следующий вечер Тан вернулся в гончарню. Каден бросил работу и выжидающе поднял голову, надеясь вычитать на суровом лице умиала какие-нибудь сведения о том, что происходит снаружи. Он не сомневался – Тан знает больше, чем другие монахи. Однако вытащить из него эти знания было невозможной задачей. Внезапное появление жестоко растерзанных трупов, кажется, производило на него не большее впечатление, чем находка в горах новой полянки с колокольчиками. Он закрыл за собой дверь и критическим взглядом осмотрел полтора десятка горшков, вылепленных и обожженных учеником.
– Ну как? Есть какой-нибудь прогресс? – спросил Каден, выждав продолжительную паузу.
– Прогресс.
Тан произнес это слово так, словно впервые его слышал.
– Ну да. Нашли вы того, кто убивал коз?
Тан постучал ногтем по краешку одного из горшков, потом провел подушечкой пальца изнутри.
– А это было бы прогрессом? – спросил он, не поднимая глаз от горшка.
Подавив вздох, Каден сделал над собой усилие, успокоил дыхание и заставил сердце колотиться не так сильно. Если Тан собирался говорить загадками, Каден не хотел поддаваться искушению и начать его донимать, словно какой-нибудь лупоглазый новичок. Его умиал прошествовал к следующему горшку, побарабанил по ободку костяшками пальцев, потер одно место на поверхности, показавшееся ему неидеальным.
– А как насчет тебя? – спросил наконец Тан, после того как осмотрел половину горшков. – У тебя есть какой-нибудь прогресс?
Каден колебался, пытаясь обнаружить скрытый в вопросе подводный камень.
– Ну, я сделал вот это, – настороженно отозвался он, махнув рукой в сторону молчаливого ряда посуды.
Тан кивнул.
– Это точно.
Он поднял один из сосудов и понюхал его внутри.
– Из чего это сделано?
Каден с трудом сдержал улыбку. Если умиал собирался поймать его на вопросах о глине, его ждало жестокое разочарование. Каден знал все разновидности местной речной глины лучше, чем любой другой ученик в монастыре.
– Здесь – черный ил, смешанный с красной прибрежной глиной в пропорции один к трем.
– А еще?
– Еще немного смолы, чтобы придать ему нужный оттенок.
Монах перешел к следующему горшку.
– Как насчет этого?
– Белая глина с мелководья, – с готовностью отозвался Каден. – Среднезернистая.
«Если ты пройдешь это испытание, – сказал он себе, – возможно, тебе еще удастся увидеть солнце до наступления зимы».
Тан прошелся вдоль всего ряда горшков, останавливаясь напротив каждого и каждый раз задавая одни и те же вопросы: «Из чего он сделан? А что в нем есть еще?» В конце ряда он повернулся к Кадену, впервые посмотрев ему в лицо, и покачал головой.
– Нет, ты не добился никакого прогресса.
Каден уставился на него. Он был уверен, что не допустил ни одной ошибки.
– Ты знаешь, зачем я послал тебя сюда?
– Чтобы делать горшки.
– Делать горшки тебя мог бы научить любой гончар.
Каден помедлил в нерешительности. Тан мог отхлестать его за глупость, но порка, которую он получил бы за попытку блефовать, была бы еще хуже.
– Я не знаю, зачем вы послали меня сюда.
– Выскажи предположение.
– Чтобы я не мог сбежать в горы?
Взгляд монаха стал жестким.
– Приказ Шьял Нина тебя недостаточно удерживает?
Каден вспомнил свой разговор с Акйилом и заставил себя сделать неподвижное лицо. Большинство хинских умиалов могли учуять обман или умолчание не хуже, чем гончая чует лису. Сам Каден не сделал и шага за пределы гончарни, однако ему совсем не хотелось подвести своего друга под тяжкое наказание.
– «Послушание – нож, разрезающий узы несвободы», – ответил он, цитируя начало древнего хинского высказывания.
Тан молча смотрел на него непроницаемым взглядом.
– Продолжай, – велел он наконец, выдержав паузу.
Кадена не заставляли повторять это с тех пор, как он стал послушником, однако слова пришли к нему с легкостью:
Послушание – нож, разрезающий узы несвободы.
Молчание – молот, разбивающий стены речи.
Неподвижность – сила, боль – мягкое ложе.
Отставь свою чашу: пустота – единственный сосуд.
Произнеся последние слова, он внезапно осознал свою ошибку.
– Пустота! – тихо проговорил он, указывая на ряд молчаливых горшков. – Когда ты спрашивал меня, из чего они сделаны, я должен был ответить «из пустоты»!
Тан угрюмо покачал головой.
– Ты знаешь правильные слова, но никто до сих пор не заставил тебя их прочувствовать. Сегодня мы это исправим. Следуй за мной.
Каден послушно поднялся с табурета, набираясь мужества в предвидении какой-нибудь новой жестокости, нового ужасного наказания, после которого у него будет болеть все тело, покрытое ссадинами, рубцами или синяками – все ради постижения ваниате, концепции, которую ему до сих пор никто не потрудился толком объяснить. Он встал, потом помедлил. Восемь лет он бежал, когда монахи говорили ему бежать, рисовал, когда они говорили «рисуй», работал, когда они приказывали работать, и постился, когда ему не давали еды. И для чего? У него в памяти внезапно всплыли слова Акйила, сказанные накануне: «Они говорят нам не больше чем я бы сказал хряку…» Учеба и упражнения – это, конечно, очень хорошо, но Каден даже не знал, чему его, собственно, здесь обучают.
– Пойдем, – повторил Тан жестким, неумолимым тоном.
Мышцы Кадена дернулись, чтобы повиноваться, но он заставил себя остаться неподвижным.
– Зачем?
Кулак старшего монаха соприкоснулся с его скулой прежде, чем он заметил движение. Кожа лопнула, юноша полетел на пол. Тан сделал шаг вперед, нависая над ним.
– Вставай.
Каден поднялся на нетвердые ноги. Боль – это ничего, с болью он мог справиться; но вот в мозгу все плыло и мутилось от удара.
– Пойдем, – снова сказал Тан, показывая на дверь.
Каден сделал шаг назад. Разбитая скула сочилась кровью, но он заставил себя не поднять руки. Он покачал головой:
– Я хочу знать зачем. Я сделаю то, что ты говоришь, но я хочу понимать смысл. Зачем мне нужно изучать ваниате?
Было невозможно прочесть какие-либо чувства в глазах старого монаха. С таким же выражением он мог бы смотреть на труп или на пробегающие облака. Возможно, это был взгляд охотника, склонившегося над раненым зверем и готовящегося нанести смертельный удар. Интересно, подумал Каден, ударит ли он еще раз? Может быть, так и будет продолжать бить? Он никогда не слышал о послушниках, убитых в процессе обучения, но, с другой стороны, если Тан захочет забить своего ученика до смерти, кто сможет ему помешать? Шьял Нин? Чалмер Олеки? Ашк-лан лежал больше чем в сотне лиг от границы Аннурской империи, вообще от любых границ цивилизованных стран. Здесь не было законов, не было ни судов, ни должностных лиц… Каден опасливо наблюдал за своим умиалом, стараясь утихомирить сердце, колотящееся о ребра.
– Твое неведение является препятствием, – наконец снизошел до ответа монах. Он еще немного постоял неподвижно, затем повернулся к двери. – Возможно, твое обучение пойдет успешнее, если ты поймешь, насколько безотлагательна стоящая за ним необходимость.
Хижина Шьял Нина стояла, прислонившись к отвесной скале, в нескольких сотнях шагов от основного монастырского комплекса. С каменными стенами, сложенными без раствора, она и сама казалась частью горы; изможденная, худосочная сосна бросала на нее свою скудную тень и одинаково засыпала бурыми иголками крышу строения и землю вокруг. Обычно Каден с Акйилом старались избегать этого места – как правило, ученики и послушники представали перед настоятелем только в случае какого-либо серьезного нарушения, требующего не менее серьезного наказания, – и теперь, невзирая на заявление Рампури Тана, что Шьял Нин сможет дать ответы на его вопросы, Каден приближался к зданию с некоторым трепетом, идя шаг в шаг за своим умиалом. Тан без каких-либо предупреждений толкнул деревянную дверь, и Каден, охваченный внезапным сомнением, шагнул вслед за ним через порог.